Социология вещей и потребления

Человек — социальное животное. Но которое скучает, изящно добавлял Зомбарт. Видимо, поэтому в том числе человек окружает себя разнообразными вещами.

Оно опосредовано еще одним отношением — вещами и их организованным пространством. То есть отношение «человек—человек» опосредовано еще одним отношением «человек—вещь—человек».

Вот у моего пса Каспера нет никаких вещей — может быть, за исключением того старого мяча, который он вероломно украл (сразу прокусив его и сделав дальнейшие споры о правах собственности бесполезными) у игроков в волейбол.

Каспер любит этот мяч, играет с ним, видимо, умервщляя в своем представлении некую добычу, и признает его своим — у него есть чувство собственности, он выучил и это слово «мяч» — он сразу понимает, о чем идет речь, если говоришь ему: «Ну, где твой мяч?» Но вот какая поразительная, просто собачья, беспечность — он не помнит, где его оставил, у него нет на вещи долговременной памяти — вещи не впечатываются в его сознание и, наверное, не беспокоят его своим отсутствием-присутствием.

За вещами могут стоять люди, но все-таки вещи на переднем плане. Посмотрите: взаимодействие людей всегда и непременно опосредуется культурной составляющей их существования — к взаимодействию всегда найдется пара в виде некоторой вещи, помещенной в определенное пространство, социальная роль всегда подкрепляется реквизитом в виде вещей.

Это социальное пространство наполнено до предела вещами или их тенью — знаками, оно направляет и структурирует социальное взаимодействие.

Например, если вы пришли в ресторан — ну, предположим, что вы пришли, — то вы сразу попадаете в определенное предметно-социальное пространство, а не просто чистое пространство отношений, о котором все твердит социология; там столы и стулья, скатерти и салфетки, рюмки и бокалы.

Они расположены в определенном порядке (вещей), одна вещь предполагает за собой другую и относится к ней (к столу нужен стул), а между ними снуют официанты и еще раз официанты, и сидит, разговаривая, выпивая и закусывая, другая публика, создавая, по Гофману, драматургию действия в открытом пространстве (а есть еще закрытое для вас пространство кухни — там ведут себя по-другому, — и вы-то это знаете).

И вот это пространство — наполненное запахами кухни и сигарет — поглощает вас, превращая в некоторого потребителя и продукта, и услуги, и вот вы готовы насладиться вкусом и разыгрываете хорошо выученную роль посетителя ресторана. «Э-э, любезный», — говорите вы…

И вы не поспорите с этой уже довлеющей над вами структурой, задающей вам ситуацию выбора в условиях ваших ограниченных (денежных) ресурсов.

Когда произошел этот антропоцентрический поворот, после которого общественные науки взяли в голову только отношения людей, отношение «субъект — субъект»? Я думаю, все-таки в XVIII столетии он уже просматривался: вспомните Канта — «…уважение всегда питают только к людям и никогда не питают к вещам».

Кант исходил из того, что человек — это «самый главный предмет в мире», это личность и индивидуальность, т. е. не просто создание природы или продукт общественных условий, а автономное моральное существо, способное с помощью разума изменить свою природу и самосовершенствоваться. Ничто не могло сравниться с человеком, никакие вещи и предметы.

Свобода человека и в его нравственном самоограничении, в том числе и в отгораживании в сознании от вещей и их предметного мира.

И далее все пошло как по маслу: Смит с помощью своей трудовой теории стоимости быстро перенес антропоцентрический принцип в экономическую науку, объявляя, что стоимость создается только живым трудом, соответственно всякая субстанция — деньги в виде золота и серебра, товары в виде пряностей и шелка, капитал в виде машин и оборудования — из экономики исчезла, а что осталось — остались только отношения.

Еще больше у Маркса — капитал у него не деньги, а общественное отношение эксплуатации; собственность — не вещь, а отношение присвоения; товар — и тот опять не вещь, а то, что скрывает прибавочную стоимость — отношение неэквивалентного обмена рабочего и капиталиста.

И далее в науке XX в. закрепилось это формалистическое понимание экономики и социологии, там люди ничего не потребляют — не пьют и не закусывают, — они только относятся в этом процессе друг к другу. В неоклассике еще больше — экономика отказалась от самого материального экономического процесса «производства — обмена и потребления», она стала насквозь социальной — выбор средств (каких угодно) достижения целей (каких угодно) в условиях ограниченных ресурсов (каких угодно).

Так экономика полностью потеряла лицо — характер, она занимается не особыми экономическими отношениями, а любыми отношениями (отсюда ужимки методологического империализма).

Но социология не лучше — у Мида материей социального объявлено речевое взаимодействие, у Шюца — социальное сводится к конструированию этого социального в сознании, у Парсонса в социальной системе людей нет, хотя еще присутствуют люди в виде социальных ролей, а у Лумана человек вообще изгнан (поделом ему!) из социальной системы — там только коммуникации (предполагается, что мертвые тоже общаются — например, когда вы читаете переписку Канта и Моисея Мендельсона).

Человеку, как материальному существу, не просто вернуться в этот мир, совсем лишенный своего предметного существования, в котором господствуют только социальные и идеальные структуры. Даже социологи повседневности и то структуры повседневности сводят, как Гарфинкель, к языковому общению и его скрытым практикам, к тому, что подразумевается в разговоре.

Мы, в отличие от них, в социологии потребления следуем структурам повседневности, о которых говорит Фернан Бродель — это пища и напитки, жилище и город, одежда и мода, техника и технология, деньги и рынок.

Это потребление первично, и только на нем основано потребление символов и знаков, потребление информации, потребление как коммуникация или потребление как социальная стратификация.

Сначала мы рассмотрим человека как потребителя вещей, потом поговорим, как на него воздействуют, заставляя с помощью рекламы двигаться по пути всеохватывающего потребления, затем поговорим о вкусном — о еде и вкусах. И в заключение — потребление знания и информации.