Прагматистская концепция истины

Надо сказать, что основателя прагматизма, Ч. Пирса, тема эта не очень интересовала. Вероятно, потому, что, с его точки зрения, понятие это характеризует только результат познавательной деятельности, а не познавательный процесс; оно не касается также ни метода познания, ни его назначения, т.е. всего того, что представляло для Пирса интерес.

Правда, некоторое внимание этому понятию он все же уделил в «Словаре по философии и психологии».

Здесь он пишет, что истина имеет «логический» характер и может быть определена как «согласие некоего абстрактного высказывания с идеальным пределом, к которому исследование стремится, никогда не достигая его, для того, чтобы произвести научное верование».

В качестве примера он приводит бесконечный процесс уточнения значения числа π: «То, что мы называем π, это идеальный предел, которого не может выразить с совершенной истинностью никакая числовая величина».

А следующий за этим другой пример — представление о свободе воли: …сколь бы длительными не были дискуссии и сколь бы совершенным не становился характер наших методов, никогда не наступит такое время, когда мы сможем стать полностью уверенными, или когда вопрос этот не будет иметь значения, или когда тот или другой предложенный ответ объяснит окончательно факты; иначе говоря, в отношении этого вопроса, очевидно, нет истины».

Весьма симптоматично, что Пирс ругает идеалистов за то, что они проводят «различие между истиной и реальностью» , и, вместе с тем, считает, что понятия истинности и ложности применимы только к высказываниям и характеризуют «знание некоторых объектов».

Если мы не забыли, что для многих европейских философов, сражавшихся с «дуализмом» как наследием метафизики, «стандартным» было представление о «непрерывности опыта», то вышесказанное перестанет выглядеть как противоречие.

Чтобы понять это, приведу еще один пример из той же статьи Пирса: «Некто купил гнедую лошадь, о которой ему сказали, что она здорова и пороков не имеет. Когда он привел ее домой, то обнаружил, что лошадь крашеная, а ее натуральный цвет ему не нравится.

Он жалуется, что его обманули; но продавец возражает: «Я же вовсе не собирался говорить об этой лошади все. То, что я говорил, было верно в пределах, в которых оно могло быть верным».

В нашей повседневной жизни все наши высказывания вообще суть грубые приближения к тому, что мы хотим сказать. Тональность, жесты очень часто самые точные моменты того, что говорится.

Даже в отношении того, что касается фактов восприятия или непосредственно суждений, которые мы выносим о наших отдельных впечатлениях, эта особенность ясна.

Перцепция есть реальность. Она не существует в пропозициональной форме. Но суждение, относящееся к ней самым непосредственным образом, есть абстракция.

Еще раз подчеркну, что для Пирса «основной вопрос философии» (как вопрос об отношении сознания к бытию) — это наследие традиционной метафизики, а единственным достойным предметом философского исследования выступает человеческая активность во всем ее многообразии.

Тогда и в самом деле обида покупателя лошади в приведенном примере «не относится к сути дела»: продавец не говорил о натуральном цвете коня, поскольку покупатель его об этом не спрашивал — ведь речь шла только о том, здорова ли лошадь.

Правда, покупатель не спрашивал о масти потому, что был уверен, что конь гнедой, поскольку глаза его не обманывают.

Но это уж совсем другой вопрос, и к составу высказанных суждений относительно лошади он отношения не имеет: установление истинности или ложности суждений предполагает, что суждения о предмете высказаны в явном виде.

Конечно, в сфере чистой логики мы имеем дело с «вырожденным» случаем, когда «сказать, что предложение истинно — это значит сказать, что все его интерпретации истинны. Два предложения эквивалентны, когда одно может служить интерпретацией другого, и наоборот».

Но логика — это еще не вся жизнь. И потому о том, как выглядит проблематика истины в жизни, лучше уж осведомиться не у Пирса — логика, а у Джемса — психолога.

Хотя он и согласен с Пирсом в том плане, что «истина есть свойство наших идей», и что заключается это свойство в «согласии» с реальностью, и даже многократно повторяет, что такая посылка для прагматизма само собой разумеется, но при этом дает такое толкование этих тезисов, которое фактически превращает понятие истины из гносеологического в экзистенциалистскибихевиористское.

Впрочем, выше мы могли убедиться, что основа такого толкования заложена и у Пирса. Джемс стремится «уточнить» понятие истины, бытующее в обиходе и трактующее истинные идеи «как копии соответствующих реальностей» .

Хотя, оговаривается Джемс, иногда такое толкование и бесспорно (например, посмотрев на стенные часы и закрыв потом глаза, мы можем вообразить положение их стрелок), однако оно явно неполно. Если продолжать пример с часами, то уже идея «хода часов» не может быть истолкована как «копия вещи».

Еще в меньшей степени в качестве подобной «копии» можно расценить понятие «упругости пружины». Джемс считает, что такого рода «несообразности» немедленно исчезают в прагматистской трактовке истины.

«Прагматизм ставит здесь свой обычный вопрос: «Если мы примем, что некоторая идея, некое верование истинны, какие конкретные изменения произойдут от этого в жизни, которую мы переживаем? Каким способом эта идея себя реализует?

Какие опыты в этом случае произойдут, в отличие от того, если бы наше верование было бы ложным? Короче, какую цену в звонкой монете, в терминах, имеющих смысл в опыте, имеет истина?»

В самом деле отличие от «обычного» определения истины очевидно: там упор сделан на соответствие идеи внешнему ей объекту, который существует независимо от тех «употреблений», которые намерен сделать субъект из своих высказываний об объекте; здесь же, говоря словами самого Джемса, истина — это «событие, которое производится для некоторой идеи.

Последняя делается истиной, она завоевывает свою истину в результате работы, которую совершает посредством работы, которая состоит в том, чтобы себя подтвердить, которая имеет целью и результатом признание своей действительности».