Государственная власть в эпоху еретических движений

Превращение христианства в господствующую религию сопровождалось ожесточенной борьбой между церковью и различными сектами, стремившимися отстоять традиции раннего христианства. С середины II века эта борьба находит свое выражение в многочисленных ересях, направленных против официального учения церкви.

В этот период идет сложная внутренняя борьба самосознания личности и общества. Два полюса: язычество и христианство выступают, как сложные противоположные субстанции одного организма. Эту противоречивость мы можем заметить в проповеди Августина по поводу празднования Нового года в Карфагене: «Никто не может отделиться от язычников, если он не спасен; а тот, кто водится с язычниками, не спасен: спасается же тот, кто отделяется от язычников, кто верует не в то, что веруют язычники, надеется не на то, на что надеются язычники, и любит не то, что любят язычники».

Но тот, кто имеет иную веру, иную надежду и иную любовь, чем язычники, пусть докажет это делами. Если вы будете делать новогодние подарки, как язычники, играть в кости, напиваться, как они, вы не разобщитесь с ними. Но вы должны разобщиться с ними нравами и делами.

Пусть они делают подарки, вы подавайте милостыню; пусть они ищут развлечение в играх и песнях; вы ищите его в проповеди Священного Писания; они бегут в театр, вы бегите в церковь; они напиваются, вы поститесь, а если сегодня не можете поститься, по крайней мере, будьте умерены пище.

Многих огорчают мои слова, ибо я говорю; не давайте подарков, а подавайте милостыню бедным; мало этого, давайте им больше. Не хотите давать больше, дайте столько, сколько вы прежде тратили на подарки. Но вы скажите: когда я даю новогодний подарок, я так же получаю за что-нибудь.

Как? Разве когда ты подаешь бедному ты ничего не приобретаешь взамен? Апостол сказал: «Я не хочу, чтобы вы были приспешниками демонов»; это значит, он хочет, чтобы вы отличались нравами и жизнью от тех, кто служит демонам.

Демонам же угодно суетные песни, позорные зрелища в театре, безумие цирка, изуверство амфитеатра, горячие споры тех, кто из-за поганых людей доходит до вражды – из-за мима или пантомима, из-за возницы или гладиатора. Те, кто это делает, возносят фимиам демонам из сердца своего».

Упрекая христиан за участие в языческих празднествах, Августин видит в этом камень преткновения для обращения язычников. Уже готовые принять христианство, язычники при виде таких зрелищ останавливаются в недоумении и возвращаются к язычеству. Ибо, говорят они в своем сердце, зачем нам проклинать богов наших, если христиане им поклоняются? «Ты возразишь: я и не думал почитать их богов; да, конечно, – отвечает Августин, – ты знаешь, что это идолы, и ты душою познал Господа, а все-таки восседаешь в их капище?

Чему ты там научаешься? Отрицать Христа! Разве язычники не толкуют там, что Христос – человек? Вот к чему ведут вредные пиршества, вот как дурные беседы портят благие намерения и нравы. Ты там об Евангелие говорить не посмеешь, а слушать толки об идолах. Ты грешишь против истинного Бога, восседая у ложных богов.

Ты опять скажешь: это – не бог, это – Гений Карфагена. А если бы это были Марс или Меркурий, то разве они – боги? Но ты прими во внимание то, чем их считают язычники, а не толкуй о том, что такое они на самом деле! Если гений есть украшение города, пусть граждане Карфагена ведут честный образ жизни, тогда они сами будут гением Карфагена.

И я так же, как ты, знаю, что это – лишь простой камень: но хорошо бы было, если бы и они это знали; однако, поставленный гению алтарь свидетельствует о том, что язычники принимают его статую за божество. Зачем алтарь, если это – не божество! Пусть мне не говорят: ведь это – не божество! Алтарь обличает всех поклонников этого идола; так разве этот алтарь не служит обличением присутствовавших на пиршестве христиан»?

Далее в письме Августина к декурионам родного города отмечается картина падения язычества: «Вы видите, что храмы идолов частью распадаются, оставаясь без исправления, частью разрушены, частью закрыты, частью получили другое назначение; самые идолы или разбиты, или сожжены, или заперты, или разрушены; вы видите, что власти сего мира, которые когда-то из-за идолов преследовали христианский народ, побеждены и укрощены…».

Если мы обратимся к истории, то заметим такую особенность в сфере человеческого самосознания, что и история религиозных преследований везде представляет проявление двоякого фанатизма – фанатизма гонителей и фанатизма угнетенных. То же мы находим и в исходе IV века, когда разыгрался последний акт в борьбе язычества с христианством. Здесь мы видим христианских епископов во главе гладиаторов, солдат или монахов. Они разрушали языческие храмы «все опустошая и уравнивая с землей»; то – фанатизм доведенных до исступления язычников.

Августин, рассматривая это мятежное время, писал: «Господь хочет, Господь приказал и предсказал уничтожение суеверий язычников, и во многих местах земли это уже в значительной степени осуществилось».

Подобным образом такие приказания, о которых говорит Августин от лица Бога, и мы можем состряпать. Можем сегодня провозгласить, что церковные храмы Господь приказал поделить или снести, как не соответствующие его духу и т.п. Следовательно, одно это уже говорит не о божественном происхождении христианской религии, а об искусственном ее образовании.

Останавливаясь на римских богах, – а идол Геркулеса именно таким и был – можно заключить, что христиане вздумали разорить эти святилища. Геркулес в Риме был в большом почете: у него было несколько храмов, в которых совершалось служение по двум различным культам – древне-италийскому и греческому.

Геркулесу древне-италийскому, носившему прозвище Победоносный или Непобедимый, сам претор приносил обычную жертву, и это продолжалось до эпохи Константина. Культ греческого Геркулеса в Риме продолжался еще дольше, поскольку был связан с оракулом, который находился в самой статуе.

В затылке вышеупомянутой статуи оказалось отверстие, которое, вероятно, служило для этой цели. Предполагается, что через это отверстие спускали внутрь статуи ребенка, голос которого раздавался оттуда, как из другого мира. Древние высоко ценили оракулов и если и не прав Макиавелли, который всю древнюю религию основывал на потребности людей угадывать будущее и знать судьбу свою, то несомненно, что при падении язычества последнее держалось во всей римской империи преимущественно этой потребностью, и всего дольше удерживались повсюду культы тех богов, которые были связаны с оракулами или отвечали на вопросы обращавшихся к ним людей, как, например, культ Сераписа в Египте или Марнаса в Сирии.

Кроме того, Геркулесу приносили обеты купцы и вообще люди, задумавшие какое-нибудь рискованное предприятие, с обещанием, в случае успеха, пожертвовать ему десятую часть своего барыша; эта часть была очень значительна, и пожертвованная сумма нередко предназначалась на угощение народа. Наконец, алтарь Геркулеса стоял в Риме около цирка Фламиния, и служение Геркулесу было до такой степени тесно связано со зрелищем в цирке, что Витрувий советовал в тех городах, где нет гимназий для атлетических упражнений, строить храм Геркулеса около цирка.

Всем этим объясняется перенесение культа Геркулеса из Рима в римскую Африку и другие провинции. Он там, несомненно, был связан с оракулами и зрелищами в цирке и, возможно, с угощением народа. Поэтому и там этот культ должен был стать особенно ненавистен христианам.

Низвержение идолов, по всей видимости, произошло за несколько лет до вторжения язычника Радагайса, которое было в 406 году. Нападение христиан на храмы Геркулеса в Суфетане и в Карфагене, о которых сообщает нам Августин, случилось, вероятно, в то же время, когда статуя Геркулеса была снесена в Риме.

Узурпатор Евгений опирался на языческую партию и водрузил на своих знаменах изображение «Геркулеса Непобедимого». Ему противопоставил Феодосии знамена с водруженным на нем крестом. Победа креста на поле брани была окончательным поражением язычников в Риме, и при таком положении легко объяснить раздражение римских христиан именно против Геркулеса. Несмотря, однако, на разрушения языческих храмов и идолов, язычество продолжало жить.

Магистратам было вменено в обязанность штрафовать нарушителей этого закона в городе или вдали от жилищ пеней в 15 ф. золота. Применение этого закона в Африке было задержано важными обстоятельствами – в особенности могуществом Гильдона. Этот вождь языческих мавров примкнул к узурпатору Евгению, заменившему на миланском престоле несчастного юношу – Валентиниана II, именем которого был издан закон 391 года. Но победа Феодосия II над Евгением и подавление восстания Гильдона в 397 году поддержали и в северной Африке ревнителей христианства.

9 июня 408 года был объявлен указ в Карфагене, касавшийся донатистов и язычников; доходы языческих храмов были отобраны в казну и обращены в пользу «верного воинства»; идолы подлежали истреблению; храмы в императорских владениях – обращению на общественные надобности, в частных владениях – разрушению; алтари – повсеместному уничтожению; всякого рода пиршества и празднества «с нечестивой целью и в зазорных местах» совершенно воспрещались. Язычество было официально похоронено. Новая религия торжествует при Константине, который своим знаменитым Миланским эдиктом в 313 году признает ее за «Главенствующий», не объявляя ее, однако, официально религией римского государства.

Начало религиозной нетерпимости неразделимо с духом самой христианской догмы и впервые проявляется в 385 году, когда была совершена смертная казнь, в которой церковные власти принимали непосредственное участие, над неким Присциллианом и его шестью последователями, которые придерживались другого исповедания и других взглядов.

На Африканском континенте против вселенской церкви выступили так называемые донатисты. Сокрушившие донатизм законы императора Гонория оставили после себя кровавый след не в одной римской Африке, но и на пространстве целого ряда веков; они были не только проявлением принципа принуждения в делах веры, но и надолго утвердили торжество этого принципа.

Блаженный Августин, современник этих трагедий, так описывает это время: «Первоначально моей мыслью было, что никого не следует принуждать к общению с Христом; надо действовать словом, бороться доводами, побеждать вразумлением. Но эта теория была опровергнута не речами тех, кто ее оспаривал, а приведенными ими примерами.

Прежде всего мне указали мой родной город (Тагасту), который стоял всецело на стороне Доната и был обращен в католическое единство страхом императорских законов. Затем были приведены в пример и многие другие города, так что я должен был признать на самом деле и в этом случае справедливость слов Писания: «Дай мудрому случай, и он станет мудрее»; ибо как много было таких, которые уже желали, я наверное знаю, сделаться православным, убежденные явной истиной, но все откладывали свое обращение, совестясь оскорбить своих!

Как многих удерживала не истина, который вы (письмо обращено к донатисту) никогда не обладали, но тяжелые оковы закоренелой привычки! Как многие считали секту Доната истинной церковью только потому, что безопасность поддерживала в них неохоту и лень познать кафолическую истину! Как многим мешали войти в церковь злословие, распускавшее вздорные сплетни о том, что мы ставили на алтарь Господний!

Как многие, полагая, что безразлично, какой бы партии ни держался христианин, оставались на стороне Доната, потому что принадлежали к ней по рождению и потому только, что никто не принуждал их уйти оттуда и перейти к католикам… Всем этим людям страх перед закона ми, обнародованием которых цари служат Господу в страхе, оказал такую пользу, что одни из них теперь говорят: мы сами этого желали, но слава Богу за то, что он послал нам повод поскорее это сделать и отнял возможность проволочки.

Другие говорят: мы уже знали, где истина, но нас удерживала какая-то привычка; слава Богу за то, что он порвал наши цепи и надел на нас оковы мира. Третьи говорят: мы не знали, что это истина, и знать не хотели; но мы стали внимательнее к познанию ее из опасения подвергнуться ущербу в земных делах без всякой выгоды в благах вечных; слава Богу за то, что он поразил наше небрежение жалом страха, так что в тревоге мы стали искать того, чего, живя в безопасности, никогда знать не хотели.

Иные говорят: нам ложные слухи мешали войти и мы никогда бы не познали, что они ложны, если бы не вошли в церковь; и мы бы не вошли, если бы нас к этому не принудили; слава Господу за то, что он бичом изгнал наше колебание и научил нас на опыте тому, как много вздорного и пустого распространила ложная молва о церкви; иные говорят: мы думаем, что все равно, какой держаться веры Христовой; но слава Господу за то, что он вывел нас из разъединения и показал, что единому Богу следует поклоняться в единой вере.

Что же, неужели мне, противодействуя этим Господним выгодам, противоречить и противиться товарищам моим, – восклицает Августин, – ради того, чтобы с ваших гор и холмов, т.е. с высот вашей гордыни, заблудшие овцы Христовы не были собраны в овчарне мира, где единое стадо и един пастырь?»… «Для того ли мне противоречить этому распоряжению, чтобы вы не утратили того, что считаете своим имуществом, и в безопасности изгоняли Христа?

Чтобы вы сохранили возможность составлять завещания по римскому праву, а в божественном праве созданный отцами завет нарушили исполненными клеветы обвинениями? Чтобы вы сохранили свободу составлять договоры по купле, продаже и дерзали разделить между собою то, что Христос купил, будучи сам продан: чтобы дарение каждого из вас сохраняло силу, а то, что даровал «Господь богов» сынам своим, призванным с восхода солнца и с запада, утратило силу; чтобы вас не высылали в изгнание из земли вашей по плоти, вы же пытались Христа выдворить из царства крови его, от моря до моря

и от реки до пределов земного круга (Не. 71,8)? Нет, пусть цари земли служат Христу, издавая законы в пользу Христа». Для того, чтобы понять все процессы, происходящие в то время, необходимо перенестись в те исторические условия той эпохи, чтобы отнестись справедливо к психическому настроению великого учителя церкви.

Познание единого Бога было великим результатом, к которому стремилась вся античная культура и который она получила в христианстве. Величию единого Бога соответствовало единство богослужения, т.е. единая церковь. Это требование было неотразимым выводом из идеи единого Божества. С какой силой должна была она овладеть и душой Августина, его умом, склонным, по всей видимости, по его высокому интеллектуальному уровню, к всеобъемлющим построениям.

Несмотря на внутреннее сомнение по отношению к донатистам, Августин всетаки отрекся от святого христианского принципа: «Никого не следует принуждать к единению с Христом». В его посланиях и трактатах мы встречаем оправдание насилия в делах веры, затем эти же самые тексты и доводы легли в основу деятельности средневековой церкви, где также присутствует невежество и иерархический фанатизм.

Как во времена Августина, так и в средние века церковь забывает о чистой душе того, кого они признавали своим руководителем и авторитетом – первоначальное христианство. В споре с донатистским епископом Винцеытием Августин замечает, что ересь представляется ему физической болезнью, которую нужно изгонять физическими насильственными методами и средствами. Он даже заявляет, что «религиозные гонения и кары вытекают из любви к ближнему, из заботы о его благе».

«Если бы мы, – говорит Августин, – отнеслись к прежним нашим злым врагам, нарушавшим наш мир и покой всевозможными насилиями и казнями, с таким пренебрежением и равнодушием, чтобы ничего не придумывать и не допускать для их устранения и исправления, мы воздавали бы им зло за зло.

Ибо, если бы кто увидел врага своего в белой горячке, бегущим к пропасти, то не воздал ли бы он ему злом за зло, позволив ему бежать дальше и не позаботившись о том, чтобы его схватили и связали? А именно в это мгновение он бы казался врагу наиболее неприятным и ненавистным, когда на самом деле был бы всего сострадательнее к больному и всего для него полезнее; и, конечно, по выздоровлении, последний благодарил бы его тем горячее, чем менее встретил пощады с его стороны.

О, если бы я мог тебе указать, как много теперь у нас явных православных, даже из циркумцеллинов, проклинающих свою прежнюю жизнь и жалкое заблуждение, в силу которого они мнили творить в пользу церкви Божьей то, что совершали по суетной опрометчивости; никто из них не был бы приведен к выздоровлению, если бы они не были охвачены, как безумные, оковами тех законов, которые тебе не нравятся.

Но некоторым, скажешь ты, эти законы не оказали пользы. А разве следует пренебрегать лечением потому, что зараза некоторых неизлечима? Ты принимаешь во внимание только тех, кто так жесток, что не воспринимает даже этого поучения.

Думаю, конечно, что они подверглись бичеванию по любви, а не по злобе. Но ты должен также принять во внимание множество тех, спасению которых мы радуемся. Если бы их только стращали, но не поучали, это было бы нечестивым устрашением. С другой стороны, если бы их только поучали, но не стращали, они, очерствев от старой привычки, пошли бы медленнее по пути спасения.

Когда же к полезному устрашению присоединяется спасительное учение, так что не только луч истины изгоняет мрак заблуждения, но и сила страха срывает оковы дурной привычки, тогда, как я сказал, нам приходится радоваться спасению многих, славящих с нами и благодарящих Господа, исполняющего свое обещание, что цари земли будут служить Христу: «Он чрез них исцелял больных и давал здоровье недужным».

Не всякий, кто щадит, есть друг; не всякий, кто бьет – недруг. Лучше раны, нанесенные другом, чем поцелуи недруга. Лучше любить с суровостью, чем с кротостью обманывать… И тот, кто связывает безумствующего и пробуждает летаргика, обоим неприятен, но обоих любит. Кто может нас любить больше, чем Бог? И между тем, он не перестает нас не только милосердно учить, но и спасительно стращать.  Ты думаешь, что никого не следует принуждать к праведности, но ты читал, что господин сказал рабам: «Кого ни встретите, понуждайте войти». Каким великим насилием Христос понудил Павла познать истину».

Августин видит в нечестивых царях орудие Провидения. «Террор светских властей, – говорит он, – когда борется против истины, есть испытание, служащее к славе праведных, твердых духом, и опасное искушение для слабых; когда же страхом его проводится истина, он служит полезным увещанием для заблудшихся, восприимчивых к истине, для безумных же это – напрасное мучение.

Если власть, покровительствуя истине, кого-либо карает, исправленный ею восхваляется за обретенную им истину; если власть, враждебная истине, против кого-либо свирепствует из-за того, что он держится истины, он венчается, подобно победителю.

Августин напоминает донатистам, что они сами, вместе с другими христианами, восхваляли религиозный террор: «Кто же из наших и кто из ваших не прославляет законов, изданных императорами против языческих жертвоприношений? А ведь за них положена кара гораздо более строгая, так как это нечестие карается смертной казнью. При вашем же исправлении имеется более в виду убедить вас отступиться от заблуждений, чем покарать за преступление». (Приведенные места взяты из «Апологии гонений»).

Религиозный террор, как и красный террор большевиков в России, имел одну н ту же сущность. Для этого достаточно вглядеться в методы и средства осуществления его. В своем послании епископ Гауденций ставит Августину потрясающий вопрос: разве то не гонения, что побудило столько тысяч неповинных людей предать себя смерти? Ответ Августина очень слаб: он обходит самый вопрос Гауденция.

Мы не знаем, имел ли в виду Гауденций, говоря о тысячах, предавшихся самосожжению, свое время, последние судороги доведенного до отчаяния донатизма или он разумел число погибших таким образом за целый век борьбы? В своем ответе Гауденцию Августин подтверждает факт ужасного самосожжения схизматиков, уменьшая лишь число жертв.

Равнодушие, с которым Августин здесь отворачивается от ужасного зрелища добровольных костров, показывает нам, как мало он входил в настроение несчастных жертв самосожжения, искавших в огне осуществления своих религиознонравственных идеалов.

До тех пор, пока еретики имели преобладающее положение в Африке, Августин был горячим приверженцем либеральных тенденций ортодоксии; но потом он не задумался призвать на помощь светскую власть против донатистов и окончательно отречься от принципа свободы совести.

Христианская нетерпимость обратила свое оружие не только против еретиков, но и, вполне естественно, против язычников. И это, как мы с вами знаем, произошло гораздо раньше, чем христианство, сделавшееся, в свою очередь, при Феодосии Великом, официальной религией римского государства, могло бы, как одно время язычество, доказать политическую необходимость единства веры; языческая реакция Юлиана Отступника тоже относится к более позднему времени, и потому ожесточенность христианства не может быть оправдана, как необходимая самооборона.

Ибо тотчас же после Константина один христианский писатель, Юлий Фирмик Матери, советовал его сыновьям бороться не стесняясь всеми средствами против языческого идолопоклонства. Со стороны язычества этому направлению отвечал античный дух всеобщей терпимости.

В кратких словах его точку зрения можно резюмировать следующим образом: «Есть область, где никакая власть государя не имеет никакой силы. Я говорю о царстве истины и о религиозных верованиях личности. Всякое принуждение в данном случае не может иметь никакого другого действия, кроме лицемерных исповедания и обращения в веру.

И гораздо более полезна для государя полная терпимость ко всякому верованию, потому что только путем терпимости устраняются гражданские раздоры, и только при таком режиме публичные правовые нормы будут к общему благу родины соблюдаться в одинаковой мере и ортодоксами, и иноверцами.

Впрочем, терпимость есть божественный закон и этот последний не должен быть никем нарушен, потому что сам Бог ясно показал, что Он желает видеть разные культы. Мы почитаем и преклоняемся Господу Богу со священным трепетом именно потому, что познание Его не открыто человеческому разуму, но таится в глубине вещей, и приблизиться к нему можно только с великим трудом.

И если между людьми существует по данному поводу соревнование, то это можно только приветствовать, потому что нет лучшего двигателя для хороших человеческих дел. Один только Господь Бог может быть судьей в этом состязании, в котором человечество стремится к Нему различными путями.

Божество может только радоваться многообразию воздаваемых Ему почестей. Оно любит разнообразные культы сирийцев, греков или египтян. И сирийцы (под этим именем Темистий объединяет евреев и христиан) вовсе не должны исполнять одни и те же законы, по самому смыслу своих учреждений они разделяются на две части.

Христианство приводит нас к религиозно-философскому сикретизму, который хотел слить в одну мировую религию все, что различные культуры и философия произвели морально ценного. И эта религия должна был быть единой по своей вере в божество, но многообразной по формам его почитания.

По верной характеристике Тамассиа, эта новая религия, переработанная стоической и платоновской философией из бесформенного и случайного смешения культов, должна была дойти до высшего, почти научного теизма. В защиту языческих храмов и статуй поднимает свой голос римский сенатор Квинт Аврелий Симмах, который в своем докладе Валентиану II просит его о восстановлении алтаря Победы в римском сенате во имя славного культа отцов и из уважения к убеждениям язычников-сенаторов, оскорбленных удалением этой святыни.

Статуя Победы, поставленная в сенате Цезарем, была убрана из него императором Констанцией ради уважения к сенаторам-христианам; при Юлиане вновь туда была поставлена, но вскоре была убрана из сената. Епископ Медиоланский из римского рода Аврелиев обратился к императору Амвросию с просьбой убрать эту статую, так как ее восстановление оскорбляло бы религиозные чувства сенаторов-христиан.

Сенатор Квинт Аврелий Симмах замечает: «Итак, мы просим мира для отечественных богов, для богов – покровителей. И справедливость требует, чтобы во всем том, чему поклоняются, мы искали единое бытие. Мы созерцаем одни и те же звезды, единый небесный покров расстилается над нами, один и тот же мир окружает нас. Какое имеет значение, если каждый стремится к истине теми путями, которые кажутся ему наилучшими? Одной и той же дорогой нельзя приблизиться к столь великому таинству».

Но все эти призывы к свободе в делах веры не могли задержать того фатального развития нетерпимости, которое началось тотчас же после опубликования Миланского эдикта. По законодательству Феодосия II и Валентиана III религиозная свобода для всех диссидентов до такой степени была сведена к нулю, что даже самое легкое нарушение предписаний церкви каралось и влекло за собою смертную казнь.

И поэтому религиозной нетерпимости удалось приковать к себе неразрывными цепями государственную власть и превратиться тем самым в нетерпимость гражданскую, открывая мировой истории мрачную эпоху более чем тысячелетних гонений за веру. Тот принцип, что религиозное единство должно быт нерушимо, проходит красною нитью через все средневековое тысячелетие христианства и находит себе решительное и суровое подтверждение как в гражданском, так и в церковном законодательствах.

Затем Вселенские Соборы, узаконивая и принимая теоретические взгляды блаженного Августина, вменяют в обязанность светской власти наказывать еретиков. И уже Лев I требует от императрицы Пульхерии непреклонного соблюдения этой обязанности по отношению к евтихианам, а Пелагий I из Нарееса – по отношению к схизматикам в Италии; в то же самое время Исидор Севильский, в своих «писаниях», выставляет принуждение, как общий принцип в делах веры.

Архиепископ константинопольский Флавиан, в своем послании папе старого города Рима Льву о заблуждении нечестивого Евтихия указывает, как усиливается гонение за религиозное инакомыслие.

Как видим, в церкви константинопольской происходило некоторое разномыслие против чистоты веры христианской, виновником которого и оказался Евтихий. Здесь же следует заметить, что императорская власть и церковь действуют заодно. Обратимся к документам:
Ответное послание Феодосия к Валентиану Государю моему Валентиану, постоянному императору, Феодосии. В самом начале послания от твоего величества показано, что твоя кротость прибыла в Рим и приняла прошение от Льва, достопочтимейшего патриарха.

Мы воздаем полное благодарение Божественному величию за Твое, господин, священнейший сын и достопочтимый император, невредимое прибытие в город Рим. Что же касается до того, что сказал тебе упомянутый достопочтимейший муж, то об этом, как мы думаем, весьма ясно и обстоятельно изложено в начале послания к нему; и он узнал, что мы ни в чем не отступим от отеческой веры и предания наших предков.

Ибо мы ничего более не желаем, как хранить ненарушимо таинства отеческие, преданные нам чрез преемство. И так как нам стало известно, что некоторые возмущают святейшие церкви вредною новизною, то по этой причине мы определили, чтобы составился собор в Ефесе. Таким образом, в присутствии достопочтимейших епископов, с полною свободою и совершенною истиною, отлучены недостойные священства и восприняты те, которые признаны достойными.

И мы знаем, что ими ничего не сделано противного правилу веры и справедливости. Итак, весь спор прекращен священным судом. А Флавиан, который признан виновником вредной новизны, получил достойное наказание. И с удалением его царствует в церквах всякий мир и всякое согласие, и процветает ничто иное, как чистая истина».

В Ефесе были приняты постановления, чтобы все возмущающие спокойствие церкви инакомыслием были немедленно удалены. Епископ Флавиан придерживался несколько другого мнения о вере и таинствах церковных и по священному церковному суду был удален от дел церковных. Отлучен от церкви был и епископ Несторий и др.

Императоры со своей стороны всячески поддерживают церковь. Это можно заметить из Послания Валентиана к архиепископу римскому Льву (о созвании халкидонского собора).
«Победители Валентиан и Маркиан, славные, триумфаторы, постоянные императоры, достопочтимейшему Льву, архиепископу славного города Рима.

Мы получили свою высочайшую власть Божьим провидением и избранием знаменитейшего сената и всего войска. Поэтому относительно достоуважаемого благочестия веры христианской, при содействии которой, что твоя святость, содержащая начальство в епископстве божественной веры, справедливо должна быть успокоена в самом начале нашим высочайшим посланием; потому что мы побуждаем и просим, чтобы твоя святость молила вечное Блаженство о твердости и благосостоянии нашей империи, и потому, что мы имеем такое намерение и желание, чтобы с уничтожением всякого нечестивого заблуждения чрез имеющий быть созванным собор при твоем авторитете воцарился между всеми епископами веры кафолической совершенный мир, чистый и непорочный, чуждый всякого преступления. Дано в Константинополе, в седьмое консульство государя нашего Валентиана, постоянного Августа и (в консульство) Авиена».

«Причиною прежде бывшего в Ефесе святого собора было богохульство нечестивого Нестория, и за это он получил от собравшихся там святых отцов достойное осуждение. Но так как ныне опять возбуждено новое нарушение касательно святой веры, то мы определили быть в Ефесе второму собору, поспешая совершенно уничтожить корень зла, дабы, изгнавши отовсюду искажение догмата, неприкосновенною сохранить в сердцах праведность молитвы и тем упрочить безопасность государства и человеческого счастья.

Поэтому мы избрали твою знатность и Евлогия, знаменитого трибуна и нотария претории, на служение вере, дабы вы, как верные исполнители в других делах, так и непорочные служители благочестия и уполномоченные, усердно послужили нашим повелениям в том, что будет сделано святым собором в Ефесе, и не допускали ни в каком случае никакого беспорядка.

Если же усмотрите, что кто-нибудь зачинает возмущение и беспорядки в оскорбление святой веры, такого отдавать под стражу и извещать нас; (наблюдать), чтобы предположенное дело происходило в порядке, участвовать в суждении, постараться, чтобы решение святого собора было скорое и осмотрительное, и дать знать.

Причем те, которые прежде судили почтеннейшего архимандрита Евтихия, должны присутствовать и молчать, не имея звания судей, но ожидая общего мнения всех прочих святых отцов, потому что ныне обсуждается то, что определено было (прежде) ими. Неприлично заниматься никакими другими интересами, прежде чем окончено будет дело православной веры.

Поэтому мы послали вам помощь гражданскую, написавши к знаменитому проконсулу и на другие случаи – военную; дабы вы, при всем своем собственном старании и при этих вспомогательных средствах, в состоянии были выполнить порученное, что настолько же выше всех прочих благ, насколько божественное (выше) человеческого, и доставили нам сведение о том, что состоится по этому делу».

В таком же виде написано было послание и Евлогию, знаменитому трибуну и нотарию.
Уже в этих документах мы с вами хорошо видим, какими методами и приемами проводилась церковная политика по отношению инакомыслящим. От чисто гражданских методов вплоть до вооруженной силы, для того, чтобы обеспечить себе явную победу.

«Святейшему и боголюбезному вселенскому собору, сошедшемуся в метрополии ефесской, от Харисия, пресвитера и эконома филадельфийской церкви. Всем правомыслящим, в особенности же духовным отцам и учителям, должны мы всегда воздавать честь и подобающее уважение. Но если случится, что долженствующие быть учителями, внушают слушателям такие мысли о вере, которые развращают слух и сердце всех, тогда установленные отношения по необходимости должны измениться, и подчиненные должны обличать наставников ложного учения.

И так как один такой (учитель) Несторий, собравший плоды своего нечестия, весьма худо расположенный к вере Христовой и часто учивший, чему не подобает, возмутил всю подсолнечную, так что христолюбивейшие императоры принуждены были созвать сюда вашу святыню для утверждения догматов кафолической веры, и Господь Бог, по своему человеколюбию, собрал здесь вас, святых отцов, для вышесказанного дела, то припадаю к вашей святости и объявляю, что не только сам Несторий, но и пресвитеры Анастасий и Фотий – соучастники его нечестия, стараясь распространить то же зловерие и в других городах, привлекли к себе некоего Иакова, одинаково с ними мыслящего, сделали его участником своей дерзости и своими грамотами даже рекомендовали его почтенейшим епископом Лидии, как православного.

А он дерзнул на то, что, как скоро сделается известным вашей святости, подвигнет вас на канонический суд против него и его покровителей. Ибо он пришел в лидийский город Филадельфию, обольстил некоторых простейших клириков и, презрев изложение веры святых никейских отцов, заставил (обольщенных) подписать изложение какой-то другой веры, или лучше неверия. И те, как простые люди, сделали это, подписав так: «соглашаемся с этою православною верою».

Это изложение, исполнение еретической хулы и имеющее подписи обманутых им, сохранилось, и я прошу, чтобы оно было прочитано в присутствии вашей святости, чтобы видны были их замыслы к извращению православной веры. Я прошу также, чтобы были прочитаны и те грамоты вышеупомянутых, в которых они свидетельствуют о православии еретика Иакова, дерзнувшего на это безрассудство, а мне, будто еретику, воспретил церковное общение и священнослужение, хотя я, как видно из нижеследующего, мыслил благочестиво. Ибо по прочтении тех (грамот) ваше боголюбие вполне узнает, на что они дерзнули против православной веры, но Бог все разрушит в конце посредством вашей святыни.

Православное исповедание веры Харасия: «Верую во единого Бога Отца, вседержателя, Творца всего видимого и невидимого и во единого Господа Иисуса Христа, Сына Его единородного, Бога от Бога, света от света, Бога истинного от Бога истинного, единосущного Отца, ради нас и ради нашего спасения сшедшего с небес, воплотившегося и родившегося от святой Девы, ставшего человеком и распятого за нас, умершего и воскресшего в третий день, возшедшего на небеса и паки грядущего судить живых и мертвых; и во Святого Духа истины, Утешителя, единосущного Отца и Сына; и в святую кафолическую Церковь, в воскрешение мертвых и в жизнь вечную».
Я, Харасий, приношу жалобу, как сказано было выше, и подписал своею рукою».

Подобных доносов было множество. Что следовало за подобными доносами, я думаю, вы догадываетесь. Церковь определяла так: Всяк, выступающий против церкви Христовой, да будет предан анафеме; Всяк, мыслящий противно ей, да будет предан анафеме; Всяк, не принимающий спасительного покаяния, да будет предан анафеме.

ся, не празднующий святой день пасхи по законоположению святой кафолической церкви, да будет предан анафеме и т.д. Святой Ефесский собор определил: Не позволять никому произносить или писать и слагать иную веру, кроме определенной святыми отцами, со Святым Духом сошедшимся в Никее. А кто дерзнет или составит иную веру, или произносит, или предлагает желающим обратиться к познанию истины из язычества или из иудейства, или из какой-нибудь ереси, то таковые, если они епископы или клирики, да будут отлучены – епископы от епископства, клирики от клира, а миряне да подвергнутся анафеме…».

Святая Церковь возвела в принцип положение: «Кто после найденной истины доискивается чего-нибудь дальше, тот ищет лжи». Эта мысль прозвучала и в Указе императоров Валентиниана и Маркиана, в котором запрещается рассуждение о предметах веры христовой перед народом. Ереси евтихианской церкви, акефалов, монофелитов (пытавшихся воскрешать посредством магических и других заклинаний мертвых) и др. были преданы анафеме.

Читая подобные страницы приходит на ум и такой вопрос: «А судьи кто?». Те судьи, которые приводили в исполнение приговоры от лица церкви, следили за нравственным обликом народа, что они сами представляли из себя? Ответ на эти вопросы мы можем найти из записок Феодора, диакона александрийского против Диоскора папе Льву и собору Халкидонскому. В этом документе обличается сущность Диоскора.

Записка Исхириона, диакона александрийского против того же самого Диоскора, посланная святому Вселенскому Собору, в которой тот описывает следующее: «Ибо никто не избежал его жестокости и бесчеловечия. У одних опустошены имения вырубкою леса; у других разрушены жилища; иные сосланы в ссылку; иные разорены штрафом; некоторые изгнаны из великого города Александрии, как будто из собственного его владения. Что он не удержался даже от оскорбления самого величества, об этом знают великие и знатные мужи, равно как и весь тот великий город Александрия.

Далее, дело против светлой памяти Перистерии знает всякий, особенно из жителей царствующего города нового Рима. Ради спасения своей души, она по завещанию отказала большое количество денег монастырям, так же странноприимным домам и приютам для нищих и другим беднякам египетской области. Недовольный тем, что она (ничего) не оставила на его лице, этот почтеннейший муж устроил так, что эти деньги предоставлены были музыкантам и другим театральным лицам, так что благоухание от жертвы светлой памяти Перистерии не возносилось к Богу, сколько (это зависело) от него.

Но об известном предположении этой (женщины достаточно) показано, А распутство (страсть к игре) и роскошь вышеупомянутого почтенного мужа не безызвестны всей той области: весьма часто бесстыдные женщины открыто веселились с ним в епископии и в его бане, особенно пресловутая Пансофия, по прозванию Горная, о которой пустил молву многочисленный александрийский народ, вспоминая ее и ее любовника; (это) объяснено вашему ангельскому собранию.

Но этого мало: бывали и убийства по милости этого удивительного священнослужителя… и т.п.». История пап показывает впоследствии, что многие из них вели тот же самый образ жизни, как и Диоскор. По всей видимости именно нравственное развращение духовенства затем в конце средних веков и привело церковь к реформации.

Во многих документах того времени затрагивается проблема и тех, кто пытается отделиться от церкви. В документах и этот момент был строго предусмотрен. Например, в постановлении церкви «Об отделяющихся клириках или монахах» говорится следующее: «Если который пресвитер или диакон, презрев своего епископа, отделится от Церкви и начнет делать свои собрания, и поставит жертвенник, и призываемый епископом не покорится, и не захочет повиноваться ему, и не послушает, бы призываем однажды и дважды, такой да будет извержен совершенно и отнюдь не может быть допущен до служения, ни опять получить свою честь. Если же будет упорен, возмущая Церковь и восставая (против нее), то да будет он укрощаем внешнею властью, как мятежник».

За чистоту веры Христовой выступают и императоры. Замечательна, на наш взгляд, речь императора Маркиана. Со следующими словами он обращается к церкви и народу: «Когда божественным определением мы избраны были на царство, то между столькими нуждами государства не занимало нас так никакое дело, как то, чтобы православная и истинная вера христианская, которая свята и чиста, пребывала бессомнительною в душах всех.

Известно, однако, что весьма многие введены в заблуждение корыстолюбием и нечистым пристрастием некоторых, так как в продолжении некоторого времени иные мудрствуют иное и своевольно, не как требует истина и учение отцов, обольщают народы. Поэтому мы позаботились созвать с этим именно намерением святой собор и, кажется, показали вам свое старание, чтобы очищенная от всякого заблуждения и мрака, как благоволило Божество открыть себя людям и показало учение отцов, вера наша, которая чиста и свята, внедренная в умы всех, сияла блеском своей силы; чтобы после никто не смел о рождении Господа и Спасителя нашего Иисуса Христа думать иначе, нежели, как известно, передали потомству апостольская проповедь и согласные с нею определения трехсот восемнадцати святых отцов, а также, как свидетельствует послание Льва, папы города Рима, который управляет апостольским престолом, к святой памяти Флавнану, епископу города Константинополя. Итак, отбросивши пристрастия, отнявши заступничество, уничтоживши корыстолюбие, пусть будет известна всем истина.

Потому что мы для утверждения веры, а не для показания какой-либо власти, восхотели по примеру благочестивого государя Константина присутствовать на соборе, чтобы народы не разделялись более развращенными советами. Ибо доселе простота некоторых легко улавливалась дарованиями и излишним красноречием других, и известно, что от развращенных внушений различных лиц произошли разногласия и ереси.

Потому что как со времен никейского Собора до последнего времени, по отсечении заблуждений, истинная вера сделалась всем известною, так и теперь, когда этот святой Собор прогонит мрак, распространившийся, по-видимому, в эти немногие годы, как выше сказано было, при пособии корыстолюбия и развращения некоторых, вечно да сохранится то, что будет определено вами. Впрочем, делом божественного провидения будет сохраняться вовеки неподвижным то, исполнение чего мы желаем со святым намерением».

Вопрос о веротерпимости и религиозной свободе был поставлен и подвергнут тщательному рассмотрению уже в средние века в связи с борьбою церкви против многочисленных ересей, оспаривавших у нее господство над христианским миром. Насильственное подавление ереси при помощи светской власти сразу не встретило единодушного одобрения со стороны представителей церкви. Лишь в более позднее время, в XII веке, насильственное подавление ересей стало общим требованием церкви и вошло в практику, особенно с начала XIII века, т.е. с введением инквизиции.

В Веронском трактате 1184 года, заключенном Фридрихом Барбароссой с Люцием III, мы находим соглашение церкви и империи относительно общего выступления против еретиков. После этого предписания церкви, направленные против еретиков и евреев и собранные Грацианом в его «своде законов», многие из которых он заимствовал у наиболее нетерпимых отцов церкви, получают быстрое и решительное развитие в соборном и папском законодательствах, непосредственно после работ Иннокентия III, Григория IX и Иннокентия IV, Эти папы устанавливают строжайшие меры преследований в окончательных сводах Декреталий и для применения их учреждают Святейшую инквизицию, причем на помощь ей под угрозой отлучения в случае неповиновения призывают светскую власть.

По инициативе государства, в то время как рецепция римского права уже привела к возрождению карательных мер против еретиков, выдвигается еще новая дополнительная система наказаний наряду с изгнанием, конфискацией имущества, пожизненным тюремным заключением, впервые появляется, в эдикте Альфонса II (1194 г.) и Петра II из Арагоны (1197 г.), сожжение на костре. Это наказание, применявшееся прежде по народному обычаю (исключительно у германцев) к колдунам и отравителям, перешло затем в обычное право в той же Германии и северной Франции по отношению к еретикам.

В эпоху Иннокентия III мы встречаемся с ересью в южной Франции и северной Италии. Современная Иннокентию III ересь вытекала из двух, совершенно различных источников. С одной стороны, она примыкала к воззрениям, против которых приходилось бороться еще древнему христианству, занесенному с востока. Это было учение, которым когда-то увлекался сам Августин – манихейство с его дуалистическим мировоззрением, в котором место древнеперсидского Аримана занял дьявол.

Развитие торговли и ремесла в XII–XIV вв. способствовало росту городов в ряде стран Западной Европы. В этих городах буржуазия творчески работает на новых общественных основах, борется за самостоятельность и власть с притязаниями церковными, королевскими и феодальными. Попытки церкви вмешаться в светские дела сеют раздоры. Здесь с наибольшей силой выступает учение Марсилия Падуанского в его сочинении «Защитник мира» (1324 г.), в котором он выступает против теократических теорий, против попыток церкви вмешиваться в дела светской власти.

Вырастает плеяда свободомыслящих схоластиков в лице Петра Абеляра (1079–1142 г.г.), сочинения которого были осуждены папой Иннокентием II, как еретические, так как в них он подвергает сомнению религиозные учения. Он стремится обосновать свои взгляды, исходя из разума, а не строить их, как это было до него, на авторитетах.

В Оксфорде францисканский монах Роджер Бэкон (1214–1291 г.г.), человек тончайшего ума, работает над естественно-научными проблемами; он освобождает разум от его служебного подчинения религии и делает его полноправным хозяином в области научного исследования; в Вельне проповедует гений в области религий и этики, неустрашимый доминиканский монах и основатель немецкой мистики – учитель Экгарт Иоанн (1260–1327).

Опираясь на свои высоконравственные идеалы, получившие широкое распространение, еретические силы расшатывают во всех европейских центрах фундамент церковно-догматического здания, воздвигнутого Павлом, Августином, Фомой Аквинским. Денные ремесленники: ткачи, сапожники, каменщики, столяры, организованные в духовные братства, гильдии, цехи, стремятся к жизни в духе евангелия и к религиозному самоуглублению. Они горячо надеются на социальное освобождение и осуществление хилинастических чаяний.

Во второй половине XII века и в начале XIII века города Западной и Центральной Европы были полны еретическими сектами. Массы, разочаровавшись в официальной церкви, пытались заново построить свою религиозную, этическую и социальную жизнь на учении первых христиан. Здесь были названные выше катары, пифилы, патарены, павликане, монисты, вальдены, альбигойцы, богомилы, арнольдисты, пассажиры, гу-милиасты (покорные), коммунаты, беггины, беггарды и многие другие.

Общими признаками почти всех еретических направлений были: апостольская бедность, борьба с секуляризацией церкви и монашества, стремление к добродетельной общественной жизни; отрицание таинств догматов и авторитетов официальной церкви. Замечательна характеристика различных сект, которую дает доминиканец Стефан из Борбона (ум. в 1261 г. в Лионе). О вальденцах он говорит, что они осуждают всех, кто владеет земными благами. Далее, существуют коммунисты; они так называются потому, что говорят: все должно быть общим.

Историк церкви И. Деллингер, который в течение многих десятилетий изучал по документам историю сект, пишет: «Каждое еретическое учение в средние века носило – в ясной или замаскированной форме – революционный характер; поскольку оно получало власть в свои руки, неминуемо было уничтожение существующего государственного строя, неминуем был политический и социальный переворот.

Каждому знатоку истории ясно, что для вальденцев, с их отрицанием присяги и уголовного права, не было вообще места в европейском мире той эпохи». Возможно, слова Деллингера преследуют цель восхваления авторитета католической церкви. Фанатизм католической церкви на Западе зажег свои костры. Восток уже имел своего мученика за свободу мысли, некоего Мартиана, сожженного живым в 1157 году за отрицание человеческой природы во Христе.

Мартин, сын армянского священника, пришел в Россию в 1149 году, написал книгу и дал ей «обольстительное для народа» название «Правда». Сначала он был осужден Собором в Киеве, троекратно проклят и, отправленный в Константинополь, после долгих увещаний со стороны патриарха, был предан сожжению.

В Богочеловеке, – учил Мартин, – одно естество: Иисус Христос плоть свою снес с неба и через утробу Девы Марии прошел, как через канал. Эти два пункта изобличали в нем еретика, прочие же – не более, как раскольника. Его считают родоначальником секты раскольников.

Русское правительство, так же как и западное, вело борьбу с ересью и нетерпимостью к вере. Наиболее ярко это проявляется в деятельности оберпрокурора Святейшего Синода К.П. Победоносцева. Можно поставить вопрос: откуда исходит фанатизм и нетерпимость в тех или иных условиях жизни? Где же истоки инквизиции? По всей видимости этот вопрос не сложный и упирается он в развитие общественных структур.

Чем примитивнее общественная организация или духовная корпорация, тем сильнее солидарность среди ее членов. Чувство ответственности всех за одного и одного за всех заставляет всех и каждого следить за мыслями и поступками отдельных сочленов одного целого, то благо целого зависит от действий и состояния каждой отдельной части. Отсюда и происходит столь неприятное для современного человека следствие солидарности: отсутствие свободы.

А где светская и церковная власть соединяются в одних руках в теократии, там и на духовную жизнь налагают оковы: там центральная власть считает себя обязанной защищать Бога от оскорбления, а отдельным лицам указывает путь к спасению. Таким образом, в течение средних веков иссяк единственный источник терпимости, который существовал в эпоху первоначального христианства.

Распространение ереси шло параллельно росту церковных богатств и мирского влияния церкви, и папы принудили императоров, королей и князей огнем и мечом искоренять катарскую ересь. В XIII веке церковная инквизиция была во всеоружии. Осужденный еретик терял, помимо прочего, и свое имущество, которым доминиканцы или папы делились со своими властями. Обвиненный в ереси не имел почти никаких шансов на спасение, так как судопроизводство не допускало фактически никакой защиты.

Самые жестокие законы против еретиков носят имя императора Фридриха II (1220, 1224, 1231, 1238 г.г.). Это был свободомыслящий человек, поклонник арабской философии, которая отвергала учение о сотворении мира и бессмертии души, и в то же время это был дипломат, который считал ересь опасной в государственном отношении и старался использовать ее в борьбе своей с папами.

В день своей коронации в Риме (1229 г.) император Фридрих II подписал эдикт, в котором говорилось о подлости всех еретиков и о конфискации их имущества. В 1231 году он взял под свою защиту доминиканцев, как инквизиторов в пределах всей Германии. Сожжение и вырывание языка были наказанием для еретиков.

В этом случае, если они из страха перед смертью каялись, они подвергались пожизненному заключению, питаясь при этом лишь хлебом и водой. Наибольшей жестокостью и мстительностью отличалась инквизиция во Франции и Испании. В Германии она действовала лишь эпизодически и была смягчена оппозиционно к ней настроенными элементами. В Богемии и Англии она совершенно не привилась.

Реформация, естественно, привела снова к усиленному рассмотрению вопросов терпимости и религиозной свободы. Однако, растущая сила сектантского движения и появление крайних учений, вроде антитринитарианства, заставили многих реформаторов отказаться от своей первоначальной точки зрения и стать на сторону защитников принуждения и насилия.

Практика лютеранской церкви в Саксонии в этом отношении ушла недалеко от приемов католической инквизиции. Таким образом, защита религиозной свободы вновь перешла к гонимым, т.е. к представителям сектантской реформации, к таким выдающимся религиозным мыслителям, как Иоанн Денк и Севастьян Франк.

В Голландии, и в особенности в Англии, свободные церковные общины этих протестантских сектантов добились известной терпимости и даже сыграли в Англии большую роль в эпоху первой английской революции. Полного же осуществления своего идеала, полного разделения государства и церкви они достигли лишь в Америке.

К влиянию протестантизма присоединилось влияние научно-литературного движения XV и XVI веков, которое принято называть гуманизмом. Правда, гуманисты избегали выступать в качестве принципиальных противников католической церкви и поэтому не могли ясно и определенно сформулировать принцип религиозной и духовной свободы.

Гуманизм вырастал, так сказать, не против церкви, а рядом с нею и вне ее вероучения. Однако, рано или поздно заключенное в нем стремление к свободе духовного развития должно было привести его к конфликту с церковной нетерпимостью.

Ужасы и потрясения, пережитые Европою в течение XVI и первой половины XVII века во время религиозных войн, хозяйничанье католических и протестантских инквизиторов, желающих задушить всякую свободную мысль, сделали невозможным дальнейшее игнорирование вопроса о взаимоотношении церковного авторитета и свободы духовного развития. Продолжающее работу гуманизма духовное движение второй половины XVII в., так называемое Просвящение, посвятило поэтому указанному вопросу особенное место.

Полное разделение государства и церкви, право каждой религиозной общины на полную свободу религиозного самоопределения, независимость гражданских и политических прав от принадлежности к той или иной церкви – вот существеннейшие черты его учения. Ограничением является лишь исключение из числа терпимых церквей католицизма и непризнание за атеистами права свободного существования в государстве.

Французский писатель Пьер Бэйль выступает против распространения терпимости на атеистов, хотя его доводы носят странный и вымученный характер: атеистов нельзя терпеть, ибо они нарушают основные законы государства, к которым имеют обыкновение причислять веру в Проведение и страх перед Божьей карой. Кроме того, атеисты, не имея веры, не имеют и мотивов к догматическим поучениям, а потому, если их наказывают за нечто подобное, не могут ссылаться на то, что Бога следует слушаться более, чем людей.

Вместе с тем Бэйль отрицает право государства насиловать совесть своих граждан и отрицает нетерпимость и насилие принципиально, как несовместимое с нравственным достоинством человеческой личности. Французские просветители по разному относились к христианству и религиозной свободе. Вольтер, например, выступает во имя терпимости и разума.

Монтескье, излагая в «Духе законов» взгляды на христианство, отмечает, что «христианская религия способствует усовершенствованию государственного строя». Христианская религия, предписывающая людям взаимную любовь, без сомнения, заявляет он, желает, чтобы каждый народ имел наилучшие политические и наилучшие гражданские законы, ибо эти законы являются для нее наибольшим благом, которое люди могут дарить или получать.

Во-вторых, польза, приносимая христианством государству и обществу, заключается в том, что она противится духу деспотизма. Христианская религия далека от духа чистого деспотизма; мягкость в столь сильной степени рекомендуется в Евангелие, что она (т.е. христианская религия) противится деспотическому гневу, под влиянием которого государь пожелал бы отомстить за нарушение своих прав и совершить свои жестокости.

В виду же того, что это разъединение в общем соответствует духу деспотизма, в указанных соображениях найдут причины, приводящие к тому, что монархический и всякий умеренный образ правления лучше подходит к христианской религии. В-третьих, христианская религия способствует развитию гражданских добродетелей (это выступление против Бэйля) и др.

Формирование французского свободомыслия происходило под влиянием английского свободомыслия и, в первую очередь, под влиянием Локка, Д. Толанда и др. Гольбах в противовес Монтескье считает, что религия имеет реакционный характер, так как оправдывает деспотизм и угнетение народных масс, что в свою очередь, служит одним из препятствий на пути человечества к счастью. Религия и мораль, заключает Гольбах, – это антиподы: «Стержень морали – интересы человека, стержень религии – интересы врагов человечества».