Уроки «диалога» с Фукуямой и Хантингтоном

Наш основной тезис состоял в том, что международные теории способны оказывать немалое воздействие на восприятие локальными культурами друг друга.

Российское восприятие теорий мировой системы Фукуямы и Хантингтона было призвано проиллюстрировать динамику возможного культурного восприятия, в результате которого ценности одной культуры отвергаются другой как гегемонистские и этноцентричные в своей основе.

Фукуямовская теория «конца истории» была отвергнута в России дважды — до и после распада СССР, и с течением времени российская критика усилилась.

На первой стадии наметившегося было диалога некоторые интеллектуалы либеральной ориентации выдвигали аргументацию, весьма схожую с аргументацией Фукуямы.

Однако и социал-демократы, и неокоммунисты отвергли тезис «конца истории» как ограничивающий свободу и социальное творчество в мире.

После дезинтеграции союза идеи Фукуямы могли еще в меньшей степени повлиять на формирование российского дискурса. Либералы постепенно теряли завоеванные позиции, а националистическое мышление, в особенности его державническое направление, все более укреплялось в общественном сознании.

Спор о национальном интересе России, в ходе которого державники обрушились на Фукуяму с критикой за нежелание признать законные интересы России в мире после холодной войны, подтвердил растущее влияние державничества.

У социал-демократов и неокоммунистов также нашлись аргументы для неприятия идей Фукуямы.

Подобная участь постигла и теорию Хантингтона. Как и Фукуяма, он защищал ценности Запада с позиций культурной исключительности и этноцентризма.

Отстаивая алармистское видение мирового порядка, Хантингтон также надеялся убедить Россию в необходимости союза с Западом и в том, что перед лицом угрозы со стороны «конфуцианско-исламских» государств она лишь выигрывает от такого союза.

Подобно теории Фукуямы, теория Хантингтона подверглась критике со стороны представителей всех политических групп.

Спор о «столкновении цивилизаций» состоялся после распада Советского Союза и в контексте российского самоопределения как новой евразийской державы.

В либеральном и социал-демократическом восприятии теория подрывает подлинный плюрализм цивилизаций, создает ненужных врагов и осложняет взаимовыгодное взаимодействие с культурами Китая и мусульманского мира.

Для державников же и национал-коммунистов теория о «столкновении цивилизаций» скрывает стремление к эксплуатации внутренней слобости России и подрыву ее политической независимости.

По их мнению, Россия должна предложить азиатскому и мусульманскому миру сотрудничество в области безопасности, не полагаясь в этом на Запад.

В чем причины того, что российское интеллектуальное сообщество в целом негативно восприняло теории Фукуямы и Хантингтона? Почему данные теории стали оружием в руках националистов, укрепив их позиции в России?

Ответ на эти вопросы следует искать в этноцентрической природе самих теорий, базирующихся на идеях западного превосходства и культурной исключительности. Ни Фукуяма, ни Хантингтон не отнеслись с должным вниманием к специфике российских исторических традиций.

Для Фукуямы оказалось невозможным примириться с мыслью, что у каждой страны — и уж тем более такой крупной, как Россия, — свой путь модернизации, своя социальная память и свои темпы перемен.

Что касается Хантингтона, то он пренебрег евразийской идентичностью и спецификой географического положения России. Оба американских ученых недооценили тот факт, что российские интересы находятся и в Европе, и в Азии и что волею судьбы России предстоит жить рука об руку с соседями по региону, знаменитому своим религиозным, этническим и лингвистическим разнообразием.

Российские интеллектуалы и политики отнеслись к данным теориям с должным вниманием, но в силу присущего им этноцентризма отвергли их как неприменимые к российскому культурному контексту.

Для сравнения отметим, что российское сообщество международников отнеслось со значительно большими симпатиями к теории мир-системы И. Валлерстайна.

Многократно раскритикованная на Западе и отнкщь не безупречная в академическом отношении, теория, тем не менее, подвергала принципиальной критике установку Фукуямы, Хантингтона и многих других, строящих свои теории исходя из приоритета стабильности и процветания Запада.

Для Валлерстайна мир-система с западным «центром» и незападной «периферией» — состояние, заслуживающее всяческой критики и нуждающееся в принципиальном преобразовании. В таком преобразовании должны играть активные и равноправные роли все участники мировой системы, а не только ее «центр».

На такое преобразование и равноправие ориентирована вся академическая и публицистическая деятельность Валлерстайна, и не случайно, что за пределами Запада к ней относятся гораздо серьезнее, чем доминирующее академическое сообщество Америки.

Интересно и показательно и то, что в России одобрительные ссылки на труды ученого можно встретить и в работах державников, и неокоммунистов, и социал-демократов.

Видимо, подавляющая часть российских международников видит в нем гораздо большего авторитета, нежели рассмотренных выше теоретиков.

Критик Запада Валлерстайн справедливо воспринимается как менее этноцентричный и более открытый для понимания незападными культурно-цивилизационными сообществами.

Российское суперпрезидентство, государственно-олигархический капитализм и восприятие Запада в качестве потенциальной угрозы (а не стратегического партнера) вряд ли укладываются в фукуямовское видение России как либеральной демократии западного образца.

Российское же культурное строительство едва соответствует имиджу «столкновения цивилизаций». Несмотря на значительное этническое разнообразие (примерно 140 различных этнических групп), Россия пока не столкнулась с серьезной угрозой своей культурной и территориальной целостности.

Сколь серьезной ни была бы ситуация в Чечне, она скорее исключение, чем правило в российском посткоммунистическом развитии.