Эмпириокритическая концепция жизни

Авенариус понимал жизнь как «биологическую экономику», которая представляет собой взаимодействие противонаправленных процессов, которые стремятся уравновесить друг друга.

Если тот или другой гипертрофированно превалирует — наступает смерть. Это значит, что процессы, которые идут в живом организме, ведут к смерти.

Оптимум жизни, по Авенариусу — это «жизненный максимум сохранения», а жизненную активность можно представить в виде шкалы, где колебания «в сторону потребления» и «в сторону расходов» (т.е. работы) должны быть уравновешены.

Поскольку упражнения по выполнению работы ведут к сокращению потребности в энергии, нужной для ее выполнения, то стабилизация живой системы оборачивается ее экспансией — чтобы сохранить уровень расходов, организму приходится расширять сферу действия.

В качестве критерия жизнеспособности организма Авенариус использует принцип наименьшей меры силы: у организма, который более экономно расходует находящиеся в его распоряжении энергетические ресурсы, больше шансов выжить; при этом важно, чтобы в процессе жизненной активности соблюдался баланс между приобретаемыми энергетическими запасами и их расходованием.

Жизнь в целом может быть представлена как «стремление к сохранению», и потому она длится, обладает временной размерностью. Отсюда, видимо, следует, что в организме, который имеет шансы выжить, должно быть некоторое превышение уровня приобретаемой энергии над расходуемой.

Сам Авенариус, впрочем, об этом не пишет; быть может потому, что идея «роста» как важной характеристики жизни была практически общепринята как в эволюционной биологии, так и у «философов жизни».

Как безусловно устойчивое состояние, жизнь возможна только в полной изоляции от внешних обстоятельств, а сохранение жизни — при наличии определенных условий (во всяком случае, при отсутствии несовместимых с жизнью обстоятельств).

Если бы «устойчивость жизни» обязательно требовала наличия жизненного максимума сохранения, организм не смог бы пережить собственного рождения: ведь в этот момент он оказывается исторгнутым в чуждую ему сферу.

Но жизнь существует «вопреки» рождению. Отсюда следует вывод, что организм должен обладать какими-то средствами сохраняться и в условиях неравновесия, стабилизируя свои отношения с окружением.

Жизнь поэтому нельзя рассматривать только как то, что происходит «внутри» организма: она есть «мир» — такая целостность, где связаны «внутреннее» и «внешнее» (противоположность которых, тем самым, весьма относительна).

Упражнения, которые превращают новое в привычное, осваивают мир, тем самым придавая мировому потоку форму предметов, «вещей мира». В итоге изменчивый мир предстает перед человеком как совокупность стабильных образований.

Изначально такой стабильности нет — между организмом и «иным», которое еще не превращено в «мир вещей», существует некая разность потенциалов; организм устремлен на то, чтобы сделать ее минимальной, т.е. свести непривычное к привычному, новое к старому, чуждое к своему. В результате таких попыток изначально «враждебное» послеродовое окружение становится «родиной».

Признак «родины» в том, что она, со всеми ее характеристиками, обладает для нас такой степенью очевидности, что мы их просто не замечаем. Лишь когда с «родиной» происходит катастрофа, мы обнаруживаем, что она есть (или была).

Акт рождения — это переход организма из равновесного с условиями его бытия, защищенного состояния в состояние незащищенное. И поэтому бытие в мире, которое следует за актом рождения, — это серия катастроф. Сам акт рождения — первая из жизненных катастроф.

Ее следствие, родовая травма, накладывает печать на все последующее бытие в мире; поэтому любое дальнейшее поведение по сути своей не что иное, как стремление вернуться в изначально безопасное состояние, в материнское лоно.

Поскольку de-facto это, разумеется, невозможно, вся история предстает как совокупность действий, замещающих желанное возвращение: то, что бывает (т.е. повторяется), скоро становится привычным, а это значит, сходным с материнским лоном, понятым (т.е., согласно этимологии этого слова, «принятым в себя», освоенным, превращенным из «внешнего» и «чуждого» во «внутреннее» и «свое»).

Мир внешний — это чуждое; мир внутренний — это родина. Можно сказать и иначе: родина — это внутренний мир, это «свое».

Вообще, согласно точке зрения Авенариуса, понимание мира — это вовсе не «отражение», а целостное отношение к миру и поведение в нем.

Поэтому в рождении укоренена связь самосохранения с пониманием мира, а стремление достичь жизненного максимума сохранения тождественно стремлению все так устроить в мире, чтобы он стал «родиной».

Любое изменение обстоятельств, всякая попытка справиться с внешней помехой — акт рождения в миниатюре, который начинается с проблематизации и заканчивается депроблематизацией.

С упражнениями депроблематизация достигается ценой меньших усилий, и к тому же синхронно происходит изменение понятия мира — оно становится все более универсальным.

Конечно, такова только тенденция; именно ее, по мнению Авенариуса, выражают универсалистские натурфилософские онтологии (в которых «всё» есть или вода, или огонь, или атомы, или материя).

Если не видеть жизненных истоков подобных онтологических построений, понятие мира приобретает вид «мировой загадки»: позитивная экзистенциальная характеристика бытия становится негативной, бытие превращается в кажимость, и даже в небытие.

Таковы биоонтологические предпосылки общего мировоззренческого тезиса Авенариуса (с которым, кстати, был солидарен и Мах): в подлинной, изначальной действительности нет ни «физического», ни «психического», а только «третье».

Здесь «психическое» — это аналог декартовых res cogitans; соответственно «физическое» — аналог res extensa, a «третье» — живой организм, который соединил в себе «внутреннее» и «внешнее», «физическое» с «психическим».

Можно выразить эту мысль иначе: организм постольку субъективен, поскольку он переживает; но он в то же время и объективен, поскольку предстает перед взором самого человека как «вещь среди вещей». В каждом из этих «обликов», в свою очередь, тоже есть и внутреннее, и внешнее — они относительны, и потому многообразны.

Это значит, что существует непрерывная последовательность переходов «наружу» и «внутрь», а «сознание» и «материя» соответственно суть «предельные ценности» единого совокупного целого — жизни, каковая и есть сущее «по истине».

В соответствии с моделью мира, где организм играет роль активного «центра», построена и теория познания Авенариуса.

Он расценивает восприятия как нечто большее, нежели совокупность данных, которые имеют внешний источник: они всегда апперцепированы; т.е. каждый этап постижения мира зависит от предшествующего, а процесс познания — всегда подведение очередных чувственных восприятий под уже образованное ранее общее понятие.

Узнай цену консультации

"Да забей ты на эти дипломы и экзамены!” (дворник Кузьмич)