Универсализация грамматики при самоопределении и самопостижении культуры

До сих пор не осмыслена роль лингвистической категоризации и лингвистического способа мысли в исследовании культуры. Лишь в последние десятилетия ощущается поворот к такого рода исследованиям. Этот поворот осуществляется в различных направлениях.

Другое направление ныне представлено работами С. Ору и созданной им лаборатории «Истории лингвистических теорий», выпустившей в свет три тома «Истории лингвистических идей» .

Эти технологические революции не являются ни эпистемами М. Фуко и ни парадигмами Т. Куна, которые подчеркивают разрывы между различными этапами лингвистического знания, несравнимость теорий. Ору же стремится выявить кумулятивные структуры в истории лингвистического знания наряду с фиксацией разрывов в истории мысли: «Тезис о несравнимости теорий означает, что невозможно понять, о чем говорит теория, если не принимать участия в ее внутреннем функционировании…

Это условие, несомненно, обеспечивает определенную степень переводимости одного высказывания в другое, но прежде всего оно свидетельствует о том, что имеет смысл брать эти высказывания в качестве объектов и приписывать им некоторые свойства».

Сама идея грамматизации языков на основе греко-латинской модели предполагает идею переводимости одного высказывания в другое, одного языка в другой. Победное шествие греко-латинской модели грамматизации коренится в идее эквивалентности множества высказываний одного языка множеству высказываний другого языка и более того эквивалентности грамматических правил и норм одного языка правилам и нормам другого языка.

Вопрос, конечно, заключается в том, насколько эквивалентны словари этих языков, их грамматические правила и нормы. Обсуждение этого вопроса тема, выходящая за пределы грамматики. Это тема метаграмматики, т. е. логики и даже онтологии.

Во всяком случае такие некласические концепции, как концепция лингвистической относительности, которую развивали Э. Сепир и Б. Уорф, и тем более концепция онтологической относительности, развитая Куайном, подрывали ту базу, на которой строились и осуществлялись программы грамматизации еще в древности, не знавшей столь неклассических проектов, замыкающих каждый язык в свою собственную замкнутую сферу и превращающих каждый язык в специфическую онтологию.

Такого рода неклассические проекты закрывали и закрывают горизонт для трансплантации модели одного языка при описании других языков, не позволяли и не позволяют перенести образцы одной культуры (в данном случае выделенные с помощью грамматического описания) для описания, анализа и сопряжения с другой культурой.

Традиции грамматического искусства были заложены в «Грамматике» Дионисия Фракийца (которая, начинаясь с фонетики, т. е. с обсуждения звуков, переходила к слову, определявшемуся как наименьшая часть связного предложения, а предложение как соединение слов, выражающее законченную мысль), развиты в грамматической теории Аполлония Дискола, Варрона («О латинском языке»), в лексиграфических трудах Веррия Флакка и Феста, в «Грамматическом руководстве» Элия Доната, которое было учебником вплоть до Нового времени, и особенно в «Курсе грамматики» Присциана.

Эти работы послужили образцом. По их структуре строились грамматические трактаты, описывающие иные языки. Они задавали те категориальные средства, которые были основой гомогенизации речевых практик других народов, в том числе и не имевших своего алфавита.

Иными словами, греко-латинские грамматики послужили не просто основой для описания других языков, лежащих на краю ойкумены и Римской империи, не просто базисом для строительства письменности инородных культур, но и были способом легитимации новых теоретических практик —легитимации грамматики как доктрины (занятие которой весьма почтенно) и как дисциплины в европейских школах того времени.

Грамматикам пели восторженные гимны. Их занятие воспринималось как божественное по своей природе. В ней видели не только базис всего образования, но и (как говорил Кассиодор) основание всех искусств, матерь красноречия, кормилицу всех других искусств. В произведении Марциана Капеллы «О браке Филологии и Меркурия» (ок. 460) семь свободных искусств сопровождают высшую мудрость Филологию.

Интересной темой является отражение в художественной литературе места лингвистики в культуре. Помимо диалога М. Капеллы, имеет смысл обратить внимание на трактат итальянского гуманиста Андреа Гварны « Грамматическая война», в котором изображается война между царем имен Поэтом и глагольным царем Амо, призвавшим на помощь вождя наречий Кванд («когда») с шестью центуриями под командованием Где, Куда, Откуда и др. из провинции Адверб. На стороне глагольного царя сражались глагольные племена и свирепый сатрап Аномалий (т. е. неправильный глагол).

В конце концов враждующие стороны заключили мир: имя должно быть подвластно глаголу в предложении (т. е. в синтаксисе), а в устной речи Имя и Глагол остаются главными как части речи. И хотя в дальнейшем дисциплинарная структура знания дифференцировалась и значительно усложнилась, грамматика навсегда сохранила свой статус базовой науки тривия и квадривия.

Грамматизация на основе греко-латинского языков коснулась прежде всего гомогенизации и описания таких языков, как ирландский и исландский VII VIII вв., уэльсский и провансальский XIII в. В эпоху колонизации грамматизация охватила к концу XVI в. 33 языка, к концу XVII в. 86 языков, к концу XVIII в. 158 языков.

Этот уникальный опыт унификации гетерогенных языков на базе единой греко-латинской модели имел громадное значение для утверждения традиций европейской культуры в иных культурных ареалах: он создал не только теоретически унифицированную систему грамматического описания различных языков, но и задал общие параметры включения гетерогенных языков в единую коммуникативную сеть, созданную в лоне европейской традиции.

Расширение словаря различных этносов связано с переходом от колонизации к христианизации этих этносов. Так, германцы и британцы поначалу (до начала христианизации) знали лишь торговую и военную лексику латинян. Проникновение латинской культуры связано с расширением носителей римской традиции, о чем свидетельствуют латинско-древнеанглийские глоссарии и разговорники (например, Corpus glossary, подготовленный в VIII в., сельскохозяйственный словарь Эльфрика X в. и др.).

Позднее в эпоху Реформации и особенно Возрождения эта унификация позволила ознакомиться широким слоям населения с языком литературы и культуры метрополии, подключиться к административно-деловому языку, языку коммерции и политики. Сам С. Ору рассматривает процесс грамматизации как перенос технологии описания одного языка на другие языки и подчеркивает, что такого рода перенос неотделим от более широкой культурной трансплантации.

Что же включается в процесс грамматизации? Грамматизация это процесс членения речевой цепи, который осуществляется на основе определенных принципов. Грамматика включала в себя описание частей речи, орфографию, или фонетику, морфологию, называвшуюся этимологией до конца XVIII в., синтаксис и фигуры речи.

Одним из важнейших условий процесса грамматизации является осуществление инвентаризации смысловых единиц, которое реализуется в словарях того или иного языка. Поэтому в качестве аналитической единицы при грамматизации языков было выбрано слово, бывшее даже в начале ХХ в. наиболее фундаментальной семантической единицей, автономной сферой лингвистического творчества.

Существенно и то, что все грамматологические модели строились на базе филологии и письменных свидетельств. Речь шла прежде всего о письменно фиксированном языке, а не о тематизации актуально протекающей речевой деятельности, активности говорящего субъекта в речевом общении, воспринимающего и утверждающего в диалоге понятые им смыслы.

Европейская традиция грамматики исходила из письма, из филологических представлений о языке (грамма буква), что определило границы трансплантации греко-латинской модели грамматики на другие языки: в традиции индоевропейской лингвистики в центре внимания не речь, а язык, не речевая жизнь с ее вариативностью и динамизмом, а общие нормы и правила, создающие реальность языка.

Парадоксальность заключается в том, что трансплантация греко-латинской грамматики на другие языковые ареалы и соответственно описание и даже строительство языков и культур других ареалов исходило из грамматики, коренящейся в анализе письменных текстов, а применялась она для описания речевого потока и речевой деятельности различных этносов и народностей. Поэтому звук отождествлялся с буквой, фонема с морфемой.

Для архаических культур была характерна сакрализация букв. Она сохранилась не только в каббале, но и в поиске соответствий между произношением звука и графической формой буквы, между значением (звуком) и внешним знаком (буквой), между положением органов речи при произнесении звука и его графическим изображением, которые характерны и для Средневековья, и для Возрождения (М. Галеотти, Л. Альберти).

Этот фонологический принцип создания алфавита и самого подхода к слову сталкивался с рядом трудностей (наличие дифтонгов, определенных границ морфем и др.), которые обычно обходились с помощью подражания латинскому алфавиту.

Сразу же после раздела о звуках следует раздел, посвященный буквам. Основным понятием, которым оперировали древнеанглийские грамматики вслед за латинскими грамматиками, была буква, которая рассматривалась как наименьшая часть сложного звучания.

Это же характерно и для средневековых исландских грамматических трактатов. Так, Олаф Тордарсон (XIII в.), следуя Донату и Присциану, обнаруживает в исландском языке те же самые категории, которые были выявлены в латинском языке. Исландский алфавит создан на базе латинского письма.

Существенно и то, что в средневековой схоластике был осуществлен поворот к анализу смысла слова, значения имен, исходя из принципиально иной установки, чем Аристотель. В центре внимания оказались акты номинации, которые различаются по модусам обозначения. Первичный акт номинации был осуществлен Богом.

Человек же дает вещам свои имена, далеко не совпадающие с самой вещью и отчужденные от первичных имен. Эти вторичные и производные акты номинации, осуществляемые человеком, конечно, должны коррелировать с изначальными, онтологически адекватными именами, однако они в принципе не могут совпадать с первичными актами номинации. Они и носят название акты сигнификации, а их результатом могут быть имена, глаголы и т. д. в зависимости от модусов сигнификации. Самих этих модусов сигнификации много, и все они основываются на modi essendi, на модусе существования.

Исходным у них оказывается не департаментализация имен по определенным категориям, как у Аристотеля, а акты обозначения, в которых каждая вещь, обозначенная разными модусами, может не быть тождественной себе и входить в разные роды. Определение вещи и соответственно частей речи с помощью различных модусов обозначения оказывается динамичным, изменчивым, зависящим от конкретного способа обозначения, от той функции, которую он выполняет в этом акте обозначения.

Это означает, что средневековые грамматики и логики начали исследовать семантические проблемы высказывания, понятого в широком смысле, а не только как высказывание, выраженное в грамматической форме предложения.

Они, как показали современные историки логики, развили один из первых вариантов семантики, которая исходит из различения модусов существования, модусов понимания и модусов обозначения, из актов обозначения, отлагающихся в различных частях речи, определяемых как результат акта обозначения.

Посредствующим звеном между модусами существования и модусами обозначения служат модусы понимания (modi intelligendi), позволяющие постичь Божественный замысел, выраженный в акте первичной номинации, представленный в вещи как субъекте и познанном тем, кто познает. Средневековые грамматики, изучавшие модусы обозначения (модисты), описали его различные варианты.

На эти модусы накладывается оппозиция модуса устойчивого положения, характерного для имен и местоимений, и модуса становления, характерного для глаголов и причастий; посредствующим звеном между ними является модус расположения, характеризующий наречия, союзы, предлоги, междометия.

В свою очередь, эти модусы обозначения подразделяются на подвиды. Более того, модисты построили теорию синтаксиса, исходя из идеи смыслопорождения, из идеи существования принципов конструирования речи, которая, по сути дела, является учением об операциональной роли модусов в предложении.

Принципы конструирования модусов возникают из модусов обозначения, определяющих правильность построенной последовательности знаков. Возникает новая онтология, которая не тождественна аристотелевскому расчленению сущего на первые и вторые сущности, имен на род и вид, онтология, которая стремится осмыслить акты интенции, принципы конструирования в уме и умом.

Сущее стало мыслиться как становление, как движение, как последовательность состояний, как процесс осуществления возможного, а имя не как обозначение качества, а как определенное усмотрение (apprehensio determinata): «многие имена явно не обозначают никакой субстанции (ничто, лишение, отрицание, выдумка) или качества (Бог, материя). Зато все они представляют нечто как сущее для ума и обозначают таким образом, как если бы оно было сущим. То есть обозначают не что-то, но в определенном модусе а именно в модусе сущего (modus entis)».

И именно поэтому грамматика модистов, обратившая внимание на процессы и акты обозначения, отлагаемые в сигнификатах, оказалась созвучной «порождающей грамматике», развитой в ХХ в. Н. Хомским. Онтология, на которой строится учение модистов и которая конструируется ими, это онтология порождения бытия из Слова и по Слову Бога.

Это онтология не статическая, а «энергейтическая», даже «синэнергейтическая», поскольку творение мира Богом по Слову восполняется смыслопорождением в языке человека. Метафизикой стала физика, понятая как учение о становлении. Поэтому-то и произошел сдвиг в интересе к произведениям Аристотеля от его «Метафизики» к «Физике», от «Аналитик» к «Топике» и к «Софистическим опровержениям».

От проблем соотношения языка и бытия, языка и мышления она обратилась к коммуникативной функции языка, рассматривая его как живое общение, как естественный феномен. Оппозиция «естественное искусственное» использовалась при анализе соотношения устной речи и письма. Речь, устная беседа, диалог, осуществляющийся на родном языке, составляют ядро ее лингвистических размышлений.

Причем исчезла ориентация на «обдуманность речи», которая составляла суть римской риторики. Приоритет отдается безыскусной речи (частным документам, личной переписке и т. д.), хотя дискурсивные практики существенно расширились, поскольку возник интерес к деловым документам, составлению юридических писем, семейных «диктамен».

Даже составляются наставления по написанию таких «диктамен». И самое главное стратегия в изучении языка состоит не в поиске некоей универсальной системы, а в интересе к самобытности языков, их использованию во всех наличных формах речи.

«Узус», использование языка, практика применения языка, язык в действии составляет ведущую ориентацию лингвистов Возрождения. Этим объясняется их интерес к родному языку, к грамматическому описанию многообразных языков, характерных для Италии эпохи Возрождения.

Ф. Фортунато выявляет грамматические правила народного языка (1516), Л. Альберти правила флорентийского языка, Д. Бартони анализирует тосканскую речь (1584). П. Бембо, М.А.А. Карлино, А. Аккаризи, Ф. Петрарка, Ф. Алунно, K.M. Ареццо, П. Ф. Джамбуллари, Д. Джелли описывали грамматику родного языка.

Грамматическое описание родного языка осуществлялось на базе латинского языка. Он был тем масштабом, который позволял оценить структуру языка, выявить отклонения от норм латинского языка и т. д. Были созданы латинско-бергамская, латинско-веронская, латинско-венецианская грамматики.

Но вскоре ценностные знаки поменялись: необходимо отдавать предпочтение итальянскому языку, который является живым в отличие от латыни, переставшей существовать. Теперь латынь нуждалась в защите. Ф. Флоридо написал «Защитительную речь против хулителей латинского языка».

И подобно тому, как бриллиант, оправленный в золото, не портит, а украшает кольцо, так и наша речь, соединившись с местной речью других народов, придала ей блеск, а не отняла его. И господство это было приобретено не оружием, кровью и войной, а добром, любовью и согласием».

Конечно, в этих словах очевидна идеализация тех процессов, с которыми было связано распространение латинского языка и латинской культуры, но столь же очевидна апология Л. Валлой латинского языка в эпоху, когда «никто не говорит по-латыни, даже не сможет понять написанного на ней», когда латинская образованность превратилась в пыль и ржавчину. И он предвидит времена, когда «латинский язык, а вместе с ним и все науки, будет в самом ближайшем будущем восстановлен в своем могуществе».

И все же основной интерес Л. Баллы, как и почти всех лингвистов Возрождения был направлен на апологию, защиту и уяснение правил родного языка. В этом повороте к родному языку, к живой практике живого языка основная заслуга лингвистов Возрождения, хотя в их мировоззрении нетрудно заметить амбивалентность между превознесением латинского языка и живым интересом к живому родному языку.

Латинский язык был нормой вкуса. Культура вкуса определялась как культура высшего уровня и высшего слоя. Так, Б. Кастильоне в 1528 г. выдвинул идею «придворного языка», понимаемого как язык высшего образованного слоя общества. Поэтика и риторика Возрождения, ориентируясь на античные образцы, оказывается той нормативной системой, которая задавала ориентиры для всей культуры.

Поэтому и интерес к произведениям Аристотеля изменился: наибольшее внимание привлекали его «Поэтика» и «Этика». Словесное искусство, язык в его действии оказывается принципом, которому надо следовать не только в грамматике и поэзии, но и в живописи и в архитектуре. Архитектоника произведений словесного искусства парадигма для определения композиции и структуры архитектурных творений.

Так, Л. Альберти писал: « Я хочу, чтобы молодые люди, которые только что, как новички, приступили к живописи, делали то же самое, что, как мы видим, делают те, которые учатся писать. Они сначала учат формы всех букв в отдельности, то, что у древних называлось элементами, затем учат слоги и лишь после этого как складывать слова».

Самое представление Альберти об архитектуре, как особом виде человеческого языка, приобретает особую значительность и раскрывается во всей своей глубине лишь на фоне античных учений о человеческой речи».

Целый ряд понятий риторики Цицерона и Квинтиллиана нашли свое применение в теории архитектуры Альберти (например, оценка украшений) и вообще в научной и технической литературе этой эпохи. Так, К. Толомеи, описывая фонетическое устройство языка, обращался к архитектурным терминам: здание (edificio), строение (fabrica), сопоставляет тосканскую фонетику с коринфским орденом, а латинскую с дорическим.

Дж. Царлино выдающийся теоретик музыки Возрождения проводил аналогии между грамматикой и теорией гармонии: в самой речи он усматривал проявление музыкальных принципов гармонии, ритма и меры, а в музыке выражение смысла человеческой речи: «Большая гармония находится в расположении и размеренном построении слов, а если грамматик от этого отходит, то доставляет уху неприятность звучаниями своего текста, потому что едва ли можно слушать или читать прозу или стихи, лишенные гладкости, красоты, украшений, звучности и изящества».

Самоопределение культуры в соответствии с греко-латинскими грамматическими моделями основывалось на отождествлении культуры с культурой слова, с противопоставлением высокого и низкого стилей речи, благородного и низкого языка.

Эта культура слова, выраженная в диалоге как жанре не только литературной, но и научной речи, была, по сути, культурой высокого вкуса, которой присущи полемическая инвектива, дружеское собеседование, свобода личного самовыражения, отказ от следования образцам систематического развертывания, культ произвола, своеволия, бурлеск, буффонада и т. д. Галилей, обосновывая преимущества жанра диалога, говорил устами Сальвиати: «Рассуждения зависят от того, что приходит в голову не одному, а троим. И, беседуя по своему вкусу, мы не связаны той строгостью, которая обязательна для рассуждающего ex professo методологически об одном предмете…

Я не хочу, чтобы наша поэма была настолько связана требованием единства, чтобы у нас не оставалось свободного поля для эпизодов, для их введения нам должно быть достаточно каждого малейшего повода, как будто мы здесь собрались, чтобы рассказывать сказки».

Даже Кант в «Критике способности суждения» подчеркивал парадигмальную значимость латинского языка для риторических искусств: «Образцы вкуса в области поэзии и риторики должны быть составлены на мертвом и ученом языке; на мертвом языке для того чтобы не подвергаться изменениям, которым неизбежно подвержены живые языки, когда благородные выражения становятся плоскими, обыкновенные – устарелыми и в оборот на короткий срок пускаются вновь образуемые выражения; на ученом языке для того чтобы этот язык имел грамматику, которая не подчинена прихотливым переменам моды, а сохраняет свои неизменные правила».

Кант говорил о риторических искусствах, имея в виду всю словесность, о мертвом языке, имея в виду латынь, об ученом языке, имея в виду учение о грамматике, которая выявляет правила построения речей и следит за их неизменным соблюдением.

Но существенно здесь то, что в обращении к устойчивости древней традиции и языка, и его грамматического описания Кант усматривал не только способ противостояния нововведениям в живом языке и моде, но и форму оценки и суждения об изменениях, происходящих во вкусе.

Иными словами, обращение к устойчивости прошлого оказывается способом задания исторических изменений вкуса, способом видения инноваций, коль скоро образец и идеал дан в прошлом и следование образцу в настоящем.

Конечно, нетрудно увидеть в этих рассуждениях Канта архаичность его способа мысли, то, что он прошел мимо изменяющейся интерпретации словесных произведений, устойчиво зафиксированных в древних текстах, но существенно то, что культура вкуса, к которой он постоянно привлекает внимание и свое, и читателя, укореняется им в том, что непривычно для современного человека, а именно в пребывании в традиции, в сохранении традиции, в следовании традиции.

Историческое время здесь как бы свернулось. Оно возвращает нас к чему- то устойчивому, не претерпевающему изменений. Традиция, следование древним образцам предстает как образец вкуса, как способ оценки нового в настоящем времени, как способ постижения культурных инноваций и как форма саморефлексии культуры.

Он настаивает на том, что «предмет философии… это внутренняя духовная жизнь, и притом во всей ее полноте… философия жизни предполагает только жизнь, а именно сознание, уже пробужденное к жизни и многосторонне развитое вместе с нею, потому что она имеет своим предметом и должна познавать цельное сознание, а не одну какую-нибудь его сторону».

Именно полнота жизни вместе с полнотой сознания, вовлеченного в жизнь, исторические инновации во всей их полноте привлекли внимание романтиков и противопоставлялись культуре как традиции.

Точкой отсчета для философского (в том числе и эстетического) размышления стали полнота жизни и исторические изменения в культуре. Они уже сами по себе, вне соотнесения с классическими образцами литературы и искусства, оцениваются как позитивные.

Жизнь и история оказываются бесконечным процессом: «существует лишь одно становление, существует только одна история; все подразделения носят позднейший и относительный характер».

И познание, и естествознание, и философия должны быть пронизаны историзмом. И этот тезис, противостоящий «окостеневшей системе мертвых формул» и «мертвой формальности») и укореняющий все формы сознания от поэзии до философии, от языка до культуры в многообразной полноте и гибкости жизни, в темпоральном потоке истории, задает новую перспективу в анализе и языка, и всей культуры.

Сознание не оторвано от жизни, оно не есть сознание-о-жизни или сознание-о-истории. Сознание вплетено в поток жизни и истории, является одним из моментов самой жизни и процесса истории. Оно есть сознание в-истории, сознание-в-жизни.

Шлегель, апеллируя в «Философии языка и слова»к гибкому живому языку, к выражениям, заимствованным из самой жизни, ко всему богатству языка в многообразной полноте научного и даже образного и поэтического выражения, даже во всевозможных оборотах разговорного языка, взятого из всех сфер жизни, подчеркивает взаимосвязь языка и культуры: «Различные эпохи в древнейшем языковом созидании образуют именно различные ступени культуры в процессе развития человеческого духа».

Романтики сделали принципом своего мировоззрения становление, процесс, историчность, которые разрушают любые традиции и традиционный способ мысли, основанные на повторе и наследовании. Инновация, став и эстетическим, и онтологическим принципом, создала новые парадигмы культуры, мыслимой теперь как бесконечный процесс, как непрерывное становление, как уходящее в бесконечность культурное творчество гениев.

Музыка как движение, в котором исполнитель и слушатель переживают сам процесс художественного творчества, стала тем видом искусства, которое наиболее адекватно выражает существо культуры.

Напомним тезис романтиков об архитектуре как застывшей музыке или переинтерпретацию Ф. Шлегелем Библии как «бесконечной книги» такая «вечно становящаяся книга будет откровением Евангелием человечества и культуры».