Ситуативность человеческого бытия. Экзистенциальная возможность

Человеческое бытие есть фактичное бытие, или бытие в ситуациях. Человек, конкретный человек, присутствует в мире, он в мир заброшен, он обнаруживает, что не он является основанием того, что встречает в мире.

И начинается это уже в глубинах рефлексивного cogito, как его трактовал Декарт, в его универсальном сомнении.

Поскольку я сомневаюсь, я не совершенен; поскольку мое сомнение свидетельствует о моем бытии — мое бытие основано на моем несовершенстве.

Это значит, что мое основание сомнительно. Но, сознав собственное несовершенство, недостаток в собственном бытии, я «обнаруживаю» идею совершенства, совершенного бытия («корень» второго доказательства бытия Бога)! Еще важнее, по Сартру, другое: таким образом открывается человеку его собственное бытие как бытие несовершенное, случайное.

Таков источник изначального чувства виновности, «голоса совести», беспокойства, желания ставить вопрос о смысле собственного бытия: все это — голос его собственного Ничто.

Строго говоря, не Бог, а человек есть causa sui, поскольку акт самодетерминации — это свидетельство несовершенства.

Попытка Лейбница справиться с этой щекотливой для верующего ситуацией и определить необходимое, исходя из возможного (необходимое бытие есть такое, среди возможностей которого содержится существование), бьет мимо цели: ведь возможность существования должна предшествовать существованию. Такой Бог должен был бы сам быть случайным.

Зато человеческое бытие именно таково: его возможности предшествуют его актуальному бытию как его собственные возможности.

Это значит, что его «подлинное» бытие — это свобода; а человека, следовательно, можно определить не только как мыслящее существо, но и как творческое существо, ens creator. И, конечно же, он тем самым полностью ответственен за свое бытие.

Но сознавать собственное несовершенство и быть ответственным за собственное бытие предполагает, согласно Сартру, и сознание того, чего ему недостает — примерно так же, как статуе Венеры Милосской недостает рук.

Недостает для чего? Для того, чтобы стать совершенной. Что же выступает в роли этого «для» в случае человеческой реальности?

Ведь она — прежде всего свое собственное ничто; будучи «для-себя», она ставит самое себя в отношение отрицания к наличному «Я сам» — и это значит, что для полноты ей недостает опять же самости, чтобы стать совершенной и самодостаточной, чтобы превратиться во «в-себе».

Таков источник трансценденции: «человеческая реальность есть ее собственный переход к тому, чего ей недостает; она устремляется к тому особому бытию, которым она стала бы, если была тем, что она есть».

Но, как мы уже знаем, человеческая реальность как таковая — это не вещь, которая существует сначала, чтобы потом оказалось, что ей недостает этого и того: она с самого начала существует как недостаточное, т.е. в непосредственной синтетической связи с тем, чего ей недостает.

Это недостающее — ее собственное; она «по природе своей» существует как неполное бытие.

Это значит, что человек постоянно стремится к тому, что можно было бы назвать согласием с самим собою (или, если угодно, «полнотой жизни») и что никогда не является чем-то данным.

Такова и «тайна» бесконечного беспокойства картезианского cogito: оно стремится к тождеству с «бытием-в-себе», несовершенное бытие устремлено к совершенному бытию; бытие, которое служит основанием собственному Ничто, устремлено к бытию, которое является основанием собственного бытия.

Декарт считал, что последнее — это бытие трансцендентного Бога; Сартр — что никакого следа трансцендентной сущности здесь нет, что это только совершенное бытие человеческой реальности, это ее собственная тотальность. Эта тотальность сразу и имманентна, и трансцендентна.

Бог религии, как и Бог философов, возникает в результате разрыва этой «пары» и превращения взаимосвязанного и цельного в противоположности. Он — только трансцендирование и гипостазирование этой, человеческой по природе, тотальности.

Поэтому сознание человека (а другого, как считает Сартр, нет) — непременно несчастное сознание. В своем конкретном бытии человек страдает, и выражение этого неизбывного страдания — стремление к «красоте», «добру» и «истине», которое мы видим (действительно видим!) в лицах других людей, но еще лучше — в портретах, скульптурах, киногероях, фотомоделях и пр.

Это не «сами» лица и не портреты, не Шварценеггер и не Бриджит Бардо, не Мадонна и не Майкл Джексон, которые сами по себе существуют так же, как существуют камни на дороге или поганки на полянке, а ценности.

Высшая ценность, то самое абсолютное единство красоты, добра и истины, о котором писал Платон, — не что иное, как «абсолютное бытие самости, с его характеристиками тождества, чистоты, перманентности и т.д. Это значит, что бытие человека можно определить и как «бытие-для-ценности», что позволяет понять истоки всякой морали и ее относительный характер.

Ценности, подчеркивает Сартр, не «полагаются» человеком в том измерении, которое он обозначает термином «для-себя»; они «консубстанциальны» этому «в-себе».

Нельзя согласиться со словами Лейбница, что «монада существует одна, перед ликом Бога», заменив слово «Бог» словом «ценность»: ведь сознание не познает ценности, ставя их «перед собою» как предметы; они «везде и нигде».

Рефлексивное сознание, однако, способно сделать предметом переживание рефлексии — и тогда ценность, смысл того, чего недостает человеку в его жизни, «опредмечивается» для него как регулятивный принцип, как идеальная цель, как экстраполяция жизненных устремлений в бесконечность.

Но и в сфере ценностей, в которой, таким образом, правит вовсе не произвол, я остаюсь свободным, поскольку я могу либо обращать свое внимание на эти ценности и принимать их как свои, либо пренебречь ими — «точно так же, как от меня зависит, рассматривать ли более внимательно на этом столе мою авторучку или мою пачку табака».

Узнай цену консультации

"Да забей ты на эти дипломы и экзамены!” (дворник Кузьмич)