Неокантианство: редукция философии к методологии

Неокантианцы — младшие современники Авенариуса и Маха. Родоначальниками этого течения были Г. Коген — основатель Марбургской школы (1842—1918) и В. Виндельбанд — основатель Фрейбургской школы (1848—1915).

Третий виднейший представитель течения — Г. Риккерт, был несколько моложе (1843—1936). Четвертого, Э. Каcсирера, самого молодого из них (1874—1945), во всяком случае, в поздний период его творчества, уже трудно отнести к неокантианской школе.

Хотя его работа, переведенная на русский язык под названием «Познание и действительность» (в оригинале она называется «Понятие о субстанции и понятие о функции»; в русском переводе это название дано как «дополнительное») может быть охарактеризована чуть ли не как катехизис неокантианской методологии.

Это важно иметь в виду, чтобы очевидная противоположность их позиции позитивизму была понята как растущая из той же почвы — именно из тех же перемен в облике науки и выдвижении на первый план в европейском научном мышлении критерия технологической плодотворности научной идеи.

Не мешает заметить, что оппозиция духу позитивизма вообще была в Германии сильнее, чем во Франции (не говоря уж о Британских островах).

«Чистых» позитивистов первого поколения здесь, пожалуй, не было вообще, и позитивистское течение начало пробивать себе дорогу парадоксальным образом, с «немецкой реакции на французский позитивизм», т.е. с «теории познания», которой германские философы попытались заменить прежнюю метафизику.

Как известно, «первые» позитивисты просто объявляли метафизику признаком устарелого, незрелого мышления. Это обстоятельство нашло выражение в том, что неокантианство конфликтовало с германским («вторым») позитивизмом на общем поле — поле проблем теории познания (или методологии).

«Первому» позитивизму (если, конечно, не причислять к нему И. Тэна) этот предмет был достаточно чужд.

Пожалуй, не лишено интереса также то обстоятельство, что на авансцену технологий, наиболее бурно развивавшихся в промышленной Европе, выдвигается химия (вопреки распространенному мнению — ведь до сих пор технический переворот эпохи становления капитализма символизирует паровая машина).

Самыми примечательными изобретениями этого времени были красный фосфор (1845 — Копи), пироксилин (1847 — Шенбен из Базеля), маргарин (1860 — Межмурье), динамит (1868 — Нобель).

С каждым из этих изобретений связано новое массовое производство, а промышленность, изготавливавшая из красного фосфора «шведские спички», была столь же массовой и такой же выгодной, как и развивавшееся параллельно индустриальное производство соды и мыла.

Впрочем, в более широком плане парадигма эта расшатывалась и «практицизмом» мышления буржуазного (промышленного) общества, которое везде поставило практический эффект выше теоретической ясности.

Расхождения между Пуанкаре и Максвеллом в подходе к электродинамике, о которых я уже говорил не раз — иллюстрация конфликта двух ценностных установок, а отнюдь не только теоретических позиций.

Не будь этого последнего фактора, химия вряд ли могла быть принятой тогда в число подлинных наук, да и вообще развивать свою собственную теоретическую базу.

Вряд ли нужно сегодня доказывать, что энгельсово определение химии как «физики молекул» было не столько «гениальным прозрением» будущей физической химии, сколько выражением «ретроградной» по сути своей, редукционистской стратегии теоретического научного объяснения.

Антиметафизичность в том ее виде, какой она приняла в «первом» позитивизме, естественным образом превратилась если не в негативное отношение к теории, то уж во всяком случае, в прохладное отношение к ней, в низведение роли теории до уровня удобного, нами самими изобретаемого, «технического» средства представления фактов.

Как мы видели, «второй» позитивизм перенял эту эстафету в своей «критике опыта», что и выразилось в отвержении Махом не только атомной теории, но даже больцмановской термодинамики.

Однако менее радикальная позиция — а именно, ослабление требований теоретической строгости и теоретического однообразия (когда «понять» процесс значило «построить его механическую модель») — означала открыть простор конструктивному теоретическому мышлению.

Пожалуй, ярче всего это проявилось в области математики — именно в это время рушится монополия евклидовой геометрии и возникают как равноправные ей неевклидовы.

Нельзя забывать, что такая свобода теоретической мысли имела мировоззренческой основой критику «объективизма», т.е. претензий прежней философии (и прежней науки) на постижение «абсолютной истины», устройства мироздания в самих его основах.

Эта критика, подчеркну еще раз, была развернута, прежде всего, как критика гегелевской спекулятивной конструкции. Но ее знаменитым классическим провозвестником был, конечно же, Кант с его критикой разума.

Разумеется, с точки зрения более современной, кантова критика разума была разве что критикой старого, метафизического разума, которая по сути была как раз гимном свободному разуму, разуму, освобожденному от оков метафизических установок.

Кант, надо полагать, сам так не думал: он усматривал в критике метафизического разума средство ограничить неумеренные философские притязания на постижение того, что доступно лишь религиозной вере.

Но «посюстороннее» (как мог бы выразиться Маркс), «приземленное» послегегелевское европейское мышление отдало предпочтение «трансцендентальному» перед «трансцендентным», истолковало «трансцендентальное» как «опыт», а «трансцендентное» как «метафизическую фикцию».

В философии этой «дуальности» соответствовали эмпириокритицизм (ставивший перед собой цель, как мы уже знаем, «очистить опыт» от остатков метафизических предрассудков и потому уже, как писал Мах, не имевший с кантианской позицией «ничего общего») и неокантианство (обратившееся как раз к конструктивной деятельности научного разума, замеченной Кантом, — хотя бы как «продуктивная активность воображения» — и отказавшегося от внеопытной «вещи-в-себе»).