Экономическая антропология и первобытные экономики

Экономическая антропология сегодня изучает не только хозяйственную организацию-примитивных народов, которые существовали много тысячелетий назад (как и экономическая археология, и палеодемография), и не только современную хозяйственную организацию обществ охотников и собирателей (на примере африканских бушменов или австралийских аборигенов), но экономическая антропология стремится все больше говорить о хозяйственной организации современных высокоразвитых народов.

Что отличает экономическую антропологию от экономики и экономической социологии тогда? Это прежде всего метод, который экономические антропологи пытаются применить для анализа современных обществ, те методы эмпирического исследования (включенное наблюдение, полевые исследования — прежде всего) и теоретического анализа, которые разрабатывались в классической антропологии (например, метод структурализма Леви-Стросса или функционализма Малиновского).

В этом экономическая антропология соединяется с экономической социологией, и границы между ними стираются, но тем не менее экономическая социология опирается на свою собственную традицию — Дюркгейма и Вебера, у нее иные теоретические подходы к одинаковым с экономической антропологией объектам, но более важно то, что культурный релятивизм антропологии противоречит сущности социологического подхода, как раз смысл социологии — в сравнении и поиске общего в единичном и особенном.

Однако экономической социологии в исследовании примитивных обществ не обойтись без этнографических данных экономической антропологии, потому что только в антропологических исследованиях современных обществ охотников и собирателей мы можем увидеть некий приблизительный прообраз того, что существовало много тысячелетий тому назад.

Хотя без всяких условий — ныне существующие примитивные народы, общины и племена Австралии, Африки, Азии и Южной Америки не являются «молодыми» народами.

Все они имеют свою собственную долгую историю, о чем свидетельствуют их развитый язык (его структура) и сложная культура, но их социальная и экономическая организация находилась в «застывшем» статическом состоянии (в силу географических условий эти народы долгое время могли существовать относительно изолированно (типичный пример — андаманцы)), что дает право, с известной долей условности, относить их хозяйство к области первобытной экономики.

Дело здесь не в орудиях труда (которыми занимается экономическая археология), существовавших миллионы лет назад. Сами по себе ни они, ни сложность выполнения ими технологических задач не являются причинами возникновения экономики.

Животные, кстати, могут создавать конструкции еще большей сложности. Сама деятельность по поддержанию жизни, например собирательство и питание, также не являются свидетельством экономики — это обычная биологическая функция как естественное питание (кормление) у животных.

Дело в том, что первобытные народы имели четкие и безусловные нормы социального взаимодействия, которые регулировали и экономическую деятельность в том числе. Это и есть истинная экономика, «вложенная» в общество и им регулируемая, наполненная культурными смыслами и значениями.

История примитивной экономики уходит в глубь тысячелетий. Уже питекантропы, жившие -1 —1,5 млн лет назад, имели развитые орудия труда (каменные рубила) и стройную социальную организацию; последовавшие за ними архантропы (-700—200 тыс. лет до н. э.) использовали лук и стрелы, копья, строили жилища и поддерживали огонь, они были не только социально организованы, но и обладали развитыми элементами культуры.

Неандертальцы (-40 тыс. лет назад — наши, так сказать, «двоюродные» братья и сестры) имели образ и подобие современного человека (о чем свидетельствует сохранившийся в альпийском леднике неандертальский человек.

Их отличают от нас другая форма черепа и строение гортани — неандертальцы и даже их женщины были, видимо, немногословны), их экономическая организация была уже развита до уровня производства запасов питания и сложного коллективного труда, социальная организация — до уровня социальной взаимопомощи, культура — до знания счета, искусство — до симпатичной наскальной живописи, элементарная религия — до магии и различных религиозных обрядов.

И собирательство, и охота были коллективными занятиями, и их результаты под лежали социально обусловленному распределению.

Производительные силы, техника как таковая играли малозначительную роль в примитивном хозяйстве, главным было коллективное, совместное взаимодействие. Разделения труда в современном смысле слова не существовало, различие мужского и женского труда не вело к обособлению и возможности перемены труда.

Не то что частная, но и личная собственность не была развита (да и какая вообще отдельная собственность может быть, если другой мог выпросить в подарок понравившуюся у вас вещь, а вы обязаны были подарить — и сегодня еще слышны отголоски того обычая: если один джигит видит у другого джигита «четкую» вещь и выражает свое восхищение, то джигит должен ее подарить другому джигиту, но правда и другое — уж если теперь он пойдет в гости, то все повторится в зеркальном виде; кстати, всего несколько столетий назад обычай отдать касался жены или дочери).

Поланьи называет основным отношением примитивной экономики реципрокность — взаимопомощь и взаимные обязательства. Мы не против в целом, но все-таки (в силу вредности характера) поспорим с ним.

Все члены общины имели право и возможность получать свою долю добычи, но большая или лучшая часть доставалась тем, кому это положено по установившимся традициям (старейшины, охотник, добывший трофей, его родственники и т. п.).

Потребление не служит целям социальной дифференциации, а выполняет обычную функцию поддержания жизнедеятельности.

Тип примитивного хозяйства с экономической точки зрения — это кочевые, подвижные хозяйства, основанные на присвоении (а не производстве) продуктов природы. Социальный тип хозяйства — общинный, именно локальная община, а не семья, племя или более крупный союз является основной социальной единицей первобытного общества.

Постепенно специализированное собирательство превращается в земледелие, а охота — в скотоводство. Оседлый образ жизни и увеличение роли семьи в рамках уже соседской общины приводят к новому типу социально-экономической системы.

Хотя новая система еще долго несет на себе отпечаток предыдущего экономического строя, но здесь возникает существенно новое. Само хозяйство становится производительным, в отличие от присваивающего, развивается разделение труда — земледелие, скотоводство и ремесло.

Главная задача экономической социологии при объяснении примитивного хозяйства заключается в том, чтобы выявить социальные основания хозяйства, т. е. в рамках каких социальных отношений, норм, ценностей, структуры осуществлялась экономическая деятельность.

Мы имеем в виду, что в современном обществе социальные подсистемы общества (и его функции) структурно дифференцированы — отдельно можно выделить политическую, юридическую, религиозную, экономическую и другие сферы, в примитивном же обществе они находились в неразвитом единстве.

С точки зрения теории структурно-функционального анализа, для примитивного общества не дифференцированы не только социальные подсистемы, но и подсистемы действия — личностная подсистема еще не выделилась из социальной (коллективность и социальность существуют еще как бы в чистых своих формах).

Другая сложность связана с тем, что привычный и понятный нам стереотип экономического действия в примитивном обществе неприменим. Здесь еще нет личностных характеристик с присущим им утилитаристским стилем действия, нацеленностью на достижение индивидуальных целей. Цели и ценности индивида не так уж сильно отличаются от целей и ценностей общества.

Экономическая социология не ставит перед собой задачу сбора фактов или эмпирического наблюдения экономической деятельности первобытных народов.

Это, как уже отмечалось, функции этнографии, экономической антропологии и истории. Интересно, что движение к социологическим обобщениям исторических эпох идет не от социологии, а от палеоантропологии, где уже, например, вовсю используется термин «социология неолита».

Однако полностью полагаться на палеоантропологическую реконструкцию доисторических социально-экономических отношений нельзя, поскольку имеет место переоценка роли сохранившихся вещественных элементов хозяйства в ущерб несохранившимся социальным элементам (сохранившееся социальное из той далекой истории так трудно отыскать под наслоениями архаического, древнего и современного, но «потрите» современного политкорректного человека, снимите, так сказать, позолоту — и вы найдете там дикаря.

Вот только один печальный пример: крушение парома «Эстония» показало, что процент спасшихся женщин гораздо ниже процента женщин среди пассажиров, что говорит о том, что в условиях, приближенных к палеолиту, гендерно корректные скандинавы использовали всю свою мужскую силу, чтобы спасти что? — правильно, свою палеолитическую шкуру).

В частности, речь идет о переоценке значения орудий труда, которые из-за того, что были по преимуществу каменные или костяные, хорошо сохранились. И вот теперь, в глазах археологов, в силу своей материальности труд с его орудиями стал ведущим фактором, определяющим ход развития человечества.

Стоит ли связывать возникновение труда с возникновением человеческого общества, как это делалось в историческом материализме? К. Маркс объявил трудовые отношения главным моментом, с которого начинается человеческая история, только труд — это истинная «родовая» сущность человека.

Энгельс впоследствии развил эту идею на основе доступного тогда (а теперь уже основательно устаревшего) этнографического материала. Здесь, по нашему мнению, другая крайность.

Труд как основа экономической деятельности представляет собой, во-первых, социальную деятельность, во-вторых, единство с мышлением (нецелесообразный труд уже не является трудом в реальном значении слова).

Сама коммуникативность — это способность общения индивидов, совместного действия на базе взаимности перспектив.

Сложность вопроса возникновения социальности в том, что это должна быть социальность, отличная от группового поведения в животном мире. Специфическая черта человеческой социальности — развитая система знакового общения, причем знаки здесь имеют неоднозначное толкование — язык людей в отличие от языка животных синонимичен, т. е. одно и то же можно описать разными словами.

Более подробно эта позиция рассматривается в работе Б.Ф. Поршнева «О начале человеческой истории». Орудийная деятельность, т. е. изготовление примитивных орудий, сама по себе может и не быть сознательной социальной функцией, а может служить для выполнения биологической функции.

Сложность орудий труда здесь не играет роли, животные также хорошо умеют приспособиться к окружающей среде. Поэтому, с нашей точки зрения, труд и мышление зависят от социальности, которая возникает вследствие развитой системы коммуникативных отношений и языка в частности.

Итак, указанные сложности и трудности реконструкции социальных форм хозяйства доисторического времени свидетельствуют, что и этой области можно больше предполагать, чем утверждать.

Как правильно отмечается в одном издании всеобщей истории, что касается древнейших времен, ученые ровно ничего об этом не знают, поэтому и называют этот период доисторическим. Однако два вывода все же можно сделать. Первый, к которому приводит сравнение разнообразных этнографических данных: примитивные общество и хозяйство существенно отличаются от современных.

На отличие указывает один яркий пример в эстетических воззрениях — у филлипинского племени аэта красивым считалось раскалывать зубы (уродовать в нашей терминологии, для нашей культуры — зубы почему-то особое «богатство», которое начищается ежедневно и подлежит ремонту ежегодно), красить их в черный цвет, а тело покрывать треугольными и ромбовидными надрезами.

Второй вывод: как бы ни отличались географическое положение, язык, традиции примитивных народов — все первобытные народы принадлежат к одному социально-историческому типу хозяйства. Конечно, каждое племя или народность имеют свою специфику, но общее в социальном хозяйстве явно бросается в глаза.

Любая типология является научной абстракцией, но в данном случае это абстракция допустимая и необходимая. Значение социального типа, или закона, как подчеркивал Макс Вебер, — это еще не знание реальности, но в них незаменимый инструмент исследования, вносящий единство в многообразие и позволяющий объяснить рассматриваемое явление.

Теперь перейдем к характеристике основных элементов хозяйства доземледельческих обществ, использовать мы будем традиционную политэкономическую схему анализа: производство, распределение, обмен и потребление.

Главными видами «производства» являются собирательство и охота. Как первое, так и второе не нуждаются в специализированных производительных силах, например, в загонной охоте главной производительной силой является сила коллективного действия, особым образом организованного.

Это и есть пример недифференцированности социальной и экономической системы примитивного общества — производительные силы здесь совпадают с производственными отношениями. Основную массу продуктов питания доставляет собирательство.

Карл Бюхер, например, считал, что собирательство — это еще не экономическая деятельность. Ведь обычно экономика связывается не с удовлетворением потребностей, а с созданием средств их удовлетворения.

Кроме того, считал Бюхер, примитивные народы не обладали необходимой для экономической деятельности рациональностью, поэтому они не делали никаких запасов, у них не было сознательной передачи навыков и трудового опыта, им не присуще было задумываться о будущем, их жизнь полна лености и веселья.

Это не так: африканские бушмены и австралийские аборигены имели обычай выжигать траву перед сезоном дождей, чтобы она вырастала более сочной и животные, на которых они охотятся, могли пастись лучше.

Примитивные люди имели большой запас необходимых им знаний — о повадках животных, о целебных и ядовитых растениях, о погоде и т. п. Многие примитивные племена делали запасы — палеоантропологические данные свидетельствуют о наличии ям-хранилищ в доисторические времена.

Это и есть главное свидетельство существования экономики — если первобытный коллектив мог стабильно существовать, значит, его экономическая функция осуществлялась нормально.

Другое дело, что тип экономической рациональности например, австралийских аборигенов, совершенно другой, нежели привычная нам логика.

Собирательство начинает быть экономической деятельностью тогда, когда его целью является удовлетворение потребностей не индивида, а коллектива.

К мужским занятиям также по преимуществу относятся добывание огня, разделка туши животного, изготовление орудий, изготовление хмельных напитков (которые, кстати, сыграли существенную роль в эволюции человека, поскольку способствовали развитию «веселья» — идеализации, фантазии, юмора, т. е. «приятного разнообразия» мышления).

К женским видам труда относятся воспитание детей, ведение домашнего хозяйства, приготовление пищи. Охота доставляет гораздо меньше продуктов питания, но зато дает незаменимую белковую пищу.

Охота — уже более сложное, чем собирательство, занятие, по своей природе требующее четкой социальной организации, лидерства, подчинения, ролевого поведения.

Даже если охота осуществляется индивидуально, то и в этом случае требует знания о повадках животных, приемах охоты, ландшафте местности и т. д.

Эти знания имеют социальное происхождение, они передаются из поколения в поколение, хотя основной прием их усвоения больше психологический, чем социальный, — это имитационные и игровые действия.

Субъектом этих «производственных» знаний является не индивид, а коллектив, в нем происходит воспроизводство навыков и опыта благодаря закреплению их в традиции и обычаях. Производство как таковое также присутствует в примитивном хозяйстве.

Уже человек палеолита знал такие средства, как огонь, умел изготавливать копье, лук, бумеранг. Эти орудия труда имели важное значение, но служили вспомогательными средствами в охоте. Возникновение производства орудий труда требует высокой степени развития социальных отношений, так как здесь необходимы не импульсивность, агрессивность, быстрота, как на охоте, а сосредоточенность, терпение, монотонность, что весьма трудно для примитивного человека.

Поэтому трудовые навыки воспитывались как подчиненность ритму, задаваемому коллективом. (Это могли быть танцы, песни или обряды, которые задавали ритм работе.) Сам характер производства орудий и средств труда носил магический характер, например добывание огня высверливанием воспринималось как некий сверхъестественный результат, связанный с действием мифических сил, а не самого человека.

Обычно распределение представляется для первобытного общества равным — это виноват Энгельс с его идеей первобытного коммунизма (им с Марксом все хотелось хоть где-нибудь увидеть этот коммунизм), хотя это совсем не так.

Вообще термин «равенство» вряд ли применим к примитивному обществу, где еще нет личности как таковой, нет развитой индивидуальности, нет способности выбирать людей, с которыми общаешься (что и есть свобода как перемена индивидов в общении), поэтому понятие «равенство» скорее относится к лозунгу времен Французской революции.

По своему характеру распределение является не равным, а равнообеспечивающим, так как учитывает не равенство в обеспечении индивида, а социальное равенство, необходимое для выживания целого коллектива — общины. Обычно распределение учитывает как традицию, так и потребности индивидов.

Больные или нетрудоспособные индивиды также имеют свою долю. Палеоантропология свидетельствует, что уже в неолитические времена до преклонного возраста (30—35 лет) доживали люди однорукие, требовавшие заботы и поддержки коллектива.

В более развитых примитивных обществах общее распределение касалось лишь наиболее ценных продуктов — у австралийских аборигенов распределению в рамках общины подлежала только мясная пища, а продукты собирательства распределялись в рамках семьи.

Интересно, что с распределением связываются и родственные отношения, на языке папуасов Новой Гвинеи «те, кто делят мясо» — родственники, «те, кто обменивают мясо» — чужие.

В еще более развитых охотничьих общинах африканских бушменов, где уже существует устойчивая семья и домохозяйство, добыча распределяется так: 2/5 туши добытого животного — семье охотника (тому, чье копье или стрела первыми попали в животное), 3/5 — родственникам.

Видимо, здесь свою роль сыграли отбор и социальная эволюция — выживали не наиболее приспособленные индивиды, а наиболее приспособленные к жизни группы, в которых существовали социальные нормы регламентации потребления, закрепленные в традиции или табу.

Эти нормы воспроизводились и закреплялись как безусловно воспринимаемые индивидом в рамках воспитания и социализации. Распределение существовало в примитивном обществе не только по отношению к общине, но и по отношению к более широким коллективам.

Часть добычи передавалась обязательно родственникам в соседней общине (обычно одного племени) в качестве дара. Этот вид распределения поддерживал функцию как стабилизации потребления всего племени, что крайне важно при неустойчивом характере охоты, так и поддержания добрососедских отношений в более широкой, чем община, социальной среде.

В крайних случаях разрешался проход по территории племени, например за священной охрой у австралийских аборигенов. Собственность на территорию рассматривалась не как приобретенная или завоеванная, а как священная и неотчуждаемая по своей природе.

Даже представители соседской общины одного племени должны были спрашивать разрешения охотиться на территории другой общины, обычно эго осуществлялось через родственников, и их наличие как бы легитимизировало нарушение границ. Собственность на территорию имела религиозный характер, рассматривалась как тотемическая, в силу этого неотделимая от представителя этого тотемического рода.

Даже после продажи территории американскими индейцами бледнолицым они продолжали охотиться на ней и ее использовать как ни в чем не бывало.

Собственность на территорию и собственность на орудия труда рассматривалась как неотъемлемое свойство человека — представителя данной социальной общности. Поэтому данная собственность была монопольной по своему характеру, не участвуя в экономических отношениях между племенами и общинами.

Только в период крупных природных катастроф система территориального деления полностью разрушалась (например, в период сильной засухи африканское племя каримойя, пишет Стинчкомб в работе «Экономическая социология», переходило границы своей территории, но здесь уже нарушался весь привычный уклад хозяйства).

Обмен представляется в примитивном обществе еще более сложным социальным процессом, чем распределение, требующим высокого уровня регуляции внутриобщинных социальных отношений. Обмен требует рациональной оценки вещей, а не их психологического восприятия, требует определенного уровня признания другого человека и учета его интересов.

Это крайне тяжело для примитивного человека, аффективного по природе и этноцентричного. Так, африканские бушмены признают представителей соседних племен плохими, «злыми бушменами», которых нужно опасаться, а о белых людях, которых знают понаслышке, высказывается предположение, что это и не люди вовсе (мы тоже часто согласны с ними).

Дары символизируют признание и уважение по отношению к другой стороне. Дарообмен всегда носит взаимный характер, первоначальный дар предполагает обратное отдаривание. Зачастую в обмене с европейцами примитивные люди первыми делали незначительные подарки в расчете на какуюлибо понравившуюся им вещь. Дарообмен препятствовал процессу накопления и закрепления материальных благ за индивидом.

Человек не мог присвоить монопольно какую-либо вещь, так как должен был по законам богов передать ее дальше — ведь если он оставлял ее себе, тот, кто владел ей ранее, получал власть над ним.

Накопление могло признаваться только в рамках этой традиции — человек мог копить вещи и ценности для последующего показного раздаривания, свидетельствующего, что у него «сильное сердце».

Обычно товарного обмена между племенами нет, так как земля не подлежит обмену, а разделения труда нет, на территорию могут распространяться не экономические претензии, а военные.

Обмен продуктами между общинами может происходить, если на территории произрастает что-либо необычное.

В развитых земледельческих обществах есть и деньги (у калифорнийских индейцев периода колонизации — раковинные деньги), практикуется обмен как между племенами, так и с европейцами.

Этот обмен может носить слепой и немой характер — племя выкладывает в определенном месте свои товары для обмена и уходит, приходят затем представители другого племени, выкладывают против каждого товара то, что хотят обменять на него, и уходят.

Затем возвращаются первые, забирают те товары, где сделка считается равноценной. Но главное, что обе участвующие стороны друг друга не видят. Обычно ра время торговли междоусобные войны прекращаются, племена, участвующие в обмене, приходят на торг безоружными, но как только торг оканчивается — сразу берутся за оружие, так как желание отнять может пересилить стремление к взаимовыгоде.

В развитых доземледальческих обществах, у эскимосов XVIII в., например, обмен уже приводил к долгам и долговому рабству, хотя рабство это носило патриархальный характер (вообще понятное нам рабство возникло в период колонизации европейцами Африки и Америки, так что, как правильно отмечал Н.И. Зибер, рабство есть продукт развития капитализма).

Например, в Спарте существовал обычай коллективных обедов, в них материально символизировалось объединение народа. Потребление не было равным, оно учитывало естественные потребности индивида, но не приводило к социальной дифференциации.

В потреблении не было элементов сопоставления и выделения своего социального положения, как это происходило позднее. Потребление было непосредственным потреблением продуктов питания, оно имело естественные границы насыщения, которые, конечно, часто нарушались.

Потребление отличалось нерациональностью, запасов, как правило, не делалось в силу отсутствия технологии хранения, поэтому способность к неумеренному потреблению считалась достоинством. У некоторых народов, якутов в прошлом столетии, например, обжорство считалось особой доблестью.

У более развитых доземледельческих племен, там, где есть оседлый образ жизни (например, рыболовецкие племена алеутов, эскимосов XVIII столетия), обычаев общего потребления уже не было. От них остается лишь отголосок — только первый убитый зверь подлежит раздаче.

Здесь уже наблюдалось начало социальной дифференциации — родовая знать, рядовые общинники, безродные, сироты, рабы-слуги.

Из приведенных характеристик производства, распределения, обмена и потребления видно, что главной социальной единицей хозяйства примитивного общества является не индивид, не семья и домохозяйство, а община. Все экономические отношения имеют общинный характер, направлены на ее стабильную жизнедеятельность, община и есть социальная форма примитивного хозяйства.

Община представляет собой малую социальную группу, объединенную на основе единого языка, культурных традиций и обрядов, религиозных верований, на основе общей хозяйственной деятельности и родовых отношений. Племя представляет собой лингвистическую общность с общими верованиями и обычаями, но не объединенную общей хозяйственной деятельностью.

Родственники в общине все, даже если нет кровнородственных связей, принцип общинного существования, как правильно заметил Н.И. Зибер, предполагает только дихотомию — либо родственник, либо враг. Первоначально в общине не выделяются ни материнский, ни отцовский род. У кочевых кубу оба родителя одинаково значимы.

Кстати, из известных сегодня племен это племя (самоназвание «оранг дарат», л/одм суши, в противовес «оранг лаутам», людям моря, численность 5000 человек, Суматра) одно из самых примитивных на планете — у него не было ни рода, ни религии, ни понятия о времени и возрасте, ни чувства ритма и музыки, не раскрашивались тела, отмечалось лишь общинное существование группами по 5—10 человек.

Община как социальная единица отличается наибольшей устойчивостью; ни племя, ни семья, ни род не отличаются такой стабильностью. Это не означает, что община представляет собой некое застывшее социальное единство, она, наоборот, очень подвижна.

В терминологии Дюркгейма она основывается на принципе механической стандартности, регулируемой репрессивными правилами. Хотя в доземледельческой общине право существует в виде традиций, неподчинение им рассматривается как случай настолько ненормальный, что община находится в состоянии, нерешительном по отношению к виновнику.

Сначала в ход идут уговоры, и наибольшее, на что способна община, — это изгнание индивида (даже в Древней Греции сохранился обычай изгнания, подвергнуть остракизму означало голосованием — на остраконах, т. е. черепках — выгнать нарушителя за пределы города, что рассматривалось как весьма тяжкое наказание).

Здесь еще нет необходимости воспитания постоянного послушания всех остальных членов общины, так как здесь не развиты индивидуальность и нестандартность поведения, отличающегося от общепринятого, поэтому и репрессивное право в виде жестких наказании возникает позже, в земледельческом обществе.

Социализация индивида происходит главным образом в общине, семья играет подчиненную роль. Ребенок видит в каждой женщине, подходящей по возрасту, мать, в некоторых языках даже слова «женщина» и «мать» (и также «женщина» и «жена») одинаковы.

Семья существует главным образом как парная, а представления о групповом браке, активно продвигавшиеся Морганом и вслед за ним Энгельсом в позапрошлом столетии, слабо подтверждаются этнографическими данными. Другое дело, что брак является весьма неустойчивым.

Развод — самое простое дело в примитивном обществе (впрочем, как и в современном, видите — в чем-то мы схожи), достаточно лишь объявить об этом, младшие дети остаются за матерью, старшие — за отцом, хотя это не избавляет их от обязанности заботиться в старости об обоих родителях. Брак обычно осуществляется по сговору родителей, иногда случается, например, и такой ужас, с нашей точки зрения: австралийский юноша уже имеет тещу, но еще не имеет жены.

Поощряется рождение ребенка до брака, так как это свидетельствует о готовом для брака состоянии девушки, дети являются действительным богатством для родителей, так как они существенно помогают по хозяйству.

Взросление начинается рано, уже в 8—10 лет юноши и девушки проходят обряд инициации, после этого живут в особых мужских и женских домах, здесь уже община полностью отвечает за социализацию индивида, воспитывая их в духе принятых норм поведения.

Но власть не ведет к присвоению каких-либо особых материальных благ, в некоторых племенах вождь выделяется только лишь осанкой и горделивым внешним видом. Часто властные функции легитимизируются выполнением религиозных функций. Власть очень часто зависит от общественного мнения и регулируется традицией.

Итак, экономические действия индивида в этом обществе-общине подчиняются экономическим интересам общины. Но что стоит за реальностью экономического поведения. Какой стиль мышления господствует в примитивном обществе?

Прежде всего, хозяйственные действия индивида пронизывает вера в магические силы и анимизм. Каждому животному, человеку, вещи приписывается наличие души, она руководит их действием или состоянием. Если племя собирается на охоту или рыбную ловлю, то накануне нельзя ссориться, так как любая ссора — это призыв к злым духам в человеке.

Поэтому все договариваются в этот день проявлять благорасположение друг к другу. Если охотники будут говорить об охоте накануне, то духи животных могут об этом услышать, тогда хорошей охоты не жди.

Если охотник убил животное, то он должен просить прощения у души животного, что не зря его убил, а для пропитания, ни в коем случае нельзя смеяться над телом животного, ведь душа может отомстить (вообще говоря, еще очень долго смерть считается счастьем для умершего, но горем для его родственников — душа может оказаться злопамятной и припомнить все обиды).

Если человек болен, то это значит, что злые духи завладели им, задача шамана — выгнать их. Если сезон засухи — значит, духи дождя сердятся на охотников, надо принести им жертву, тогда они, может быть, пошлют дождь.

Вещам обычно приписываются некие магические свойства. Так, у австралийских аборигенов охра для раскраски подходит только из одного священного места, вся остальная, точно такая же охра, не годится.

Потребление тоже выступает как магический процесс, у папуасов Новой Гвинеи свинину готовят на священных камнях, через них священная сила переходит в людей, самому мясу приписывается целебная сила. Собственность также освящается как собственность тотемического рода.

В примитивном обществе действуют специфические понятия стимулов к труду. Европейцы обычно удивлялись лености и беспечности туземцев, считая, что те большее время спят (у некоторых и приветствие означает — «здорового сна») и лишь изредка выходят на охоту.

На самом деле здесь работает другой принцип социальной мотивации — европейский человек имеет бесконечно разнообразные и постоянно возрастающие материальные потребности, примитивный человек ограничен непосредственными сиюминутными потребностями, он не нацелен на будущее и живет сегодняшним днем. Это другой стиль жизни и работы, заложенный в традициях и воспитании.

Аффективность проявляется и в обмене — для примитивного человека сиюминутное желание приобрести плохую, но понравившуюся ему вещь, сильнее разумных доводов купить хорошую.

Первобытному человеку присуща и особая хитрость: австралийский охотник, убивший животное, сначала прячет тушу и возвращается на стоянку, как будто был неудачлив, садится обедать вместе со всеми и лишь потом, выбрав момент, приносит тушу животного, заслуживая восхищение остальных.

Или другой пример: ненцы приносили в жертву богам всякие дрянные вещи — дырявые чайники, сломанные ножи, считая, что на небе все они принимают первоначальный вид.

Таким образом, экономическое сознание примитивного человека подчинено коллективной психологии, оно импульсивно, неустойчиво, но, с другой стороны — оно, конечно, и определенно: за все отвечают четко определенные магические силы.

Здесь еще нет появившихся в древнегреческом мире бесконечных и неопределенных задач познания, сознание человека, по словам Гуссерля, непосредственно «вжито» в жизнь.

Здесь не идет речь о первобытнообщинной формации, так как термин «формация» относится к более поздним временам, но термин «первобытно общинное хозяйство» является правильным, с нашей точки зрения. Что же послужило толчком к переходу общества охотников и собирателей на новую стадию?

В современной истории теперь выдвигают и другую логику в объяснении причин изменений: в частности, говорится не о противоречиях, которые привели к изменению образа жизни, а наоборот — об изобилии, что именно пищевое изобилие охотников и собирателей дало им возможность экспериментировать с новыми видами хозяйствования. Но вряд ли такое объяснение можно считать исчерпывающим.

Так или иначе, постепенно община примитивная преобразовывалась в общину земледельческую, соседскую, где семья и домохозяйство стали играть решающую роль, но это уже иной социальный тип хозяйства.