Дворянский интеллектуал

Среди многочисленных слоев российского общества XVIII в. трудно найти такой, который бы обладал более подходящими условиями для свободного философствования, кроме дворянства.

И действительно, досуг, образование, личная свобода, отсутствие меркантильных установок и непосредственной идеологической зависимости, вовлеченность в мировую культуру, наконец, потребность занять мировоззренческую позицию, возвышающуюся над обыденной и соответствовавшую привилегированному положению в социуме, могло соединяться только в этом сословии.

Такая ситуация объясняет некоторую тождественность понятий философ и большой барин, вельможа, характерную для XVIII века. Субъектом этого слоя был не профессионал, а мыслитель, имеющий досуг, достаток и образование для того, чтобы предаваться свободному любомудрию.

Громадное значение имел Манифест о вольности дворянской 1762 г., освободивший дворян от государственной службы и предоставивший им право на личную жизнь.

Противостояние наметилось в середине XIX в. и было связано с появлением интеллигенции, которая стала выполнять функции второй интеллектуальной элиты, некоторое время сосуществующей с дворянской, примерно так, как сосуществуют вода и масло, налитые в один сосуд.

Интенсивная переписка в ту эпоху имела поистине институциональный статус, как по своей интенсивности, та и по содержательности. Она чем-то напоминает современную блогосферу. Пожалуй, самым известным «блоггером», имевшим в числе своих «френдов» коронованных особ был М. Гримм.

Каждое событие, высказанная мысль, удачная шутка идея имели эпистолярный отклик и в комментированном виде мгновенно (но не быстрее скорости лошади, разумеется) распространялись по всему миру. Дворянство занималось историческими исследованиями, литературой или переводами. При этом система образов, литературные герои и сюжеты могли переживаться как реальность. Исторические события описывались как литературные произведения.

Авторы могли вставлять в них длинные монологи от лица исторических персонажей (Ф.А. Эмин), описывать их чувства (Н.М. Карамзин), моделировать альтернативные направления исторического процесса (М.М. Щербатов), находить аналогии с современностью и обосновывать ими современные политические процессы (Екатерина II), рассматривать летописные источники как литературные тексты (И.П. Елагин).

История могла быть даже заказана известному писателю, чтобы создать образ славного прошлого из соображений идеологии, — именно так стал автором «Истории Российской империи при Петре Великом» Вольтер. Такое вольное обращение с историей неизбежно входило в противоречие с академическим дискурсом Г.В. Миллера, А.Л. Шлецера и Г.З. Байера и возможно определило логику взаимного непонимания в обсуждении знаменитой норманнской теории. При этом М.В. Ломоносов в данном вопросе разделял скорее взгляды дворянской элиты, к которой он тяготел, нежели академической, к которой он принадлежал.

При этом дворянство представляло собой сообщество, открытое вовне, связанное многочисленными каналами с культурой и историей других, прежде всего европейских стран. Дворяне называли себя «гражданами мира», что предполагало и известную долю аристократического космополитизма, основанного на общности культуры и происхождения.

Примечательно, что дворянство всегда было более российским, нежели русским. Это можно подтвердить, обратившись к генеалогической идентификации дворян, гордившихся происхождением, ведущим свои корни от варяга Рюрика, литовца Гедиминаса и даже от татарских князей. Впрочем, этническая идентификация вопрос особого исследования. Лейбниц считал возможным писать Петру о том, что «мы оба славяне».

Нормой было знание иностранных языков — прежде всего французского (lingua franca международного дворянского сообщества) и (или) итальянского. Система образования предполагала в качестве его завершения поездку в Европу, так называемый Grand Tour с обязательным посещением Италии и Франции, факультативным — Великобритании и попутным — Германии, предполагавший осмотр музеев, архитектурных памятников, мануфактур, иногда лекций в известных университетах, знакомство с выдающимися людьми.

Таким образом, дворянство использовало важнейший коммуникационный канал, обеспечивающий единство интеллектуальной культуры России и Запада.

Именно дворянство стало активно осваивать философию эпохи Просвещения — сочинения Д. Локка, Т. Гоббса, Ш. Монтескье, Ж.-Ж. Руссо, Вольтера, Д. Дидро, Ч. Беккариа, Б. Франклина, А. Фергюсона и др. более того – активно общаться с самими мыслителями.

Особенно популярны были идеи французских просветителей, прежде всего Вольтера и Руссо, породивших феномены вольтерьянства и руссоизма. При этом антиклерикализм французских мыслителей, который сделал их имена запретными в клерикальной среде и опасными в академической нисколько не смущал дворянских мыслителей, открыто демонстрирующих аристократический скепсис и просвещенное неверие.

Так, например один из важнейших политических документов Екатерининского времени «Наказ Комиссии о составлении проекта нового Уложения» был написан императрицей на основании внимательного изучения политических идей Ш. Монтескье, Ч. Беккариа, И. Зонненфельса, И.Г.Г. Юсти, Я.Ф. Бильфельда, А. Смита и др.

Важным каналом, обеспечивающим как внутри, так и межкультурную коммуникацию было масонство. А.И. Серков отмечает, что в России около трети образованного общества принадлежало к масонским ложам. Первоначально масонство представляло собой форму социализации иностранцев, использовавших масонские дипломы фактически как паспорта или рекомендательные письма для того, чтобы стать «своим» в российском обществе.

В Екатерининскую эпоху масонство превращается в важный социальный институт российского общества, по сути, в инструмент гражданского общества. Членами масонских лож становилось все больше российских дворян, занимавших в нем ключевые посты. Масонство формировало оппозицию, развивало систему благотворительных институтов, способствовало трансферу идей. Так, например, именно масонство было каналом, по которому распространялась герметическая философия, мистицизм.

Эта философия не преподавалась в университетах, не входила в систему домашнего воспитания, но составляла часть духовных занятий, «работ» масонов. В масонских типографиях публиковались тексты таких мыслителей как Джон Пордедж, Луи Клод де Сен-Мартен, Джон Мейсон, Карл Эккартсгаузен, Уильям Хатчинсон, Иоганн Арндт, Якоб Беме, Уильям Дерем, Карл Фридрих Кёппен, Абрагам фон Франкенберг, Фома Кемпийский, Парацельс, и др.

Часто в масонском обиходе использовались не печатные издания, а рукописи. Так, в архивах можно найти множество списков сочинений Р. Фладда, Д. Пордеджа, Э. Сведенборга и др.

Философские идеи довольно редко выражались в дворянской среде в виде классических научных трактатов, хотя можно назвать А.Н. Радищева, автора «О человеке, о его смертности и бессмертии» или А.М. Белосельского-Белозерского и его трактат «Дианиология, или философическое изображение понимания». Чаще они выступали в литературной, эпистолярной, мемуарной форме и требуют особых стратегий изучения и прочтения.

Одним из ярких примеров дворянского интеллектуала был посол Екатерины II при Британском дворе С.Р. Воронцов. Он оставил в архивах множество официальных и дружеских писем, в которых выражал свои взгляды на многие практические и теоретические проблемы века Просвещения. Он был лично знаком с Екатериной II, Адамом Смитом, Сен-Мартеном, Ф.М. Гриммом, Г.Ф. Миллером, Н.М. Карамзиными многими другими мыслителями, политиками, философами, композиторами, художниками и писателями своей эпохи. Все свои мысли, иногда весьма весомые и острые, он высказывал только в беседах и письмах.

В эпистолярном же жанре были написаны его автобиография и ряд записок об образовании, дипломатии, армии, государственном управлении, литературе и искусстве. Его мысли не предназначались для широкой публикации, но были хорошо известны в Европе, в придворных кругах и среди его многочисленных адресатов и друзей.

Такого рода тексты необходимо учитывать, чтобы понять весьма напряженную и насыщенную интеллектуальную жизнь немногочисленной, но переплетенной многочисленными связями аристократической элиты.

Дворянская культура имеет личностный, персонологический характер, поэтом восстановление текста требует обращения к личности. Именно поэтому тут как нельзя лучше подходит образ Федорова, говорящий об исторической реконструкции — музее не как о «собрании вещей», а «соборе лиц».

Разумеется, на глубинном уровне культуры сообщества пересекались и взаимодействовали, но это были слабые связи, носящие единичный и случайный характер. Понимание этого делает возможным выявление имманентной логики развития каждого сообщества без огрубляющего стремления их непременного суммирования. Возможность же их цельного восприятия в гармонии храмового синтеза — задача следующего этапа исследования.

Построение храма истории требует перестройки исторического музея и понимания того, что каждый экспонат — окно обращенное в прошлое, в которое можно видеть смену времен года, пейзажа и главное, множество разных людей, с их повседневными заботами и вечными нуждами, а не картина, фиксирующая какое-то одно состояние.

В Храме Истории нужны окна, а не изображения окон, окна, а не зеркала, отражающие лица смотрящих, иначе вместо живого пространства для жизни и общения с прошлым мы создадим пленительную, но мертвящую Фата-Моргану.