Душа и тело цивилизации

Хотя Россия в русской общественной мысли практически никогда не рассматривалась как особая цивилизация, понятие «цивилизация» использовалось русскими мыслителями на протяжении почти всего XIX в. Широко распространенным оно становится примерно с конца 60-х гг. В 1883 г. выходит, например, работа И.С. Аксакова «Цивилизация и христианский идеал».

Термин «цивилизация» был заимствован в России из Европы еще в 30-х гг. XIX в., причем намного раньше, чем термин «культура», что, видимо, объясняется распространением в образованной части русского общества французского языка. Так, термин «civilization» в смысле гражданственности использовали Тютчев и Герцен, хотя слово «культура» у них отсутствует. Нет слова «культура» и у Чернышевского, Добролюбова, Писарева.

Если русские либералы использовали термин «цивилизация» для характеристики европейских порядков и институтов гражданского общества, правового государства и пр., то славянофилы выступили резко критически против самого концепта цивилизации. Для них более приемлемым был термин «просвещение», причем в его религиозном понимании как свет, святость.

Так, Ю.Ф. Самарин в статье «По поводу мнения «Русского вестника» о занятиях философией, о народных началах и об отношении их к цивилизации» писал: «Давно и искренне желали мы выразуметь, что именно подразумевается под словом цивилизация, так недавно вошедшим у нас в моду, так часто повторяемым и почти совершенно вытеснившим из употребления слово просвещение».

Для России подходит термин «просвещение» или в более поздней транскрипции «культура». Аналогичным образом обстояло депо и в Германии XIX в., в которой оба эти термина обозначали собой долгое время различие между Германией, с одной стороны, Англией и Францией с другой.

Во всяком случае, и западники, и славянофилы одними из первых осознали отрицательные для человека последствия западной цивилизации. Главным итогом ее развития стало для них «мещанство» диктатура обезличенной в своих желаниях и потребностях массы. Вот уж для кого буржуазный Запад никак не мог быть приравнен к христианской цивилизации.

Цивилизация да, но не христианская, а скорее антихристова. Одержавший в ней победу «мещанский дух» был для них даже не Западом, а его изменой самому себе, своим христианским началам и истокам.

Отсюда и консервативное желание оградить Россию от «тлетворного влияния Запада», и поиск «русской идеи» в противоположность буржуазному партикуляризму и национализму, и обращение к социализму от атеистического до христианского, от крестьянского до пролетарского.

Русская интеллигенция никогда не относилась враждебно к европейской культуре, в своей значительной части испытала на себе ее влияние, сознательно училась у нее. Но и она в большинстве своем не приняла реальности сложившегося на Западе общества, усмотрев в нем отрицание основополагающих ценностей той же культуры.

Для всей русской мысли свойственно двойственное отношение к Европе, сочетавшее в себе признание ее несомненных заслуг в области науки, техники, народного просвещения, политических свобод с неприятием выродившейся в «мещанство» цивилизации (европейская культура и западная цивилизация никогда не отождествлялись в сознании образованных россиян).

Это и послужило причиной русского поиска собственного пути развития. Взять у Запада все ценное, но не повторять его, а пойти дальше в сторону более справедливой, гуманной, нравственно оправданной формы жизни так можно определить смысл этого поиска.
Россия как бы искала для себя путь модернизации, не отрицающий опыт Запада, но и не слепо копирующий его. Можно много говорить об идеализме и утопизме такого поиска, но именно он определил культурное своеобразие России, ее духовное величие.

С одной стороны, ее характеризует несомненная отсталость от развитых стран Запада, которую она стремилась преодолеть мощными модернизационными усилиями, с другой она не просто пыталась сравняться с ними, но и стать лучше их, избежать их недостатков и изъянов, подняться на более высокую, как ей казалось, ступень общественного развития.

Если уж судьба распорядилась позже других «войти в современную цивилизацию», то зачем повторять и все плохое в ее развитии, что уже вышло на поверхность? Отсюда дерзкая попытка как бы опередить время, раньше других прорваться в будущее, всегда и во всем быть «впереди планеты всей». В эпоху национальных государств она мечтает о всечеловеческом единстве, «духу капитализма» противопоставляет свой общественный идеал жертвенного служения «общему делу».

Подобное несоответствие вызывает порой у сторонних наблюдателей откровенную насмешку: что это за люди, рассуждающие о судьбах мира и человечества, но неспособные пока наладить собственную жизнь, обеспечить себя элементарным достатком и комфортом?

В этом наблюдении много справедливого. Но и заботясь о «теле», цивилизуя его, нельзя пренебрегать собственной душой, отрекаться от того, во что верили и на что надеялись лучшие люди России.

Потому и в нынешнем кризисе наибольшее беспокойство вызывают даже не экономические трудности, а разрыв с той традицией, которая побуждала русскую мысль искать формулу более достойной жизни, чем та, которая достигнута на Западе. Если потеряна вера в такую жизнь, если мысль не работает на опережение существующего, никакая реформа не поможет преодолеть собственную отсталость. Так и будем догонять всю оставшуюся историю.

Россию часто изображают страной малоподвижной, дремучей, с какой-то свинцовой тяжестью в ногах, заснувшей в своих огромных просторах, ленивой на подъем. Расширившись до размеров целого континента, она как бы навсегда застыла в своей определенности, не будучи в состоянии стать чем-то другим.

Если ее истории и присуща динамика, то, скорее, экстенсивная, чем интенсивная. Но откуда тогда та революционная лихорадка, которая одолевает Россию вот уже два столетия? Чего ей неймется? «Русь, куда несешься ты?» спрашивал еще Гоголь. Для страны с остановившимся временем такая скачка действительно непонятна.

Весь XIX век жил с сознанием неминуемых грядущих перемен, заставляя образованных русских людей с тревогой или с надеждой всматриваться в будущее. Интерес к будущему явно превалировал над интересом к настоящему или прошлому. Точнее, в прошлом и настоящем искали ответа на то, какое будущее ожидает Россию.

Как бы ни судить о русских людях, нельзя не признать, что им присуще чувство постоянного недовольства собой и существующим порядком вещей, желание порой даже чрезмерное все поменять и переиначить.

В ней много говорят о традициях и великом прошлом, но более антитрадиционной страны, вмиг рвущей со своими былыми привязанностями и авторитетами, трудно сыскать. По своему психологическому складу она страна авангардистская, предпочитающая системному мышлению неожиданность принятого решения и прорыв в неизведанное. Ее влечет все новое, и ей трудно даются детали и частности.

Подобный склад души и характера народа говорит о еще не реализованной до конца способности к изменению и развитию, об открытости будущему. Россия в этом смысле страна не столько ставшей, окончательно сложившейся, сколько становящейся цивилизации, общие контуры и облик которой пока только смутно просвечивают в духовных исканиях ее мыслителей и художников.

В этих исканиях было зафиксировано не реальное состояние России, а всего лишь предчувствие, порой субъективно окрашенное, ее ожидаемого будущего, открывающейся перед ней перспективы. Оправдается это предчувствие или нет, покажет время, но только по нему можно судить о том, что Россия действительно хотела для себя, как она мыслила свое историческое призвание.

Вот почему так трудно понять Россию, обращаясь лишь к ее настоящему. По часто цитируемому выражению Тютчева, «умом Россию не понять», «в Россию можно только верить». Она, хочет сказать поэт, предмет не столько знания, сколько веры.
Знание обращено к тому, что есть, вера к тому, что будет.

Именно незавершенность, незаконченность исторического облика России придает ей некоторую неопределенность, расплывчатость, заставляет двоиться, множиться в глазах современников, вызывая между ними бесконечные споры о том, чем она является в действительности. Ограничиваться в суждениях о России тем, что уже есть, значит примирять непримиримое, сочетать несочетаемое.

Но почему в России для одних ценно только то, что напоминает Европу, а для других что отделяет от нее? Уже одно это заставляет смотреть на Россию не как на органическую целостность, а как на страну, находящуюся, по выражению того же Хантингтона, в состоянии «расколотости».

Наряду с Мексикой, Турцией, бывшей Югославией, Хантингтон относит Россию «к внутренне расколотым странам относительно однородным в культурном отношении, но в которых нет согласия по вопросу о том, к какой именно цивилизации они принадлежат». При этом он считает Россию «в глобальном плане самой значительной расколотой страной».

Евразийская модель, возникшая как идеологическое оправдание существования Российской империи, с распадом СССР в значительной мере утратила свою силу. Хотя географически Россия остается Евразией, она вряд ли способна сегодня выполнять функцию наведения «мостов» между Западом и Востоком (хотя бы в силу малочисленности в ней представителей той и другой цивилизации).

Но ведь и раньше «азиатское» в России не сливалось с «европейским» в органическую целостность, а если сходилось, то в каком-то уродливом симбиозе в попытках, например, модернизировать страну варварскими средствами.

Движение в этом направлении осуществляется посредством не просто синтеза традиционного Востока с современным Западом, но и постепенного вытеснения «азиатского» (в данном контексте варварского) начала «европейским».

Евразийство в его нынешнем виде (не как идеология, а как реальность) не особая цивилизация, а некоторое промежуточное состояние между доцивилизационным варварством и цивилизацией, свидетельство незавершенности развития страны по пути цивилизации.

Что же стало для России главным препятствием на ее пути к цивилизации? Для тех, кто понимал под цивилизацией исключительно Запад, оно заключалось в традиционном для России государственном строе (самодержавие) и патриархально-общинном укладе народной жизни, исключавших демократию, правовое государство, гражданское общество и рыночную экономику.

Некоторые добавляли к этому и веру (православие). Те же, кто отстаивал идею российской цивилизации, видели в том же самом отличительные признаки этой цивилизации, даже ее достоинства.

На наш взгляд, все эти признаки (вера, строй, образ жизни – православие, самодержавие, народность) не могут служить аргументом в пользу ни того, ни другого мнения, точнее, в равной мере могут служить тому и другому мнению доказательством их правоты (что-то вроде кантовской антиномии).

Православие, разумеется, не все христианство, но все же его важная часть, отличающая Россию от остальной Европы, но одновременно и сближающая ее с ней. Государство со времен Петра естественно, не демократия, но уже и не восточная деспотия в ее чистом виде: многое в нем списано с сословно-абсолютистских монархий и империй Западной Европы, хотя и с огромными остаточными элементами варварства.

Да и тоталитаризм советского образца не только российское, но и европейское явление (Италия, Германия, Испания), хотя у нас он, конечно, отличался повышенной жестокостью к собственному населению. Сложнее с народом, который до революции представлял собой в основном крестьянскую массу, живущую в условиях общинного земледелия и деревенского быта.

Но где этот народ сейчас? Либо частично погиб в годы сталинской коллективизации, либо в значительной части переехал в город, либо медленно спивается. Выживают те, кто во многом перестал быть тем, кем был раньше. Русские сегодня далеко не только крестьяне, хотя опять же и не во всем еще горожане (бюргеры), подобно европейским народам.

По всем этим признакам Россия, понятно, еще не Западная Европа, но и не особая цивилизация, существующая и развивающаяся по собственным правилам и законам. То, что отличает нас от Европы в плане экономики и политики, постоянно трансформируется в сторону сближения с ней, испытывая при этом, конечно, огромное сопротивление традиции.

Иначе как понять существование в России западников, поставивших своей целью превратить Россию в западную страну? Как понять власть, инициирующую сверху в течение уже трех столетий политику модернизации страны?

Что же может служить критерием действительного отношения России к Западу? Искать его, как нам кажется, нужно не в экономике и политике (та и другая свидетельствуют более о нашей отсталости, чем о самобытности), а в культуре.

В одном западники правы: никакой, помимо западной, модели экономического и политического развития Россия не может предложить ни миру, ни себе. Из этого, однако, не следует, что эти модели могут быть восприняты нами без опоры на собственные культурные ценности и традиции.

Именно культура в России, во всяком случае классическая, взяла на себя миссию критики современной западной цивилизации, хотя следует правильно понимать суть и смысл этой критики. Свою главную задачу русская культура видела не в том, чтобы изолировать Россию от Европы, поставить между ними непреодолимый барьер, а, наоборот, в том, чтобы воссоединить ее с Европой, но только на иных основаниях, чем те, которые начиная с XIX в. предлагались западной цивилизацией.

Русская культура как бы предупреждала всех российских реформаторов об опасности механического переноса западных идей и теорий на русскую почву, причем по причине не только отсталости и консервативности этой почвы, но и ограниченности, внутренней противоречивости самих этих идей.

Вот что порой мы не хотим услышать в словах наших отечественных мыслителей и писателей прошлого, считая, что они говорят от имени лишь старой, традиционной России. Но творцы русской культуры умели смотреть не только в прошлое, но и в будущее. И некоторые из них были услышаны даже на Западе.

Тот же Шпенглер, например, осуждая Россию за ее склонность увлекаться модными западными идеями, с которыми она не знает потом, что делать, тем не менее особо выделил Достоевского, сказав о нем: «Христианство Достоевского принадлежит будущему тысячелетию».

Тяготея к целостному видению мира, позволяющему смотреть на него как бы из вечности, русская культура смогла во многом предугадать общее направление движения западной цивилизации.

В этом исторически обозримом диапазоне Россия и должна была искать свой путь. Если по отношению к первой оппозиции у нее не было иного выбора, как идти по пути Запада (здесь она не составляет исключения из общего правила), то по отношению к двум последним она призвана вместе с Западом или без него искать новые пути, позволяющие снять их напряженность и остроту.

Проблема не только в том, что Россия должна модернизироваться по западному образцу (т. е. в борьбе с собственным варварством усвоить плоды европейской просвещенности, западной экономической и политической культуры), но и в том, что она может это сделать, лишь найдя выход из тех тупиков и противоречий, в которые попала западная цивилизация.

Россия как бы вынуждаема своей историей и догонять Запад, преодолевая собственную отсталость, и опережать его в тех пунктах, где он сам оказался в кризисной ситуации. Без первого она просто не может выжить, без второго выжить в качестве самостоятельного субъекта истории.