Естественные и гуманитарные теории
Принято считать, что естественные и гуманитарные науки столь неизбывно отличны друг от друга прежде всего из-за разницы в мыслимых ими предметах, а следовательно, и в объективных способах образования этих предметов.
Итак, природа до человека, без человека и при человеке безнадежно объективна. Это значит, что все образуемое природой в качестве наличной реальности, сам процесс формирования данной реальности и каждая ее «деталь» может осознаваться естественной наукой лишь как нечто от человека не зависимое, ничего человеческого в себе не несущее ни идей, ни помыслов, ни эмоций, ни идеалов, ни совести.
Невозможно представить себе, что в формуле закона всемирного тяготения наряду с эмпирически необходимым иногда коэффициентом гравитации вдруг возникнет коэффициент познаваемости или коэффициент ценности данного закона в сравнении с другими законами механики. Знающий историю физики ХХ в., возможно, подумает: разве пресловутый принцип неопределенности Гейзенберга не есть нечто подобное коэффициенту познаваемости?
Иными словами, ученые, стремящиеся осмыслить и понять основу бытия человеческого, а на этой основе причины и законы творимых людьми событий, вынуждены изначально и сами субъективно судить о мыслимом ими мире человека. Представителям этих наук приходится volens nollens мыслить о мысли, чувствовать чувства, напрягать свою волю при попытках понять суть волений… Короче: осмысленно переживать все эти и прочие, свойственные человеку… переживания…
Добавлю к сказанному, что те же неокантианцы, в частности тот же Генрих Риккерт, ввели в культуру философской мысли, а следовательно, в духовную культуру вообще, идею, на первый взгляд в чем-то сближающую (при сохранении непроходимой пропасти между ними) естественные и гуманитарные науки. Он утверждал, что в естественных науках нашей объективной целью и одновременно не менее объективным средством служат знаемые законы природы, помогающие понять все в ней происходящее.
Но и в науках о человеке мы имеем дело с тем, что столь же, как и законы природы, управляет человеческими помыслами, воображением, волей и поступками… хотя оно именно людьми субъективно порождается, субъективно ими переживается. А именно с нетленными общечеловеческими ценностями.
Этот тезис, многократно обсуждавшийся и непоколебимо утверждавшийся в философии от Платона до Гуссерля и Витгенштейна, труднее всего воспринимается подавляющим большинством слушателей и читателей, независимо от уровня их философской и общей культуры. Но факт есть факт, и его нельзя обойти: мыслится только мыслимое.
Принять сразу его нелегко. Ведь мы видим именно Солнце, чувствуем его ослепительно яркий жар, следовательно, воспринимаем и осмысливаем не то, что нам тепло или жарко, ярко, кругло, не собственные чувства и мысли, а реально существующее Солнце.
Столь же трудно не принимать во внимание и научные знания о величине светила, о его физической сути и о расстоянии, отделяющем нашу планету от этой в общем-то и не очень крупной звезды. Трудно, но в данный момент нужно…
И не для вящей славы Дж. Беркли, неокантианцев, да и вообще всей философской братии. Тем более что никто из них, включая Беркли, не сомневался в реальном существовании объективного мира, как не сомневается в реальном существовании Солнца любой из нас, как верующие не сомневаются в объективном существовании Бога.
Чтобы отнестись непредвзято к этому утверждению, нужно посмотреть на субъективность человеческого бытия и объективность мира не взором созерцателя, как бы со стороны относящегося отдельно к миру и отдельно к себе, в нем присущем.
Ибо: чтобы признать мир существующим вне меня, признав это на обыденном или на теоретическом уровне, надо удивиться своей способности сознавать внешнее со-образ-но его реальности. И тогда придется признать: нельзя сообразить (осмыслить), если не вообразить. Тем более что воображение главная, базальная, исходная сила всех сил, всех способностей души человека, творящая изначально активную и креативную самость его субъективности.
Это способность нашего восприятия переводить «во образ» все попадающее в поле чувственности. Ибо даже самая элементарная человеческая чувствительность по отношению к любому ей внешнему предмету спешит «ощупывающим» движением органов чувств выстроить, преодолевая его сопротивление, его же субъективный смыслонесущий образ. Но не в нейронах мозга, не в нервных окончаниях рецепторов, а вне их на чувственной границе объективной внешности этого предмета.
Поиск памятью значимого образа (представление) это тоже «ощупывание» желаемого образа в пустом «пространстве» потребности видеть. Это тоже воображение. Так, чтобы увидеть слепящее нас Солнце как реально существующее, как именно то, что зовется всеми «Солнце», мы включаем воображение, и, тем самым, образы культуры.
И нет при этом необходимости проходить путь, привычный для эмпирика: экспериментально разыскивать в каждой способности души в памяти, аффектах, мышлении, волении и т. д. «следы» воображения для подтверждения вышесказанного.
Более того: сие занятие заведомо бесперспективно, так как в каждой из них будут тут же обнаружены «следы» всех других. Без памяти, воли, эмоций, воображения и т. д. нет мышления, как нет любой иной способности, реализующей субъективность отношения человека к себе и к миру, без эмоциональной осмысленности воображаемого, памятного, желаемого и т. д.
Еще надо доказать, что аффективность воображения есть первая способность атрибутивной субъективности отношения человека к миру и к самому себе, изначально преображающая его исторически наследственные способности чувственность, витальные нужды, инстинкты, ситуативный интеллект и т. п.
Но доказать это возможно только другим, не эмпиристским, способом иной логикой, иным методом. Именно этот способ (метод, логика), непроизвольно освоенный фундаментальной наукой, позволил математике, логике, физике, генетике вырваться вперед других и в «приложениях» своих изменить цивилизацию землян.
Но если принимать за предмет, например, культурологии, историческую реальность бытия людей в творимой ими и их творящей культуре, то потребуется ее онтологическое определение определение ее как особой реальности.
И тогда предметом ее окажется нечто отличное и от эмпиристски осмысляемых отдельных реалий передметно-духовной жизни людей, и от всего того, что входит в реестр забот Министерства культуры (в отличие, например, от реестра забот Министерства образования или других министерств).
Нижеследующее рассуждение не отвлечение, а введение в проблему онтологии культуры. Традиционная для граждан России убежденность в том, что любая инновация в их жизни может и должна быть инициирована правительством, поддерживает вредную иллюзию неизбывной государственности при осознании предметного поля наук, в частности иллюзию особости предметов теории образования и теории культуры.
Отсюда молчаливое наше согласие с тем, что проблемы культуры наших народов дело ученых, работающих во властных и научных государственных учреждениях, ведающих культурой. А проблемы образования решаются другими государственными ведомствами: министерством образования и приближенными к нему учеными, в том числе Государственной академией образования, ее институтами.
Всем прочим субъектам, пусть даже кровно заинтересованным в решении острых проблем образования и культуры, следует заниматься своими делами, также подвластными чиновничьей регламентации и властному контролю.
Но для Министерства культуры предметом его забот остаются такие государственные институты, как театры, библиотеки, музеи и т. п., а для Министерства образования все образовательные институты от детских садов, школ и вузов до… институтов Российской академии образования.
Чем радикально искажается сама духовно-практическая предметность общего поля культуры, в котором народное образование одно из самых существенных его воплощений. И наоборот культура для теории и практики образования это их главная цель, их единственное средство, их единственно возможное предметное содержание.
Образование, по воле власти замкнутое на себя, теряет живую культуру человеческого типа жизни. В свою очередь, культура, ставшая особым предметом институций властного управления, оказывается не личностно активным перевоссозданием (в том числе ученическим) вечно живых произведений личного творчества, а стандартными технологиями репрезентации для потребления своих стандартизированных форм и канонов.
И культура, и образование одновременно (но порознь) превращаются из животворного процесса взаимного обогащения поколений в принудительное служение интересам власти.
При этом претендующая на фундаментальность теория культуры (органично включающая в себя культуру взросления новых поколений), ориентированная на столь извращенное понимание своего предмета, вынуждена ограничить себя чисто эмпиристской методологией: «обобщенно» описывать безнадежно устаревшие практики формального обучения и всех других неэффективных способов приобщения к культурным ценностям, их, и только их, считая своей онтологией.
