Другой модерн
Словосочетание «Д. м.» («other modernity») довольно часто используется для обозначения культурных феноменов (философских, литературных, архитектурных и т. д.), характеризующихся стремлением, с одной стороны, учесть позитивный аспект критики культурного проекта эпохи Просвещения (классического модерна), а с другой сохранить преемственность с его научными, эстетическими и этическими традициями. В философии к представителям Д. м. иногда относят таких разных философов, как И. Берлин, Р. Рорти, Ю. Хабермас.
По мнению Ульриха Бека, кочующая из публикации в публикацию приставка «пост» (постиндустриальное общество, постмодерн, постпросвещение и др.) представляет собой «выражение растерянности, запутавшейся в модных влияниях. Оно указывает на нечто такое сверх привычного, чего не может назвать, и пребывает в содержании, которое оно называет и отрицает, оставаясь в плену знакомых явлений.
Прошлое плюс «пост» вот основной рецепт, который мы в своей многословной и озадаченной непонятности противопоставляем действительности, распадающейся на наших глазах». Иными словами, приставка «пост» закрывает здесь и теперь разворачивающуюся незнакомую ситуацию ширмами привычного прошлого – унаследованными от предшествующей эпохи идеями «индустриального общества», «просвещения», «модерна» и т. д.
Причем не важно хотят ли к нему (этому прошлому) вернуться или порвать с ним (совершить жест трансгрессии), оно, прошлое, остается точкой отсчета, линией горизонта, заслоняющей наступление иного, непривычного.
Поэтому Бек пытается поставить себя в оппозицию как к тем, «кто в борьбе с напором «иррационального духа времени» придерживается предпосылок просветительского XIX века, так и тем, кто сегодня готов вместе с накопившимися аномалиями спустить в реку истории весь проект модерна». Как и Юрген Хабермас, Бек интерпретирует современную ситуацию не как результат исчерпания модерна, но как его радикализацию.
Причем пугающая одних и привлекающая других волна «антимодернистских настроений» в виде антисциентизма, критики технического прогресса, формирования маргинальных социальных движений (политических, религиозных и др.) все это «не вступает в противоречие с модерном, а является выражением его последовательного развития за пределы индустриального общества». Иным кажется, что сегодня «гибнет мир».
Но на самом деле ускользает в небытие лишь мир XIX в., язык и категориальный аппарат политической и научной рациональности которого до сих пор, как непроницаемая тень, закрывает от нас черты уже наступившей иной реальности. Поэтому Бек ставит своей целью «вопреки еще господствующему прошлому показать уже наметившееся будущее».
Общество риска. Реальность наступившего будущего усматривается Беком прежде всего в стремительно формирующихся социально-экономических институтах общества риска. Можно, конечно, усомниться насколько риск специфичен для современной ситуации. Бек задается вопросом – «несет ли понятие риска то общественно-историческое значение, которое здесь ему придается? …
Разумеется, риски не изобретение Нового времени. Кто, как Колумб, пускался в путь, чтобы открывать новые страны и части света, тот мирился с неизбежностью риска. Но это был личный риск, а не глобальная угроза для всего человечества, которая возникает при расщеплении атомного ядра или складировании ядерных отходов. Слово «риск» в те времена имело оттенок мужества, приключения, а не возможного самоуничтожения жизни на Земле».
Другое принципиальное отличие в том, что в предшествующую эпоху (еще господствующую в странах третьего мира типа России) риск рассматривался как результат недостаточного развития технологий и научных знаний. В современной ситуации риск формируется избыточностью технологического и научного прогресса. Бек отмечает при этом фундаментальное обстоятельство.
Мышление людей находилось во власти диктатуры бедности недостатка, преодолеть который сулило производящееся в общественном производстве богатство. Как пишет Бек: «Движущую силу классового общества можно выразить одной фразой: «Я хочу есть!» К концу ушедшего века ситуация в индустриально развитых странах качественно меняется. Формируется новая социальность общества риска со своей доминантой движения политических и экономических процессов.
Если в начале 1960-х гг. Ханс Йонас лишь теоретически предлагал избрать эвристику страха в качестве негативного основания нового типа солидарности и ответственности в эпоху надвигающейся экологической катастрофы, то к концу века страх становится мощным политическим инструментом, которым пользуются не только зеленые партии и группы, но и все остальные от представителей традиционного истеблишмента до экстремистских групп и новых религиозных сект.
Конгруэнтно с политическими инфраструктурами общества риска формируются и его экономические институты. Риск из отслеживаемого, измеряемого и контролируемого побочного последствия научно- технической деятельности оборачивается неисчерпаемым ресурсом нового класса потребностей.
Стремительно растущая экономика, удовлетворяющая потребность в снижении рисков и защите от них, сама в силу тех же самых причин является источником новых рисков. Например, фильтры, очищающие воду для питья от «вредных» веществ, сами выделяют в эту «очищенную» воду вещества, способные вызвать в организме человека негативные явления.
При этом можно владеть богатством, распоряжаться им по своему усмотрению, постоянно удостоверяясь в своей самотождественности как автономного субъекта, однако рисками нельзя владеть, «риски нас настигают», разбивая и физическую, и метафизическую границу между своим (пространство автономного контроля) и чужим.
Богатство можно пытаться уберечь за оградой дома, за стенами города или рубежами национальных границ. Риск фальсифицирует эти базисные демаркации, характерные для менталитета классической эпохи.
Богатство иерархично, риск (например, смог) даже не демократичен. Демократичность допускает внутреннюю дифференцированность хотя бы на изолированные индивидуальности. Риски сплачивают людей в недифференцированные массы. Поэтому, как полагает Бек, в эпоху Д. м. возникает качественно иная конфигурация тоталитарного сознания.
Или, точнее говоря, старые архетипы тоталитаризма подвергаются глубинной трансформации, дополняясь новыми специфическими экзистенциальными ориентирами. Выхлопные газы, сбросы промышленных отходов в реки, последствия технологических катастроф типа чернобыльской не замечают национальных границ, не признают различий между богатыми и бедными угрожают каждому.
В раскручивании социально-экономических систем общества риска особую роль играет наука, которая оказывается одновременно и со-причиной главных цивилизационных рисков, и социально признанным (легитимным) их диагностом («органом восприятия» лишь наука в силах «увидеть» риски пестицидов, холестерина, сахара, нитратов и т. д.), а также социально-экономическим агентом, призванным разрабатывать новые, более совершенные средства защиты.
Бек, в частности, пишет: «Можно сказать, наука трояко участвует в возникновении и углублении цивилизационных опасностей и соответствующего кризисного сознания: промышленное использование научных результатов создает не только проблемы, наука обеспечивает и средства категории и инструменты познания, для того чтобы вообще распознать в проблемах проблемы и представить (или выставить) их как таковые, и наоборот. В конечном итоге наука создает и предпосылки для «преодоления» угроз, возникших по ее же вине».
Восприятие риска. Угрозы голода и нищеты, которые определяли экономико-политическую динамику индустриального общества, по мнению Бека, непосредственно воспринимаемы. Человеку не нужно спрашивать эксперта о реальности собственного голода и о том, что необходимо делать для избавления от этой угрозы.
В целом, «потенциал угрозы, который детерминирован классовой ситуацией… очевиден всякому, кого эта угроза коснулась. Для этого не нужны особые средства получения знаний измерительные приборы, сбор статистических данных, их подтверждение, соображения касательно порога терпимости. Ущемленность индивида и в этом смысле не нуждается в научном подтверждении».
Иначе складывается ситуация в обществе риска. Каждый человек оказывается существенно зависимым от чужого знания. «Жертвы становятся некомпетентными в деле, касающемся их собственной жизни. Они утрачивают значительную часть суверенного знания.
Вредное, таящее в себе угрозу, враждебное притаилось повсюду, но судить о вредности и полезности сами они не в состоянии и потому вынуждены пользоваться гипотезами, методами и контроверзами чужих производителей знаний».
В результате риски несут с собой «двойной шок» шок, непосредственно связанный с угрозой, и шок вследствие собственной беспомощности, неспособности ни разглядеть угрозу, ни уберечься от нее. Человек оказывается в нового типа зависимости от науки без науки он не способен воспринять риск, даже если этот риск является следствием деятельности самих ученых.
Влияние науки растет, но, как ни парадоксально, этот рост не способствует усилению влияния научной рациональности, но скорее становится источником новой мифологии. Двойной шок оказывается чреват парадоксальными антропологическими последствиями.
Как отмечает Бек, «цивилизационные угрозы ведут к возникновению своеобразного «царства теней», сравнимого с богами и демонами на заре человечества, царства, которое таится за видимым миром и угрожает жизни человека на этой Земле.
Сегодня мы имеем дело не с духами, которые прячутся в вещах, мы подвергаемся «облучению», глотаем «токсические соединения», нас наяву и во сне преследует страх перед «атомным холокостом»…
Непосредственному наслаждению радостями жизни, простому существованию пришел конец. Всюду корчат рожи вредные и ядовитые вещества, бесчинствуя, словно черти в Средневековье. Люди перед ними полностью беззащитны. Дышать, пить, есть значит повсюду сталкиваться с ними».
Причем каждое из ядовитых «веществ» имеет «свои собственные отношения вражды со специальными противоядиями, свои ритуалы уклонения, формулы заклинания, свои предчувствия и уверенность в своих возможностях».
Научно-мифологическое восприятие угрозы оборачивается тем, что оказывается возможным воздействовать на риск не только физически, но и символически. Символически, к примеру, действует ярко раскрашенная этикетка на продукте питания, которая одномоментно и признает угрозу, указывая на содержание «вредных веществ» (соли, сахара, холестерина и т. д.), и ее заклинает («заговаривает»), демонстрируя, что они наблюдаемы производителем и находятся под его контролем.
Как иронизирует Бек, если в отношении индустриального общества был прав Маркс в нем сознание людей определялось их материальной нуждой (бытием), то в обществе риска отношение переворачивается сознание риска определяет бытие человека. Правда, сознание особого рода оно «располовинено» на научное и обывательское.
Причем отношение между этими половинами сознания не патерналистично, как это имеет место в классическую эпоху. Оно приобретает в обществе риска опосредованную механизмами рынка и представительской демократии структуру взаимного насилия. Подобная структура возникает как результат процесса, названного Беком «рефлексивным онаучиванием общества».
