Закат Европы

Освальд Шпенглер (1880 1936) одна из ключевых фигур в ряду европейских философов первой половины ХХ столетия в чем-то пророческая, в чем-то выпадающая из общего ряда.

После Шпенглера было много еще чего, но нельзя пройти мимо этого имени, если мы хотим понять что-то в умонастроении, мироощущении европейского человека начала ХХ в. Его главная книга «Закат Европы», изданная впервые в мае 1918 г., за несколько дней до поражения Германии в Первой мировой войне, стала философской сенсацией и принесла Шпенглеру мировую славу. О ней мы и будем говорить в первую очередь.

Книга странная. Есть книги, которые трудно пересказать. В таком пересказе они могут показаться не слишком оригинальными и в чем-то даже примитивными. В изложении других Шпенглер выглядит порой весьма банальным.

В любом философском словаре вы прочтете, что он один из основоположников теории локальных культур, насчитавший во всей прошедшей истории восемь культурных образований, каждая из которых проживает свою судьбу, движется по собственной орбите, проходит весь положенный ей цикл от рождения и до смерти.

Его ставят в один ряд с нашим Н. Данилевским или с английским историком А. Тойнби. Первый писал о культурно-исторических типах, второй о цивилизациях, и оба развивали, казалось бы, схожую идею об их принципиальном несовпадении и несходстве.

Однако само по себе все это мало что говорит о самом Шпенглере, о той проблеме, которая его реально волновала. Его книга образец не только интеллектуального творчества, но и особого философского стиля. Не будучи поэтом или прозаиком, Шпенглер в определенном смысле есть человек стиля неповторимого по языку и способу изложения.

Многие положения «Заката Европы» покажутся в таком пересказе чем-то давно знакомым, встречавшимся ранее. Его, кстати, и обвиняли не раз в плагиате. Книга Шпенглера не абстрактная схема, предназначенная для научного обсуждения, а глубоко личное переживание одного из самых драматических, переломных моментов Новейшей истории, когда произошло, казалось бы, невероятное европейский мир столкнулся внутри себя в Первой мировой войне.

И это после веков гуманизма, Просвещения, высокой классической культуры. Событие подобного масштаба в восприятии Шпенглера не поддается никакому рациональному, т. е. чисто научному, анализу и объяснению.

Понять и выразить эту судьбу и стало для Шпенглера исходной установкой при написании книги. В этом смысле ее нельзя назвать научной книгой, это по жанру нечто совершенно иное. Книга, как уже говорилось, имела сенсационный успех, хотя и не без примеси скандала.

Она расколола всю интеллектуальную Европу на два противоположных лагеря: одни яростно отвергали ее, другие превозносили. Ее не приняли прежде всего профессиональные историки (подобно тому, как в свое время академические филологи не приняли работу Ницше о греческой трагедии).

Хотя книга насыщена огромным фактическим материалом из разных областей знания, историки восприняли ее как чистую мифологему, надуманную и искусственную концепцию. Отрицательным был отзыв на нее таких маститых британских историков, как Тойнби и Коллингвуд. Шпенглера не приняли и многие писатели. Томас Манн назвал Шпенглера «ученой обезьяной Ницше».

А вот философ Георг Зиммель, прочитавший «Закат Европы» незадолго до своей смерти, оценил ее как самую грандиозную после Гегеля попытку создать философию истории. Шпенглер, узнав об этом, очень гордился таким отзывом. О Шпенглере много писали и в России, особенно в 20-е гг. ХХ столетия.

В наше время, пожалуй, лучше всех о нем написал автор вступительной статьи к последнему (1993 г.) изданию «Заката Европы» на русском языке (он же и переводчик этого издания) К.А. Свасьян. Я согласен с его определением жанра этой книги. Как уже отмечалось, книгу нельзя отнести ни к научным сочинениям, ни к художественным произведениям.

Ее главной темой является не конец Европы и всего западного мира как геополитического понятия, а драма человека, осознавшего конец, кризис культуры европейской культуры, которая его сформировала.

Но ведь так пишутся все значительные философские произведения все они «о времени и о себе», т. е. о времени в контексте личного опыта и о себе в контексте времени. Это как бы личное переживание своего времени, а через его призму и всей мировой истории. Будучи, однако, облечено в форму, интересную для других, такое переживание становится фактом культуры, всеобщим достоянием. Книга Шпенглера из числа таких книг.

С юных лет Шпенглер испытывал чувство глубокого одиночества и еще, как он описывает, чувство страха перед чем-то неизбежным, перед какой-то неведомой угрозой, которую постоянно ощущал со стороны окружающего его мира. Он был человеком замкнутым и, как и Ницше, страдал сильнейшими головными болями, много болел. Умер он от паралича сердца, не дожив до 60 лет. Скрытностью характера объясняется, видимо, описанная многими некоторая внешняя надменность в его поведения, та холодность, отстраненность, которая исходила от него.

За этой оболочкой скрывался, однако, человек с болезненным сознанием своей несвоевременности, который жил как бы не совсем в своем мире, не мог полностью вписаться в него, хотя понимал его необходимость, неизбежность. Вот это двойственное отношение к окружающей действительности, ставшее личной судьбой самого Шпенглера, было спроецировано им на судьбу западной культуры, а затем и на судьбу всех мировых культур.

Как возник замысел книги? В изначальном виде он появился у Шпенглера еще в 1911 г. Тогда Шпенглер хотел просто осмыслить политическую ситуацию, сложившуюся в Германии к началу ХХ века. Он хотел понять, куда идет Германия (как мы сейчас решаем вопрос, куда идет Россия), почему она неотвратимо приближается к войне.

Постепенно первоначальный замысел расширялся в объеме и содержании. Сначала он понял, что судьба Германии тесно связана с судьбой западного мира, всей западноевропейской культуры, которую он потом назовет «фаустовской». Но и о судьбе отдельной культуры трудно судить в отрыве от остальной истории.

«Наконец, как констатирует сам Шпенглер, стало абсолютно ясно, что ни один фрагмент истории не может быть действительно освещен, пока не будет выяснена тайна всемирной истории вообще, точнее, тайна высшего человеческого типа как органического единства, наделенного вполне правильной структурой. А как раз это до сих пор не было еще сделано».

В конечном итоге главным для Шпенглера оказалось «обнаружение той противоположности, исходя из которой только и можно было постичь сущность истории, – противоположности истории и природы».

Здесь ничего нельзя понять посредством математических уравнений и формул, вполне пригодных для объяснения природных явлений. В истории действуют живые люди, и какая математика может объяснить нам причину их появления на свет? Данное рассуждение можно пояснить следующим образом.

Встречаясь в жизни с той или иной выдающейся личностью (а такими личностями для Шпенглера были Бисмарк, Гинденбург и другие крупные политические деятели новейшей немецкой истории), пытаясь понять, что означает ее появление на исторической сцене, мы судим о ней по аналогии с теми, кто нам уже известен из предшествующей истории.
Мы как бы решаем вопрос, на кого в прошлом похож этот человек, с кем его можно сравнить? Историк так и мыслит: он пытается понять свой предмет путем его сравнения с другим явлением, событием или человеком.

Все в истории познается в сравнении, что говорит о наличии в ней некоторой повторяемости, периодичности. Техника исторического сравнения, хотя и используется историками с большим или меньшим успехом, не стала еще осознанным и хорошо разработанным методом исторического познания.

Выработка такого метода только и позволит решить проблему истории. «Мир-как-история» в противоположность «миру-как-природе», или морфология (учение о формах) мировой истории (подзаголовок «Заката Европы»), и есть та единственно возможная философия будущего, которую берется разработать Шпенглер.

Ибо понять судьбу западного мира, представляющего собой одну из исторических форм, можно также лишь по аналогии, в сравнении с другими формами. Тоже вроде бы знакомый мотив. В истории все индивидуально это понимали уже неокантианцы. Шпенглер, однако, отказывается от их попытки найти для исторических наук (или наук о культуре) чисто логический (хотя и отличный от логики наук о природе) метод образования исторических понятий.

Органическое существует в отличие от механического в виде не «постоянно-возможного» закона, формулы или системы, а «однократно-действительного», индивидуального образования, постигаемого посредством «планомерно-упорядочивающей фантазии». Вслед за Гете он назовет способ такого постижения «лирическим чувством».

Индивидуальность предмет художественно-поэтической интуиции, позволяющей за знаками и символами открыть, увидеть не «совокупность законов», а «совокупность гештальтов» образов, создаваемых «морфологическим сродством» самых разных культурных сфер от политических фактов до научных идей, религиозных верований, художественных стилей и пр. Ведь «зримая история» есть не сцепление причин и следствий, а «знак, выражение, обретшая форму душевность». Поэтому познание истории есть не столько наука, сколько «осознанное искусство».

В этом смысле так называемая «мировая история» сама есть «гештальт», образ, создаваемый фантазией человека. Она существует только для тех, кто способен осознавать себя в масштабе не только своей личной жизни и настоящего, но столетий и тысячелетий, кто, короче, обладает памятью и воображением и, следовательно, обостренным чувством времени.

Для индуса и грека не существовало картины становящегося мира, и, когда однажды угаснет цивилизация Запада, возможно, никогда уже не появится такая культура и, значит, такой человеческий тип, для которого «всемирная история» была бы столь же мощной формой бодрствования».

Исторический, или становящийся во времени, мир существует только для европейского человека, он есть форма, «точная копия» его «внутренней жизни» и, следовательно, не учитывает те формы и образы мира, которые складываются в сознании других эпох и народов, в лоне других культур.

Европеец живет в истории, поделенной им на древний мир, Средние века и Новое время, думая, что это единственно правильное представление о мире, в котором живут люди. Он ставит себя в центр исторического мира, заставляя все иные культуры вращаться вокруг себя.

Но это и есть главное заблуждение европейского сознания и европейской исторической науки, сравнимое лишь с птолемеевской (геоцентрической) системой мироздания – «птолемеевская система истории». Подобно Канту, Шпенглер претендует на «коперниканское открытие в области истории», на создание совершенно новой исторической системы.

В этой картине «Античность и Запад наряду с Индией, Вавилоном, Китаем, Египтом, арабской и мексиканской культурой отдельные миры становления, имеющие одинаковое значение в общей картине истории и часто превосходящие Античность грандиозностью душевной концепции, силой взлета занимают соответствующее и нисколько не привилегированное положение».

Вся история резюмируется Шпенглером в этих восьми основных формах культуры. Культуры для него – живые организмы, особые формы жизни, заполняющие собой все историческое пространство. Никакой всеобщей истории в этом смысле не существует.

«Всеобщая история», «человечество» для Шпенглера пустые слова, ничего не значащие абстракции. Достаточно устранить их из исторического рассмотрения, чтобы взору открылось «поразительное богатство действительных форм». Яркими словами Шпенглер рисует открывшийся ему исторический ландшафт, заселенный разными, непохожими друг на друга живыми организмами, или культурами.

Стоит привести их целиком: «Вместо безрадостной картины линеарной всемирной истории, поддерживать которую можно лишь закрывая глаза на подавляющую груду фактов, я вижу настоящий спектакль множества мощных культур, с первозданной силой расцветающих из лона материнского ландшафта, к которому каждая из них привязана всем ходом своего существования, чеканящих каждая на своем материале человечестве собственную форму и имеющих каждая собственную идею, собственные страсти, собственную жизнь, воления, чувствования, собственную смерть. Здесь есть краски, блики света, движения, каких не открывал еще ни один духовный взор.

Есть расцветающие и стареющие культуры, народы, языки, истины, боги, ландшафты, как есть молодые и старые дубы и пинии, цветы, ветви и листья, но нет никакого стареющего «человечества». У каждой культуры свои новые возможности выражения, которые появляются, созревают, увядают и никогда не повторяются.

Есть многие, в глубочайшей сути своей совершенно друг от друга отличные пластики, живописи, математики, физики, каждая с ограниченной продолжительностью жизни, каждая в себе самой замкнутая, подобно тому как всякий вид растений имеет свои собственные цветки и плоды, собственный тип роста и увядания. Эти культуры, живые существа высшего ранга, растут с возвышенной бесцельностью, как цветы в поле.

Подобно растениям и животным, они принадлежат к живой природе Гете, а не к мертвой природе Ньютона. Я вижу во всемирной истории картину вечного образования и преобразования, чудесного становления и прехождения органических форм. Цеховой же историк видит их в подобии ленточного глиста, неустанно откладывающего эпоху за эпохой».

В фокусе его исследования египетская, античная (греко-римская), названная им «аполлоновской», и западная «фаустовская» культуры. На первый план выходит соотношение западной (новоевропейской) культуры и античной, заново переосмысленное им.

В итоге становится ясно, что главной темой «Заката Европы» является судьба не восьми, а одной культуры западноевропейской, которую Шпенглер и пытается раскрыть в сравнении, по аналогии с другими культурами. При всей своей уникальности она не может не повторить судьбу любой культуры, от которой, как известно, никуда не уйдешь.

Свасьян, на наш взгляд, правильно характеризует Шпенглера не как ученого, пытающегося обнаружить общий закон, управляющий жизнью разных культур, а как пророка, говорящего про довлеющий над ними всеми рок (про-рок). В истории для Шпенглера нет никакой закономерной связи и постепенности, поступательного движения от низшего к высшему, прогресса, предустановленной цели.

Культуры не сменяют друг друга в диахронической последовательности, не образуют между собой сложной, многоступенчатой иерархии, а сосуществуют одновременно, синхронно, на равных правах, подчиняясь лишь общей для всего живого неумолимой судьбе движению от рождения и цветения к старению и умиранию.

Каждая культура, как любой живой организм, проживает все стадии органической жизни, проходит все циклы жизненного пути, соответствующие возрастным ступеням отдельного человека, детство, юность, возмужалость, старость. У каждой, как скажет Шпенглер, есть своя весна, лето, осень и зима. Эти же ступени можно обозначить как этапы становления мифологического, религиозного, метафизического и научного сознания.

Здесь культура понимается предельно широко как выражение целостности, внутреннего единства исторического организма, включающего в себя государственное устройство, экономику, религиозные верования, искусство, науку и пр. Между всеми этими элементами исторической жизни существует тесная взаимосвязь, сродство, взаимная корреляция.

Культура и есть выражение внутренней цельности исторической формы, того, что связывает все ее проявления в единое целое. Она синоним всего того, что отличает одну форму от другой.

Способность схватить, постичь культурную форму в целом, увидеть, как она просвечивает во всех своих внешних проявлениях (то, что Шпенглер называл физиогномическим анализом), и есть тот дар интуиции, которым владел Шпенглер и который он считал даром настоящего историка.

Но есть у Шпенглера и иное толкование культуры. Культура это особая стадия в жизни исторического организма, которую можно назвать эпохой его цветения, роста, развития, творчества. Она синоним всего того, что стремится к жизни, пытается себя реализовать, выразить.

Цветущий, развивающийся, полный сил и энергии организм и есть культура. А потом начинается процесс дряхления, старения, умирания организма, который Шпенглер назовет цивилизацией. Цивилизация это заключительная стадия в жизни любой культуры, ее закат, или смерть.

На этой стадии культура закостеневает в абстрактных и обезличенных нормах и правилах человеческого поведения, застывает в рациональных схемах и системах, замещающих творческую активность во всех областях деятельности, короче, теряет способность к органической жизни, уподобляясь мертвому механизму.

Это эпоха господства науки, техники, промышленности, мирового города с его массовыми скоплениями людей, лишенными тепла человеческого общения, эпоха власти бюрократии и идеологии, когда на смену художникам и мыслителям приходят политики, когда государство становится главным действующим лицом на исторической сцене, а война его излюбленным занятием.

Идущее от немецких романтиков противопоставление культуры и цивилизации в качестве двух взаимно отрицающих полюсов исторического мира органического и механического, живого и мертвого, духовного и материального, творческого и рассудочного, личного и социального (добавим еще германского и романского) найдет у Шпенглера предельно отчетливое выражение. Он лишь придаст этим полюсам значение начала и конца любой исторической формы, изобразив цивилизацию как судьбу культуры, несущую ей неотвратимую гибель.

Цивилизация неизбежная судьба культуры. Здесь достигнут тот самый пик, с высоты которого становится возможным решение последних и труднейших вопросов исторической морфологии. Цивилизации суть самые крайние и самые искусственные состояния, на которые способен более высокий тип людей.

Они завершение; они следуют за становлением как ставшее, за жизнью как смерть, за развитием как оцепенение, за деревней и душевным детством, засвидетельствованным дорикой и готикой, как умственная старость и каменный, окаменевающий мировой город. Они конец, без права обжалования, но они же в силу внутренней необходимости всегда оказывались реальностью».

Современная цивилизация символизирует еще и победу рассудочного, утилитаристского, прагматического образа мысли, владеющего сознанием англичан, американцев, французов, над немецкой духовностью и культурой, которая под названием «фаустовская» представляется Шпенглеру вершиной, наиболее полным выражением духа западноевропейской культуры.

Если уж Германия уступает натиску цивилизации, то надеяться больше не на кого и, значит, пробил последний час для всей культуры Запада. «Закат Европы», следовательно, книга о западной цивилизации, т. e. o том, как умирает европейская культура.

Признаки этого конца Шпенглер обнаруживает буквально во всем в мировоззрении, политике, искусстве, знании, чувстве. Но главным признаком является возникновение «мирового города», приходящего на смену деревенскому образу жизни.

Современные города населены не народом, а «массой», связанной внутри себя деньгами и возвышающейся над нею государственной властью. Если у культурного человека энергия направлена внутрь себя, то у цивилизованного вне. «Империализм это чистая цивилизация».

Целью политики, сравнимой лишь с политикой Рима эпохи цезарей, здесь становится внешняя экспансия, территориальные приобретения, а ее главным средством война. Наука и техника оказываются на службе у этой политики. Соответственно меняются эстетические вкусы, моральные оценки, мировоззренческие убеждения.

Искусство, мораль, философия в их традиционном виде не нужны современному человеку. В искусстве все великое давно в прошлом. И хотя еще возможно какое-то экстенсивное расширение масштабов художественной деятельности, ждать ее углубления, появления новых шедевров не приходится.

Современная музыка, живопись, театр, литература предназначены для «столичного мозгляка», для городского жителя, они чужды, непонятны «деревенскому и вообще естественному человеку». Столь же ничтожны и современные философы, если их сравнивать с великими мыслителями прошлого.

Тщетно оглядываюсь я вокруг, ища среди них кого-то, кто составил бы себе имя хотя бы одним глубоким и опережающим суждением по какому-либо решающему злободневному вопросу. Сплошь и рядом наталкиваюсь я на провинциальные мнения, каковые можно услышать от кого угодно».

И далее: «Очевидно, упущен из виду последний смысл философской активности. Ее путают с проповедью, агитацией, фельетоном или специальной наукой. От перспективы, открывающейся с высоты птичьего полета, опустились до лягушачьей перспективы.

Ситуация упирается ни больше ни меньше как в вопрос: возможна ли вообще сегодня или завтра подлинная философия?». Систематическая философия, охватывающая собой все мироздание, какой она была в XVIII в., явно закончилась, завершена и этическая философия.

Остается лишь одна возможность сопоставлять между собой разные культурные миры, используя метод сравнительной исторической морфологии. Это позиция скептицизма она отрицает универсальный взгляд на мир, не признает вечных и абсолютных истин, утверждает релятивизм, историческую относительность любого суждения и мнения.

Современный скептицизм отрицает и возможность существования философии как целостной системы. И только « историю философии» он принимает «как последнюю серьезную тему философии. Это и есть скепсис».

Шпенглер признает неизбежность описанного им финала, что, конечно, не вызывает у него большого оптимизма. Но такова жизнь, и с этим приходится смиряться. Нужно лишь сделать необходимые выводы, понять, что требуется от человека в эту эпоху, куда должны быть направлены его помыслы и усилия. Со всей серьезностью он советует своим читателям повернуться от культуры лицом к цивилизации и принять ее такой, какова она есть.

К. Свасьян комментирует эти слова Шпенглера следующим образом: «Пожалуй, так поступил только сам Шпенглер, обратившийся под влиянием своей книги к политике, чтобы к концу жизни, разбитым и непоправимо разочарованным, вернуться к «презренной» метафизике».

Существенно, однако, то, как понимает Шпенглер целостность культуры, в чем видит основу этой целостности. Здесь нельзя не отметить влияния на него Гете, у которого он, по собственному признанию, заимствовал метод, идею «прафеномена» некоторой исходной модели, лежащей в начале чувственного многообразия растительного и животного миров и постигаемой не логически, а поэтически.

Данную идею Шпенглер перенесет в мир культуры. Каждая культура, будучи живым организмом, обладает своей душой, системой символов, восходящей к некоторому изначальному «прасимволу».

Во всех своих проявлениях западная культура устремлена к выходу за пределы любой границы, т. е. к бесконечному расширению своего пространства. Эту устремленность Шпенглер и назовет фаустовским началом европейской культуры.

Оно дает знать о себе и в форме империи, и в готике с ее вертикалями, устремленными вверх, и в математике с ее теорией бесконечно малых величин, и в живописной перспективе. Западноевропейская культура как бы демонстрирует победу бесконечности над конечностью, косностью, тяжестью телесного, вещественного или просто природного мира.

Будучи движима стремлением к бесконечности в фазе своего цветения и роста, эта культура застывает, затвердевает, окаменевает, становится неподвижной, мертвой в фазе цивилизации.