Язык и политика

«Креольский язык как символ сопротивления и свободы становится языком гнева, ярости и борьбы». На нем пишут листовки и лозунги, граффити и песни протеста, он звучит в передачах националистических радиостанции.

Во время последних массовых волнений, спровоцированных кризисом 2008 г. и выразившихся в 40-дневной забастовке на Гваделупе в январе–феврале 2009 г. профсоюзный лидер Эли Домота неизменно выступал на креольском, придавая экономическим требованиям националистический оттенок.

Однако по мнению ряда авторитетных специалистов (Prudent 2003, Hazaël-Massieux 1996) политическая ангажированность защитников креольского языка, в том числе некоторых лингвистов, их требование максимального дистанцирования от французского, стремление зафиксировать на письме устные языковые формы в первозданной чистоте сыграли негативную роль. Прежде всего, речь идет о выборе в пользу фонетического, а не морфологического принципа орфографии. Результатом такого выбора стала трудность в восприятии текста: в большинстве случаев, чтобы понять написанное, читателю приходится произносить его вслух.

Тем самым письменный язык как бы все время возвращается назад, к устному. Все без исключения информаторы жаловались нам на то, что письменный креольский язык “очень трудный”, что читать на нем сложно, что ежегодно проводящийся уже на протяжении более десяти лет “креольский диктант” умудряются написать без ошибок лишь единицы.

Кроме того, требование “аутентичности” диктует пуристам предпочтение базилектальных (“народных”) форм языка и отказ от заимствований из французского, вместо которых изобретаются бесчисленные неологизмы. Такой подход идет вразрез как с потребностью в модернизации языка, так и с речевыми практиками населения.

Вернемся, однако, к манифесту креольской литературы. Его заключительная часть, обозначенная как “приложение” и озаглавленная “Креольская литература и политика”, свидетельствует об истинной цели авторов, идущей гораздо дальше создания литературного направления.

Речь идет о провозглашении не только и не столько эстетических принципов, сколько суверенитета по отношению к другим культурам – европейским, африканским, американским, – и по отношению к иным идеологиям, в частности – марксизму, для которого классовая солидарность важнее культурных различий.

Если рассматривать манифест в этой перспективе, т.е. как идеологический, а не литературный документ, то следует признать, что его авторы в какой-то мере достигли своей цели.

В отличие от 1950-х гг., антильцы более не сомневаются в том, кто они такие. Идентифицируя себя прежде всего с Гваделупой или Мартиникой, они также осознают свою креольскую идентичность. Это, впрочем, единственный успех националистического движения. Политический бой националисты проиграли, но сформировалось мощная культурная идентичность. (…)

Таким образом, если “настоящее самосознание” сформировать удалось, то превратить его в катализатор националистической идеологии не получается – прежде всего потому, что абсолютное большинство антильцев понимает, что без экономической поддержки со стороны  метрополии их уровень и качество жизни станут такими же, как на соседних независимых островах, откуда на Гваделупу и Мартинику идет постоянный поток трудовых мигрантов. На региональных выборах в декабре 2015 г. Народный союз за освобождение Гваделупы получил всего 0,5% голосов.