Язык и идентичность

«Ни европейцы, ни африканцы, ни азиаты: мы объявляем себя креолами»,  – так начинается литературный манифест, провозгласивший создание не только нового литературного течения, но и новых идеологии и идентичности – на основе креольского языка и культуры.

Его авторы – писатели Рафаэль Конфьян и Патрик Шамуазо и лингвист Жан Бернабе с антильского острова Мартиника. Что подвигло их на программное выступление, как этот интеллектуальный проект был принят собратьями по перу и нашел ли он отклик в умах и сердцах тех, кому предлагалось принять креольскую идентичность? Каковы его последствия для креольского языка и креольской литературы?

При этом отличительную ценность придает манифестации ее негативное отношение ко всем остальным, сосуществующим с ней манифестациям, с которыми она объективно соотносится и которые, гранича с нею, определяют ее границы».

Применительно к рассматриваемому нами пространству возможностей альтернативными манифестациями были две предыдущие попытки сконструировать местную идентичность: на основе расовой («негритюд» Эме Сезэра) и территориальной принадлежности, предпринятые после того как стало ясно, что ассимиляционистский проект себя не оправдал.

Отдав ритуальные почести влиятельным предшественникам, авторы нового манифеста подвергли негритюд критике за то, что он лишь противопоставил европейской иллюзии африканскую, и заявили о преемственности с идеями Глиссана.

Последний, однако, не согласился с подменой предложенного им термина “креолизация” (créolisation), отражающего процесс взаимопроникновения контактирующих языков и культур, “креольской идентичностью” (créolité), являющей собою результат этого процесса, и не присоединился к новому течению.

На нежелательность и даже опасность такой подмены указывают многие критики манифеста, подчеркивая, что эссенциализация креольской идентичности низводит позицию Глиссана до узко понимаемого национализма, в то время как сам писатель был решительным противником всякой идеи “корней”.

Как бы то ни было, поборники новой идеи представили ее как решительный шаг вперед: отказ от поисков легитимности вовне – будь то в Европе или Африке, разрыв с универсализмом и опора на собственный культурный фундамент.

Такой подход, однако, оказался рискованным по ряду причин, и прежде всего потому, что даже сами авторы манифеста не были в состоянии выполнить свое собственное предписание: креольская литература, написанная на креольском языке, должна сформировать этот письменный язык и предъявить его миру.

Одно дело – “объявить себя креолами”, другое и куда более сложное – создать качественный литературный продукт на языке, существующем преимущественно в устной форме, и донести его до аудитории, не имеющей навыков чтения на этом языке и вообще не слишком читающей.

Примечательно, что сам манифест был написан по- французски, опубликован и представлен публике в Париже. Это обстоятельство позволяет обоснованно предположить, что главным его адресатом была литературная общественность и политическая элита метрополии.

Тем временем на Антильских островах идея “креольской идентичности” вызвала некоторое замешательство. Гваделупский писатель Эрнест Пепэн, впоследствии примкнувший к новому литературному течению, вспоминает, что поначалу предложенный термин наделал немало шума и даже вызвал возмущение, потому что слово “креол” в сознании антильцев было связано с двумя отрицательно коннотированными понятиями: креольским языком и так называемым “этноклассом” белых креолов (béké на Мартинике, blanc pays на Гваделупе).

Задолго до публикации манифеста почти в тех же словах: “ни африканская, ни китайская, ни индийская, ни даже французская” ‒ мартиникский писатель и философ Рене Мениль определил антильскую идентичность (Ménil 1981: 32). Так зачем понадобилось менять “вывеску”, если за ней кроется то же содержание?

В чем перформативный смысл переименования литературного поля, которое по прошествии времени кажется основным предназначением манифеста? «Термины “афро-антильская, негро-антильская, франко-антильская литература, антильская литература на французском языке, франкофонная антильская литература” были объявлены неустойчивыми и потому неоперациональными, вместо них был предложен ярлык “креольская литература”, и весь манифест посвящен аргументации этого выбора». Вопрос о легитимности дефиниций (Bourdieu 2000), очерчивающих границы “креольского”, встает, таким образом, сразу в нескольких плоскостях: что такое “креольский язык”? Что такое “креольская литература”? Кто может считаться “креолом”?

Мало того: манифест увидел свет двадцать лет спустя после начала “культурного возрождения”, но его авторы заявили во всеуслышание, что креольской литературы не существует, она находится на стадии пред-литературы – отсюда неотложная потребность ее создать.