XIX век — становление современной философии

Сам язык, которым говорят европейские философы середины XIX века, понуждает датировать начало современной философии с послегегелевского периода. Как по форме, так и по содержанию гегелевская философская система предстает как последняя классическая философская концепция.

Все, что появилось непосредственно после нее, в тот исторический период, о котором у нас теперь пойдет речь, выглядит либо как радикальная критика «гегельянщины», после которой эту философскую концепцию предлагается просто отбросить как негодный хлам, либо как попытка коренным образом переработать эту философскую конструкцию, критически преодолеть ее.

В том и другом случае создается впечатление, что философские оппоненты Гегеля «светят отраженным светом» гегелевских идей: их собственные труды предстают чем-то вроде «негатива» этой философской системы.

Возникает впечатление, что если бы не было Гегеля, предмета их критики, то у них самих просто не было бы материала для философских рассуждений.

Но это впечатление обманчиво, поскольку суть исторического развития, конечно же, не в противоборстве философских идей, а в радикальных переменах в обществе, культуре, мировоззрении, что и выразилось в «конфликте поколений» европейских философов.

Об этом свидетельствуют «стандартные оппозиции», которые обсуждают все послегегелевские философские школы: метафизика — наука; теория — практика; философия — жизнь.

Это ведь не что иное, как разметка границы, которая разделила две системы мировоззренческих, культурных и этических ценностей: по одну сторону оказались представители нового поколения философов, а по другую — защитники классической философской традиции.

С точки зрения нового философского поколения, именно они олицетворяли социальный и культурный прогресс, а их оппоненты, сторонники классической традиции, соответственно были реакционерами и ретроградами.

Традиционная, классическая философия претендовала на то, чтобы быть именно метафизикой, т.е. знанием, более глубоким, чем самые фундаментальные естественно-научные («физические», в самом широком смысле этого термина) теории.

Она, подобно античным философам, ставила «логику» выше «физики», теоретическую истину — выше практического достижения, философию — выше повседневной жизни. Все это было в какой-то мере свойственно и гегелевской философии, за что она и была подвергнута критике.

Впрочем, гегелевская философия уже была «философией перехода». Ее базовый принцип «абсолютного идеализма» был призван если не ликвидировать, то смягчить противостояние полюсов названных оппозиций.”

«Абсолютная идея» не образует у Гегеля особого «царства», застывшего в собственном божественном совершенстве и противостоящего грешному и изменчивому земному миру — она предстает как всеохватывающий диалектический процесс, а всю Вселенную, включая человека и его сознание, Гегель трактует как момент процесса саморазвития (самопознания) Абсолюта.

Отсюда и внутренние противоречия гегелевской философии (например, системы и метода), на которые непременно указывали ее критики, и свойственное самой этой философии оправдание особого вида противоречий — диалектических.

В результате гегелевская философия предстает как ослабленная, потерявшая прежнюю чистоту, совершившая грехопадение (поскольку она обратилась и к земному, человеческому, несовершенному) классическая метафизика.

Поэтому она была «философией компромисса», которую можно было критиковать и «слева» (например, за «излишнюю» приверженность к созиданию универсальных все объясняющих систем), и «справа» (например, за признание относительной истины, что, конечно же, означает не что иное, как несовершенство истины).

Немаловажно и то, что гегелевская философия была «официальной» философией — т.е. предметом, который преподавали в университетах страны, которая в политическом отношении оставалась еще полуфеодальной, отстала от других стран Европы, значительно продвинувшихся по пути создания индустриального (капиталистического) общества и соответствующих этому обществу демократических институтов.

Учебные программы по философии утверждались в Германии государственными чиновниками; для того чтобы занять профессорскую должность, требовалось решение государственной администрации.

Понятно, что философы, придерживавшиеся новой ориентации, были «диссидентами», если использовать современный термин.

В плане содержательном гегелевская философия, конечно же, была идеализмом; но в ряде существенных моментов идеализм «абсолютный» выглядел как «перевернутый» (по выражению Маркса, «поставленный на голову») материализм.

Гегелевская философия была идеализмом, поскольку ее проблематикой было исследование движения духовного начала, которое лежит в основании мироздания как его сущность — процесса самопознания Духа.

Законы, по которым совершается мыслительный процесс, понятно, есть логические законы; поэтому логические законы в концепции Гегеля обрели статус универсальных законов мироздания, будучи как законами бытия, так и законами мышления.

Следовательно, философию Гегеля можно определить как панлогизм — логика здесь предстает как наука о наиболее общих законах бытия и мышления, а природа трактуется как «прикладная логика».

Вот относительно этого тезиса, посредством которого Гегель попытался смягчить, «снять» характерную для прежней метафизики оппозицию «духа» и «природы», «философии» и «жизни», и развернулись основные споры.

Для того чтобы понять многие существенные моменты в движении мысли критиков Гегеля, полезно обратиться к некоторым историческим предпосылкам появления грандиозной и сложной гегелевской панлогистской конструкции.

В нововременной философии последний камень в основание этого здания положил Лейбниц своим «законом основания» (Nihil fit sine ratione — ничто не происходит без основания), который был включен им в состав законов логики.

Но, поскольку речь здесь может идти как об основаниях логического вывода, так и о причинах тех или и иных событий, совершающихся в природе или общественной жизни, получается, что и весь комплекс логических законов (коль скоро в него входит в качестве полноправного члена «закон основания»), можно истолковать как фундаментальные законы всякого бытия.

То, что наука уже перестала быть служанкой теологии, что главным предметом науки стало исследование природы, отнюдь не подорвало доверия к логике: то, что теоретическое естествознание стало «математическим» (пример тому — механика Ньютона) — неплохое тому свидетельство.

Но при этом важно иметь в виду, что теоретическое естествознание эпохи Просвещения, так же, как и метафизика, было устремлено к постижению основ мироздания: механика Ньютона была «картиной мира», а механицизм стал мировоззрением.

Так получилось, что в одной точке, в признании фундаментальности логических законов, оказались согласны друг с другом и приверженцы традиционной метафизики, и ее противники.

В теоретическом естествознании, кстати, доверие к логическому выводу было в ту эпоху куда большим, чем к наблюдению или эксперименту.

Отсюда же проистекает и общераспространенное тогда мнение, что-де «природа любит скрываться», и что именно разум, руководствуясь логикой и собственным внутренним критерием «ясного и отчетливого знания», позволяет раскрыть тайны природы, проникнув за внешний покров явлений к ее сущности, т.е. к законам.

Поэтому критики оснований гегелевской панлогистской конструкции вряд ли могли черпать вдохновение в достижениях тогдашнего естествознания — у него был другой источник. Попробуем его обнаружить.

Очевидное разложение прежней философской парадигмы начинается с разделения гегелевской философской школы на право — и левогегельянцев (за которым последовали и более мелкие членения).

Примечательно, что сначала спор велся о верном толковании учения Гегеля, но материал, в котором тема эта обсуждается, выводил далеко за границы чистой философской теории — им был тезис Гегеля «Все действительное разумно и все разумное действительно».

В принципе, это, конечно же, декларация идеалистической установки, которая означает лишь то, что все, что есть, имеет свое основание в идее, в «Разуме» (или, говоря гегелевским языком, либо есть сама Идея, либо ее Инобытие).

Но важнейшим аспектом обсуждения этого тезиса очень скоро стал вопрос: является ли этот тезис философским оправданием всякого (прежде всего, социально-политического) консерватизма, или же в нем следует видеть также (а может быть, и в первую очередь) оправдание перемен («революции»).

Отсюда выросла марксова трактовка гегелевской философии как идеологии классового компромисса и его же стремление превратить ее «рациональное зерно» (т.е. то ее содержание, с которым согласен разум революционера) в «революционное учение».

В споре, ядром которого вначале были проблемы метафизики, принимали участие К. Маркс, Ф. Энгельс, Л. Фейербах, братья Бауэры, М. Штирнер и множество других философов и политических деятелей.

Не стоит упускать из виду, что споры эти шли в центре Европы накануне и во время буржуазных революций, которые сами были только моментом глубочайших перемен в экономике, науке, культуре, формах жизни, ценностных установках сознания европейского человека.