Совесть как культурный фактор
Обязанности человека включают в себя как те, которые налагает на него общество, так и те, которые он налагает сам на себя как нравственное, а тем самым — культурное существо. Неуклонно следовать этому кругу обязанностей есть высшее проявление долга, как понимал его Кант.
Но человек слаб: его вольная воля вместе с прихотливым воображением уводит его в сторону от столбовой дороги нравственного долга на кривые тропинки греха, которые как паутиной окутали все здание человеческой культуры. Человек грешит и кается, кается и грешит… Вот это вечное покаяние (искренное или лицемерное) есть то, что называют «голосом совести» или просто совестью.
Нарушают их даже святые — такова уж природа человека. В то же время, нарушая их, он мучается от сознания своей греховности и слабости, от того, что не способен противостоять злому началу в себе… Идеалы влекут его к «Мадонне», а чувства и воображение тянут в «Содом». Вот и мечется человек между ними и мучается от своего несовершенства, раздвоенности и неспособности противостоять «тварному» своему началу.
Но каким же образом можно противостоять ему, коли начало это составляет половину человека, неотделимую притом от другой половины?! Тут не поможет никакое философское осознание своей двойственной природы. Вот, кстати, почему невозможна среди людей полная святость, а, тем самым, и полное спасение (если таковое вообще существует).
Кто не испытывал чувства жгучего стыда или подавленности, вспоминая о своих постыдных или недостойных поступках, о нанесенной кому-то незаслуженной обиде, о совершенной ненароком глупости, не говоря уже о более тяжких вещах?
Никакое время, ни- какое самооправдание не могут стереть тягостных воспоминаний и душевной боли, и они преследуют человека до конца дней его. Недаром ведь говорят: «От людей утаишь, от совести не утаишь».
Что касается попыток человека всячески приуменьшить масштаб своих проступков с целью оправдаться перед самим собой, об этом хорошо сказано у Канта:
«…Человек может хитрить сколько угодно, чтобы свое нарушающее закон поведение, о котором он вспоминает, представить себе как неумышленную оплошность, или просто как неосторожность, которой никогда нельзя избежать полностью, следовательно, как нечто такое, во что он был вовлечен потоком естественной необходимости, и чтобы признать себя в данном случае невиновным.
И всё же он видит, что адвокат, который говорит в его пользу, никак не может заставить замолчать в нем обвинителя, если человек со- знает, что при совершении несправедливости он был в здравом уме, т.е. мог пользоваться своей свободой. И хотя он объясняет себе свой проступок той или другой дурной привычкой… тем не менее, это не может предохранить его от самопорицания и упреков себе.
Именно на этом основывается раскаяние в давно совершенном поступке при каждом воспоминании о нем; это — мучительное, вызванное моральным убеждением ощущение, которое практически бесполезно, поскольку оно не может сделать случившееся не- случившимся…».
Каким бы, однако, бесполезным в практическом отношении это чувство ни было и как бы человек, успокаивая себя, ни уверял себя в том, что изменить все равно ничего нельзя, оно не оставляет его в покое. Хотя, замечу, и самое искреннее раскаяние, увы, не служит никакой гарантией, что человек при каких-то обстоятельствах не повторит свой проступок снова. В этом весь его трагизм.
Вот почему такие словосочетания, как «чистая совесть» или «спокойная совесть» в основе своей лишены смысла, ибо чистой совести просто не может быть по природе вещей, и тот, кто уверяет в обратном, либо лице- мерит, либо не понимает, о чем толкует. Если такого рода совесть и возможна, то лишь в каких-то частных, отдельных случаях, не более того.
Прав был В. Виндельбанд, считая, что совесть по своей природе представляет собой «раздвоенное сознание».
Проявляется это в том, что одна и та же личность «…осознает норму и одновременно действует вопреки ей, притом с какой-то роковой неизбежностью. Мучительность угрызений совести как раз и состоит в том, что проступок не случаен, а необходим. Лишь поверхностные люди успокаивают себя мыслью: “проступок произошел случайно, он не является проявлением моей сущности, и больше я так не поступлю”.
Строгая же совесть показывает, что норме противостоит закономерная необходимость ее нарушения. Следует ясно понимать, что противоречащее норме поведение столь же необходимо проистекает из нашей природы, как и поведение, соответствующее ей»49 (курсив мой. — Э.П.).
Вот это вечное противоречие между пониманием того, что есть грех и зло, и совершением этого греха и зла, между признанием нравственной нормы, желанием ей следовать и неизбежным ее нарушением и составляет основу трагичности человеческого существования, его нескончаемых нравственных мук и угрызений совести. «Вижу и одобряю лучшее, выбираю худшее», — в этом весь человек.
Тот же Фрейд, исходя из своей излюбленной концепции, назвал совесть реакцией на преступные замыслы врожденного бессознательного влечения. Но дело в том, что никаких априорных, бессознательных «преступных замыслов» не существует и существовать не может в принципе хотя бы по той причине, что само слово «замысел» уже свидетельствует о сознательном.
Великие трагические события всех времен и народов порождаются именно этой раздвоенностью, конфликтом между тем, что человек должен делать в соответствии с духовной половиной своей природы, и тем, что он фактически может делать, исходя из своей второй, «тварной» половины.
Этот разрыв невозможно заполнить ничем. Вся культура, собственно, и держится на этой раздвоенности как на своем фундаменте. На ней основывается и из нее, по сути дела, вытекает религиозное сознание человека, его вера в Бога как в нечто цельное, нерасчленимое, вечное, что могло бы как-то уравновешивать его раздвоенность и смертность.
