Постулаты фундаментальной теории

К проблеме постулата любой фундаментальной теории реального мира и его «фрагментов» Декартово определение порождающего отношения имеет самое прямое и непосредственное… порождающее идею постулата отношение.

Но в Декартовых, а тем самым и в наших, определениях скрыто до поры нечто вроде парадокса. Его заметил и обсуждал сам Декарт, на него обратил внимание его оппонент Томас Гоббс. Так или иначе со ссылками на «первоисточник» или без оных к нему постоянно обращались и до сего дня обращаются философы.

Дело в том, что, признавая отношение мысли к любым иным предметностям Бытия необходимым и дос- таточным определением его собственного существования в качестве обособленной и особенной реальности, мы в качестве «онтологического допущения» a priori признаем существующим само Бытие. Причем выделение термина a priori необходимо для выявления логического статуса Декартова рассуждения.

Существование Бытия (в качестве словосочетания на любом языке) сворачивает все рассуждение в логический нонсенс в circulus vitiosus: все Сущее… существует. Но для философии и любой фундаментальной теории онтологический вопрос: «Как существует в сознании или реально?» остается нерешенным до тех пор, пока философия для всех теорий, а любая частная теория для себя, не найдут необходимых и достаточных аргументов для однозначного ответа на него.

Для философии эта проблема ключевая и никоим образом не смешиваемая с твердой уверенностью каждого из нас (в том числе и каждого философа включая Дж. Беркли) в собственном существовании в реально существующем мире, что и было продемонстрировано всей историей философии как особой формой культуры культуры самопостижения духовности людской. Тем же Декартом не в последнюю очередь: кто же не помнит его знаменитое: cogito ergo sum мыслю, следовательно, существую!

Выход из этого логического тупика сам Декарт находил в том, что любое сомнение в существовании предметов мышления и самого мыслящего Я есть акт мышления. Как таковой, он реально и безусловно существует.

Следовательно: пока неизвестно, как там все прочее, но мысль-то уж точно существует. И мысль эта… чья-то. Она инициирована и проведена от начала и до конца не кем иным, как тем, кто мыслит. Но если мысль о чем-то точно существует, то столь же определенно существует и тот, кто мыслит.

И от врожденности некоему мыслящему его мышления Декарт начинает свое доказательство изначальной врожденности (только поэтому постулативности) ряда общих идей, атрибутивно характеризующих всеобщие условия для определения предметов мышления, предметов страстей человеческих. А коль скоро каждый из нас человек страстно мыслящий, то мышление и страсти каждого из нас своим отношением к их предметности обнаруживают и подлинно реальное существование таковых.

Поэтому вопрос о постулате фундаментальной теории культуры без обсуждения постулата всех теорий Бытия и Мышления так и останется висеть в туманной атмосфере разных мнений.

Бытие не имеет своей исходно сущностной собственной формы существования. Тем самым и собственного единозначного определения. Как всеобще сущее, оно есть нечто такое, что самим фактом существования не определимо. Оно вообще лишается смысла, ибо быть вечно и во всех формах чем-то всем – значит быть ничем определенным.

В этом смысле ничем, или, что то же самое, определенным как не существующее само по себе вне этих преходящих своих форм. Безначальное и нескончаемое отрицание какой-то одной собственной природы, самой сути всего того, что есть, превращает утверждение реальности «все это есть» в отрицание этой реальности как чего-то определенного. Бытие, как сие ни парадоксально, есть и не есть одновременно.

Вернее, «Есть» и «Не есть» здесь равнозначны, они переливаются друг в друга, теряя себя в своей противоположности, чтобы тут же вновь появиться, растворив в себе свое отрицание. И обращаясь к истории философии в полном ее объеме, нетрудно убедится в том, что далеко не только Гегель так же постулирует логику мышления о Сущем.

Таким образом, за первый постулат осмысливаемого Бытия мы просто вынуждены принять неустранимое противоречие в его изначальном смысле. Ведь это противоречие было так же предопределено самим способом полагания Сущего, как противоречие в понятии геометрических точки, линии, плоскости и т. д. было предопределено способом их полагания.

Если бы точку можно было бы измерять как нечто пространственно сущее, то она не смогла бы стать родоначальницей всех прочих искусственных мер пространства. Мало этого. Любая мера непрерывности простирания всего сущего автоматически становится тем, что прерывает эту актуальную его непрерывность.

Поэтому именно точка заставляет быстроногого Ахиллеса спотыкаться об нее, потому он и не способен догнать черепаху, чем Зенон и продемонстрировал принципиальную неразрешимость постулативного противоречия прерывности и сплошности теоретически мыслимого пространства-времени.

А ведь мыслимое движение именно точки образует все мыслимые меры непрерывного пространства все геометрические фигуры, каждая из которых, в свою очередь, прерывает сплошность простирания и дления всего мыслимого Сущего.

Можно продемонстрировать с еще большей точностью, что и постулаты классической механики, не говоря уже о механике квантовой, утверждают в качестве эвристического начала развития всей физики не что иное, как противоречие.

Но тут достаточно отослать читателя к рефлексивным поискам априорных Начал физики самих ее творцов: начните с Э. Маха, А. Эйнштейна и Л. Инфельда, Н. Бора, А. Йоффе и других классиков неклассической физики, чтобы прийти ко многим книгам о неизбежности странного мира квантовой механики, в том числе и к книгам B.C. Библера о мышлении как творчестве.

Итак, Бытие есть всегда бывшее, всегда Сущее и всегда имеющее быть, и всегда же по определению, не-Сущее, ибо извечной бесконечностью своих трансформаций отрицает ответ на вопрос: что же в нем есть одно определенно и истинно сущее. Или: в каком наличном своем определении оно есть Бытие. Но именно эта констатация противоречия в исходном смысле слова «Бытие» отграничивает его «онтологию» от любых иных предметностей мысли.

Таким образом, философы задолго до Ансельма постулировали тождество Бытия и Небытия. Причем в рассуждениях не только о мере совершенства, но и о других всеобщих мерах всего сущего. Тут нельзя не вспомнить элеатов их отрицание безмерного образа Небытия.

Или Платона, утверждавшего в качестве истинно сущего лишь бытие всеобщих мер (прообразов, идей) в отличие от всего недолго и отдельно сущего. Ученика его Аристотеля, с его формой форм, энтелехиально преобразующей мир всего сущего из будущего и, одновременно, как бы «изнутри» его наличных форм. Или Единое неоплатоников (единое Начало и всеобщую Меру всего сущего).

Впрочем, не только названные, но и все те, кто с пристрастием пытал человеческую мысль на способность удерживать в качестве своей основы единство противоположностей Бытие и Небытие, именно это единство принимали за первую всеобщую меру всего мыслимого Сущего как необходимое условие «мыслимости» и мира в целом, и любого отдельного его явления.

Для них именно взаимоопределяемость смыслов (Бытие и Небытие, их тем самым тождество при внутреннем отрицании друг друга) всегда была всеобщей мерой мыслимого. Тождество этих противоположностей делает все сущее осмысляемым. Чтобы чему-то или кому-то быть в мысли, надо быть «измеренным» соотнесенностью как с всеобщей мерой Бытия, так и с определенной ею безмерностью мыслимого Небытия.

И прежде чем некая наличность подвергнется вопросу «что же оно есть?», происходит ее мыслимое включение в целостность Сущего в качестве полномочного представителя всеобщей меры существования: это нечто есть в безбрежности реалий мыслимого мира! То есть даже наличное бытие не просто перцептивно-рассудочная констатация наличия здесь и теперь некоего нечто, а его определение через взамоотрицание Бытия и Небытия.

Эту предполагаемую реальность мы полагаем как сущее, но именно как нечто безмерное, а потому как что-то содержательно не мыслимое. В ином образе Ничто не предстает перед нашим внутренним взором как сущее. Даже образ чистого Ничто, то есть мыслимое Небытие. Мера Бытия—Небытия это и мера всех прочих мер, вызывающих из небытия все Сущее со всеми его фрагментами.

Мер математических тоже, и как уже отмечалось с трепетным сохранением внутреннего противоречия «Бытия—Небытия». Таким образом, у Ансельма мы получили отнюдь не богословское доказательство бытия персоны Бога, а нечто большее: не самый слабый вариант… логического доказательства исходного тождества мышления и бытия.

Потому он и не требует доказательства, что a priori ставит предел всем наличным и всем возможным будущим смыслам, рождаемым при исследовании тех интеллигибельных средств его же продуктивного преображения, с помощью которых логически преображается предметно мыслимое поле, им заданное, им изначально ограниченное.