Философия жизни во Франции: А. Бергсон

Он хронологически оказался сразу и современником Ницше, и представителем «философии жизни», относящейся уже к другой эпохе. Дело в том, что, родившись лишь на 15 лет позднее Ницше, он прожил до 1941 года.

И вот что интересно: в наше время философская концепция Бергсона оказалась по сравнению с Ницше отодвинутой на второй план.

Конечно же, стратегия «философии жизни», пришедшей на смену панлогизму («философии разума» — или, скорее, рассудка) была наиболее ярко и последовательно представлена все-таки Ницше, хотя и его философия только завершила процесс чуть ли не всеобщего «восстания» против панлогизма в европейской философии конца XIX — начала XX века.

Но в первой половине XX века именно Бергсон, а не Ницше, был властителем дум европейских интеллектуалов, среди которых философы по профессии вовсе не составляли большинства.

Какую-то роль в этом, видимо, сыграли привходящие факторы — например, тот, что Бергсон жил во Франции, и к тому же был наполовину евреем, в тот период, когда в «самой философской стране западного мира» — Германии — к власти пришли гитлеровцы, сделавшие антисемитизм государственной политикой, а Ницше был объявлен тогда символом «германского духа».

Самозванная душеприказчица Ницше, его сестра Элизабет, которая была страстной сторонницей нацизма, торжественно вручила Гитлеру палку своего брата, которая была с почтением принята фюрером.

Военно-политическое противостояние между Германией и большей частью Европы, в которой Франция представала как традиционный форпост (была, к примеру, построена знаменитая «линия Мажино»; даже в нашей стране она была не менее известна, чем «линия Маннергейма» в Финляндии, стоившая нашим военным большой крови в войне с «белофиннами»), в куда большей мере, чем его жесткие до провокационности афоризмы Ницше, на некоторое время сделало его для европейской интеллектуальной элиты скорее пугалом, чем пророком: на всю философию Ницше, притом, на мой взгляд, незаслуженно, легла тень фашизма.

Хотя, конечно, среди европейских интеллигентов были и исключения, вроде блестящего норвежского писателя Кнута Гамсуна. Но это в тех странах, где еврейская интеллектуальная прослойка была слабой, а политика прогерманской.

Учитывая это обстоятельство — наряду с несомненными интеллектуальными и литературными достоинствами работ Бергсона, а также его глубокой религиозностью, в противовес ницшеанскому «имморализму и атеизму» — легко понять, почему в 1937 г. на Международном философском конгрессе именно Бергсон был избран почетным президентом и назван «величайшим философом со времен Декарта».

Впрочем, еще десятью годами ранее он получил Нобелевскую премию как «высочайший мастер философской прозы».

Термин «бергсонизм» в Европе первой половины века был не только более распространен, чем «ницшеанство», Нобелевских премий по философии, как известно, не существует, но литературный стиль работ Бергсона и в самом деле превосходен, но и был в массовом сознании синонимом «философии жизни».

Конечно, определенную роль в этих коллизиях сыграла не только эволюция европейского философского сознания, но и перемены во взглядах самого Бергсона.

«Ранний» Бергсон был занят проблемой, которая была животрепещущей для большинства его современников, одновременно и уходя корнями в классическую философскую традицию, и знаменуя ее кризис.

Первая его работа — «Непосредственные данные сознания» — написана вполне в духе времени: это практически общая для постгегельянских форм идеализма установка на исследование духовности, редуцированной до собственного сознания индивида, с использованием «неокартезианской» технологии поисков очевидного.

Избавившись от всех «посредствующих звеньев», согласно Бергсону, мы обнаружим непосредственную реальность, в которой нет картезианского дуализма, отсутствует оппозиция субъекта и объекта: ведь переживание ситуации неотделимо от переживаемой ситуации. К тому же переживание не может быть «моментальным» — иначе оно не было бы пере-живанием.

Поэтому дух, открывающийся в переживании, не может быть сосредоточен «в этой временной точке» (а значит, и в «этой» точке четырехмерного континуума, которое пространственные и временные точки образуют — например, под черепом определенного человека в данный момент времени).

Скорее можно говорить о «поле духовности», пространственные и временные границы которого так же невозможно четко определить, как границы электрического поля.

Эмоциональная «окраска» переживания заставляет искать духовное «начало» прежде всего в искусстве. Отсюда следует вывод, что главной проблемой метафизики (коль скоро она «после физики») должна стать проблема длительности: ведь без «длительности» не может быть никакого переживания.

Говоря словами Канта, длительность входит в само понятие переживания, а суждение «переживание длится» является аналитическим.

«Основной вопрос» другой его ранней работы («Материя и память», 1896 г.) — это соотношение материи и духа, хотя, в духе времени, тоже акцентированное на вопросе об отношении тела и сознания.

Это значит, что обсуждение идет с привлечением данных частных наук для решения классической, «декартовской», философской проблемы. Поэтому-то Бергсона и называли «величайшим философом со времен Декарта».

Вполне в духе времени было и то, что искусство и язык предстают и в этой работе как «полномочные представители» духовного начала.

А само это духовное начало трактуется как подлинная реальность, которая с равным правом может быть названа и «жизнью», и «сознанием».

Наконец, эта же позиция четко выражена в работе «Введение в метафизику» (1903), которая не только сделала Бергсона широко известным, но и сегодня рассматривается западными историками философии как главное его произведение.

Основные идеи «Введения в метафизику» можно свести в несколько тезисов. Подлинная реальность, как уже было сказано, — это жизненный поток, движение, длительность. Все эти термины употребляются как синонимы, вполне в стиле Дильтея — противника субстанциализма.

Подобно неокантианцам, Бергсон трактует «вещи» окружающего человека мира как конструкции, которые преобразуют подлинную, глубинную реальность в предметы.

В стиле, близком марксизму, он считает предметные образования знания средствами практической деятельности — разумеется, без «субстанциалистской» подпорки.

Сама глубинная реальность, по его мнению, постигается интуицией, позволяющей непосредственно слиться с этой реальностью.

Интуиция вступает в дело тогда, когда жизненная ситуация нестандартна — т.е. когда рассудок не можетсправиться с нею «машиноподобным» способом подведения частного случая под общее правило,соответственно стандартным целям «выживания», практической деятельности.

Понятно, что смыслы терминов «материальное» и «духовное», в этой контекстуальной связи с «целями», иные, чем традиционное для философской метафизики, как материалистической, так и идеалистической).

Однако философия, с точки зрения Бергсона, возможна именно в роли метафизики, но только в том случае, если она не утратила своего первоначального значения, выраженного в первой части термина: философия есть любовь к мудрости, а не анализ мудрости.