Дарообмен и экономический обмен

В экономической истории и антропологии начала XX в. разгорелась немецко-французская дискуссия по поводу возникновения отношений обмена. Карл Бюхер, защищая свою классификацию хозяйства (домашнее — городское — народное), заявил, что в примитивных обществах нет экономических форм обмена (следовательно, нет и экономики), и хотя в том или ином виде товарный обмен существует с древнейших времен, свое значительное распространение и влияние на жизнь большинства населения он начинает оказывать лишь с периода позднего феодализма. Хотя уже цивилизации Древнего Востока (Вавилон, Египет) вели большую торговлю, она в основном затрагивала лишь отношения между государствами. Однако повседневная жизнь этих обществ была построена по принципу натуральных хозяйств, где каждая семья обеспечивала себя всем необходимым. Излишки изымались централизованной властью и также централизованно перераспределялись. И лишь после длительного периода существования экономики замкнутых хозяйств, обеспечивающих себя всем необходимым и не нуждавшихся в обмене, постепенно начинает формироваться экономика обмена. Этот период он связывает с развитием городов в Средневековье. В это время, по его мнению, формируются территориальные общины непосредственного обмена, центрами его становятся города. Город снабжает сельскую местность результатами ремесленного труда, получая взамен необходимые продукты и сырье. Рынок является замкнутым и жестко регулируется общественными нормами и правилами. Товары производятся ремесленниками для непосредственного обмена на результаты труда сельских тружеников. «Чужаки» допускаются на рынок только в строго оговоренных случаях. Марсель Мосс выступил с противоположной точкой зрения, он доказывал, что обмен — основное социальное и экономическое отношение всех типов обществ, все отношения примитивных обществ строятся по типу обмена, но экономический обмен находится в неразвитой и подчиненой форме по отношению к социальному обмену.

Однако обе стороны в дискуссии были согласны, что первой формой обмена выступал дарообмен. По мнению К. Бюхера, даже развивающийся впоследствии экономический обмен предметами долго еще сохраняет в себе черты дарения. Это проявляется в том, что участники обмена обязательно должны показывать удовлетворение от совершаемой сделки, как если бы речь шла о даре. Или заключение сделки сопровождается дарами — покупку надо «отметить» или «обмыть» (есть ли эквивалент в немецком языке?). Отказ от обмена воспринимается как оскорбление, часто для первоначального обмена требуется длительный процесс переговоров (как ранее для ответных даров, когда стороны договаривались, что они хотели бы видеть в качестве подарка в ответ на даримое).

Важно заметить, что до появления экономического обмена жизнедеятельность общества строится на производственных отношениях, выступающих в форме родственных связей. Роль этих связей настолько велика, что многие, по примеру Поланьи, считают необходимым выделить два типа соотношения общества и экономики. Первый составляет укорененность экономики в обществе в силу того, что всякие экономические отношения проявляются через связи родства. Второй же тип дает нам обратную укорененность общества в экономике, когда все социальные отношения находят выражение в экономическом обмене. Можно заключить, что социальные отношения экономики получают самостоятельную определенность и вместе с тем новую роль в обществе именно благодаря возникновению обмена.

Значение обмена для развития производства заключается в том, что с его помощью социальные отношения производства обогащаются собственной абстрактной формой. Иными словами, социальное содержание производства в обществе, лишенном обмена, не принимает всеобщего характера, а отдельные виды труда не подчинены внешней для них социальной структуре. Труд здесь еще не безразличен социальному положению субъекта. Это же отношение переносится как на орудия, так и на продукт труда. Обмен коренным образом изменяет социальное содержание производства. Обмен предоставляет возможности соотнесения различных видов труда на экономических основаниях, он позволяет обнаружиться абстрактной стороне труда, а на этой основе — произвести со­ измерение продуктов разных видов труда. Это в конечном итоге создает условия для отказа от применения всех иных критериев оценивания результатов труда, кроме менового отношения.

Поскольку жизнедеятельность наиболее ранних исторических обществ строится на экономической практике охоты и собирательства, то никаких торговых отношений не возникает. Отношения между людьми по поводу тех или иных предметов зависят от поло-возрастных характеристик и участия в экономической практике своего коллектива. Вместе с тем примитивный менталитет ограничивает людей сравнительно небольшим кругом предметов. Им свойственно избегание рассудочной деятельности. В таком мышлении рациональные моменты не отделены от эмоциональных. И, как следствие, человек не приучен к практике мыслительного отделения образов, порождаемых восприятием предмета, от эмоциональных переживаний, вызываемых воздействием на него этого предмета. Поэтому мыслительные операции в рамках примитивного менталитета очень специфичны. Как писал JI. Леви-Брюль, «эти умственные операции не отделяются от порождающих их материальных объектов и немедленно прекращаются после достижения цели». Совокупность их мыслительных привычек определяется их ограниченными формами жизнедеятельности, связанными с поисками средств удовлетворения скудных первичных потребностей и поддержания воспроизводства рода. Рациональный поиск цепочки причинно-следственных связей здесь заменен мистификацией сопричастности, которая следует вместе с первыми поверхностными впечатлениями при восприятии. Поэтому в практике подобного рода мышления легко находит место уверенность в реальности недоступных восприятию тайных оккультных сил.

Характер осознания правил поведения примитивных людей зависел от практикуемой синкретической формы сознания, где моральность не составляла чего-то отдельного, самостоятельного в человеческом поведении. Здесь существующая мораль еще была по сути неопределенной, а моральная свобода человека — наоборот, была ограничена элементарными правилами выживания. Мотивировка норм общежития доисторического общества держалась на власти, которую имела над человеческой волей потребность самосохранения общества и его членов. Поэтому, во-первых, индивидуальная воля могла реализовываться лишь в осуществлении интересов коллектива, в укреплении авторитета традиции, а во-вторых индивидуальные решения еще недостаточно руководствовались своим разумом, что ослабляло оценку возможных вариантов поведения и моральный выбор. Как следствие, правильные с точки зрения выживания рода решения принимались в виде преодоления страха перед непонятными и неуправляемыми силами, которым приписывались сверхъестественные качества, связанные с человеком через переживания, вызываемые этими силами.

Из-за подчиненности силам природы то, что люди взаимно делали друг для друга, осуществлялось без установленной ими меры, по возможности получая в ответ лишь причитающееся по случайному стечению обстоятельств. И деяние, и получение не были дозированы и предопределены, а тем более соотнесены и соразмерены. Каким же образом слабое моральное сознание доисторических людей измеряло ценность человеческого существования? Эта ценность первоначально определялась все той же потребностью выживания коллектива. Существует взгляд, что коллективный труд, опосредованный речью, дает сознание моральной ценности человека. Но нам важно найти форму раннего признания человеческой самоценности. Над этой формой еще довлеют природно-родственные взаимосвязи. Человек оценивается людьми с точки зрения роли родственных связей для выживания. Родство служит средством выявления человечности в отношениях людей. Поэтому различие человеческой ценности выражается в общественно-родовом статусе. Семейное положение служит мерой человеческих достоинств. С одной стороны, человек выделяет себя из животного мира лишь условно. Отношение человека к вещам и животным всегда обусловлено той ролью, которую эти животные и вещи играют в жизни человека и общества. Нравственную оценку применяют не только к поступкам человека и явлениям общества, но и к природной среде. С другой стороны, самосознание, понимание мотивов своего поведения и контроль над ним связаны с признанием других людей такими же субъектами деятельности. Появляется способность взглянуть на ситуацию с точки зрения другого человека и сопереживать ему. Становится возможным усвоение норм и нравственного сознания как средств поддержания существования и выживания. В человеческую практику входят противоречия между индивидуальными опытом и оценкой и общественной нормой.

Принцип общественной организации был еще не доступен сознанию в категориях свободных от понятий родства. Общественное сознание, которое еще сохраняет синкретически-архаическую форму, использует для оценки устройства общества, которое еще не вычленяется из мироздания, категории добра и зла (как табу нежелательного человеку поведения), не выделяя принцип эквивалентного воздаяния в особую структурную единицу мышления. Если с появлением выбора между добром и злом действительно начинается моральное сознание, то далее в качестве критериев добра и зла вырабатывается понятие равенства. Здесь оценочный аспект нравственных категорий преобладает над императивным аспектом, который характерен для цивилизованного общества.

В примитивных сообществах навыки установления и усвоения произвольных отношений между объектами и образами еще недостаточно устойчивы, чтобы способность символизации сформировалась до такой степени, когда в один образ вмещается принцип общественного устройства (пусть даже примитивного), т. е. все общество в целом, вся социальная реальность. Если какие-то элементы все же отражают этот принцип, то берут его вне человеческой воли, в качестве продукта внешних случайных условий и процессов. Синкретически-мифологическое мышление не способно рационализировать общественное устройство в понятии о справедливости. В таком мышлении его продукты объективируются и почти не несут познавательной нагрузки. Здесь еще не отделено естественное от сверхъестественного, существующее от должного. Высшая воздающая сила мироздания, пребывая везде, олицетворяется в волшебных образах. Тут всякий образ конкретен. В подобной ситуации человеческой воле еще трудно справляться с собственными (всей группы) переживаниями (относительно эквивалентности воздаяния), которые составляют неотъемлемую часть самих воспринимаемых отношений. Люди на практике не могут создавать и сознавать меру эквивалентности воздаяния. Но зато носители такого сознания обладают едиными образами-силами, сопричастными всему происходящему. Вместе с тем люди еще стремятся практически использовать сверхъествественно-должное, применяя свои чувства и коллективные переживания для влияния на неподвластные им силы, даже порожденные их собственными взаимоотношениями в качестве социальной реальности.

Для примитивного менталитета процесс раздела всяческих благ представляется роком, судьбой, фатальностью, которая рано принимает религиозно­ мифологический облик. В религиозном мышлении наблюдается отделение образа от объекта, естественного — от сверхъестественного, должного — от сущего. Под влиянием практической целесообразности запреты и ограничения мотивируются ссылкой на кару со стороны высшей силы. Это высшее возмездие, которому причастно все — и боги, и люди, но никак не добродетель, никак не исключительно человеческое качество.

Абстрактный труд в доисторические времена еще социально не развился и не служил основанием для выражения равенства людей. Отсутствие прибавочного продукта сохраняло нерушимую целостность коллективного интереса родового союза. Тогда у отдельного представителя рода отсутствовала возможность преодолеть инстинктивную природу связующих сил, действовать сознательно, оценивая и выбирая возможные варианты поведения. В сложившихся отношениях коллектив инициировал и отвечал за поступки каждого человека. Связь между членами коллектива выражалась во взаимной направленности требований как в случае получения благ, так и в случае защиты от зла.

Конкретность мышления охотников и собирателей не может предоставить людям интеллектуальных оснований создания меновых отношений. Однако за этим стоит тот факт, что уровень развития производства не требует опосредования для перехода к потреблению. Соответственно все социальные отношения примитивной экономики вращаются в рамках этой связки «производство-потребление». Поэтому всевозможные виды деятельности по охоте и собирательству ориентированы исключительно на потребительные стоимости. Следовательно, мерилом экономической деятельности выступают вполне конкретные потребности, которые удовлетворяются различными средствами и способами, а поэтому при отсутствии общественного разделения труда не могут быть подведены к общему знаменателю.

Развитие производства как развивало потребности людей, так и усложняло социальную структуру экономики. Безусловно, значительным шагом в процессе общественного разделения труда стало освоение практик животноводства и земледелия. Этот переход послужил подготовительным этапом для формирования меновых отношений в обществе. Во-первых, само производство из присваивающего стало производящим. Во-вторых, труд людей стал технически более оснащенным. В-третьих, труд стал более специализированным и искусным. Таким образом, производство технологически и социально отдалялось от потребления. Создавались условия изменения мыслительных практик относительно связи производства с потреблением. Особую роль люди стали придавать социальным отношениям по поводу орудий и средств труда, которые образовывали особый класс объектов. Именно с ними был связан и следующий шаг в процессе разделения труда — выделение ремесла, — что вплотную подводило производство к меновым отношениям. Теперь требовались более устойчивые отношения, чем те, что позволяли перевести в сферу непосредственного потребления недавно произведенные продукты. Первоначально человеческое мышление продолжало использовать в отношении таких предметов примитивные представления об оккультной сопричастности. Такие представления должны были создать в сознании людей возможности отчуждения предметов именно на основе известных им мистических сил.

Наиболее ранние способы смены хозяина предметов осуществлялись посредством наследования и мистифицировали связь нового и старого владельцев путем сакрализации родства. Предмет мог совершать движение от человека к человеку только в кругу родственников, объединенных общим культом. Однако наследование не сопровождалось отчуждением, поскольку умершего хозяина вещи сменял живой. При этом естественно, что ответное воздаяние не могло носить эквивалентного характера, как в случае менового отношения. Однако определенную роль для становления обмена подобные мыслительные практики сыграли, сформировав у людей представления об ответном воздаянии, породив идею обязательств за принятые плоды деятельности других людей.

Первыми устойчивыми практиками не менового отчуждения, или ранними (нетоварными) формами обмена, служили так называемые дарения (дары). Именно подобного рода действия в примитивных обществах имели отношение к механизмам осуществления власти. Щедрость как способность осуществления даров рассматривалась примитивным менталитетом в качестве исключительного атрибута правителя. Щедрость дарения формирует престиж, уважение и авторитет человека. Это проявление силы, способной нарушить существующее стечение обстоятельств в пользу интересов сородичей. Вместе с тем дарение выступает формой принуждения: М. Салинз отмечал, что «как правило, в любом обществе это принуждение набирает силу там, где доминируют нормы родства, потому как родство — это отношение реципрокности и взаимной помощи. Поэтому проявление щедрости очевидным образом подразумевает долг, ставя получающего в положение зависимого и обязанного по отношению к дающему на все то время, пока не сделан ответный подарок». Однако дарение внутри сообщества родственников было гораздо более распространенной и доступной сознанию примитивного человека практикой, чем дарение за пределами сообщества. Поскольку обмен стал развиваться именно из внешних, а не из внутренних отношений родственных групп, то стоит все же отметить, что дарения внутри группы подготовили людей к практикам дарообмена, предваряющим отчуждение предметов от всего сообщества и переход их в другой социальный круг.

М. Мосс объяснил, что дарообмен связан с представлениями о мистической силе, требующей возмещения дара. Эта сила делает единичный акт дарения вплетенным в сеть социальных отношений, порождающих цепную реакцию. На примере полинезийского племени маори была обнаружена практика наделения всех окружающих предметов некой силой (хау), которая начинает действовать на людей в случае перемещения среди них этих предметов. Через посредство колдовства возникает возможность принуждения человека к ответу на дар и соответственно — к продолжению дарообмена. Поэтому удержание дара у себя чревато опасными последствиями для человека. Даритель приобретает мистическую власть над получателем дара до момента возмещения. Поэтому преподносить дары и воздавать за них становится социально санкционируемой практикой. Существенным является еще и то, что возмещены должны быть не только сами дары, но и выгода или излишек, извлекаемые из них. Таким образом, дарообмен покоился на сознании невозможности потребления тех или иных благ за счет других людей. Потребление еще представлялось в свете конкретного трудового вклада человека. Поэтому меновые отношения представляются чуждыми для общества, культивирующего дарообмен.

Три обязанности накладываются на любого члена общества при дарообмене: давать, принимать, возмещать с избытком. Например, вождь племени сохраняет свой ранг, если только доказывает, что духи и богатство постоянно благоприятствуют ему, показывая это через распределение своего богатства, тратя его и унижая других, «помещая их в тени своего имени». Обязанность принимать не менее принудительна, чем и обязанность отдавать, отказываться от дара (или у индейцев от потлача — общего угощения) не имеют права, так как действовать таким образом значит обнаружить боязнь отдать впоследствии, дар должен быть при­нят и должен расхваливаться. Сам дар отдается обычно в торжественной форме: на Тробрианских островах, по свидетельству Малиновского, даритель принимает преувеличенно скромный вид; под звуки раковины поднося свой подарок, он извиняется за скромность подарка и бросает даримую вещь под ноги партнеру, который выражает пренебрежение к полученной вещи, как бы опасаясь, и лишь через минуту поднимает ее. Принимающий подарок берет на себя в этот момент обязательство вернуть подарок, причем с избытком. Щедрость в процессе дарообмена обязательна — это относится и к подарку, и к возмещению. Излишек счастья и богатства должен передаваться, иначе это вызывает гнев богов. Например, при потлаче процент общего «избытка» колеблется от 30 до 100 в год: если человек получает от вождя одеяло, то он вернет ему два по случаю какого-нибудь будущего события в семье вождя, который, в свою очередь, отдает ему еще больше в будущем. Если же отдаривания не происходит, то индивид, который не смог ответить на подарок или потлач, «навсегда теряет лицо», его социальный ранг или статус уже не может быть сохранен.

Именно из дарообмена постепенно вырастает обычный экономический обмен. Например, у тробрианцев «кула» — церемониальные путешествия вождей по близлежащим территориям с целью конституирования социальных отношений с соседями — сопровождается прозаическими обменами с целью получения выгоды или пользы. Дарообмен разрывает время поставки и ответного дара, это как бы подарок в рассрочку, отсюда развиваются отношения кредита. Именно из системы подарков, даваемых и получаемых взамен через какой-то срок, выросли, с одной стороны, непосредственный обмен (через упрощение, сближение ранее разделенных сроков), с другой — покупка и продажа (последняя — в рассрочку и за наличные), а также заем. Появление денег Мосс также связывает с дарообменом. Первоначально деньги служили средствами дарообмена, а не мены или платежа, они обладали особыми магическими свойствами, выступая главным образом как талисманы. Циркулируя в обществе, такие деньги носили не всеобще-безличный характер, а индивидуальный. Стоимость их не была постоянной, она возрастала с ростом числа путешествий или потлачей, где они были использованы. Хотя и для таких денег уже есть идея соизмерения и идея числа, но это уже другая фаза развития денег. Лишь на третьей фазе развития денег удалось оторвать драгоценные вещи от людей или кланов, сделав их инструментом измерения стоимости. Но Леви-Брюль показал, насколько жители Меланезии, использующие в роли монет раковины, далеки от придания им экономических функций. Меланезийцы не имеют представлений об универсальном инструменте обмена и соответственно — о всеобщности меновых отношений. Поэтому в своей экономической практике они никогда не идут далее простого или случайного менового отношения. Им не знакомо представление о посреднике обмена. В их мышлении связи предметов с так называемыми раковинами-монетами, имеющими широкое распространение, очень конкретны. Раковины служат инструментами достижения вполне ограниченного круга социальных целей: получение женщины для брака; компенсация союзникам в войне, либо для будущих действий, либо за уже погибших воинов. Социальная роль подобных монет далека от экономических целей.

Дар основан на обмене неотчуждаемыми объектами между взаимозависимыми субъектами социальных отношений, товары же — на обмене отчуждаемых объектов между независимыми субъектами. Однако переход дарообмена в товарообмен, влекущий деперсонификацию менового отношения, является продуктом долгой социальной эволюции. Со своей стороны, моральные качества обменивающихся субъектов могут сохранять свое присутствие в товарах во многих общественных системах и при достаточно развитых меновых отношениях. История демонстрирует, что экономический обмен вступал в противоречие с социальными отношениями родства, разрушая хозяйственное верховенство общины и сопутствуя появлению частной собственности. При этом мистические сакральные императивы поведения, регулирующие отношения людей по поводу разнообразных экономических благ, уступали место формирующимся правам собственности. Классическим примером такого процесса является история Древнего Рима. Известно, что практика регулирования долговых отношений намного опережала развитие практики регулирования товарообмена. При этом обязательственное право долго носило сакральный характер и было сопряжено с религиозными культами. Меновое отношение как способ получения прав собственности долгое время имело второстепенное значение. При доминирующем натуральном хозяйстве, когда практики меновых операций либо отсутствуют, либо являются редкими и нерегулярными, всяческие блага представляются людям в разрезе их потребительной стоимости. И еще одним существенным условием меновых отношений является увеличение производительности труда в такой степени, что появляется излишек продуктов сверх необходимого для потребления внутри самой натурально-хозяйственной единицы. Стремление и заинтересованность в производстве такого излишка свидетельствуют о формировании мыслительных практик товаропроизводителей. Соответственно продукт, производимый не для собственного потребления, а для обмена, приобретает социальный статус товара.

К. Маркс писал, что простейший случай обмена в качестве условия предполагает, что владельцы товаров перестают видеть в них потребительную стоимость, в то время как для невладельцев, вступающих в отношения обмена, именно она является желанной целью. «Первая предпосылка, необходимая для того, чтобы предмет потребления стал потенциальной меновой стоимостью, сводится к тому, что данный предмет потребления утрачивает свою потребительную стоимость, имеется в количестве, превышающем непосредственные потребности своего владельца». Позднее К. Менгер указал, что дело не в потере  потребительной стоимости для владельца, а в возникновении предела, за которым потребительная стоимость своего собственного товара оценивается им ниже потребительной стоимости определенного чужого товара. «И эта граница достигнута именно тогда, когда во владении одного из обоих контрагентов нет больше такого конкретного количества блага, которое имело бы для него меньшую ценность, чем количество другого блага, находящегося в распоряжении второго контрагента, и в то же время у последнего отношение оценок как раз обратное». С. Московичи подходит к проблеме с другой стороны. Он считает, что экономика обмена по сути своей является экономикой жертвы, потому что эффективность жертвы пропорциональна цене того, что приносится в жертву. И все социальные действия, следовательно, основаны на отчуждении от личности какой-либо ценности и параллельном требовании предоставления ответного блага.

Экономический обмен открывает людям кроме известной им потребительной стоимости предметов еще одну их сторону — меновую стоимость. Причем в отличие от первой, меновая стоимость не является естественным продолжением природных свойств предмета. Меновая стоимость является социальным отношением, возникающим в обществе относительно предметов, получивших статус товаров.

Иными словами, качества, составляющие потребительную стоимость, — это качества самого предмета, а качества, образующие меновую стоимость, — это характеристики отношений между людьми вокруг этого предмета. Социология при обращении к товарообмену сохраняет в фокусе своего внимания именно то обстоятельство, что за отношениями товаров всегда стоят отношения между людьми.
Простейшим меновым отношением является стоимостное отношение одного товара к другому. При этом непременным условием служит их принадлежность к разным сортам товаров, или, если сказать по-другому, их различие с точки зрения потребительной стоимости. Аксиомой является то, что одну потребительную стоимость есть смысл обменивать только на иную, но не на аналогичную. При простой, или случайной, форме стоимости обмениваемые товары играют две разные роли, т. е. находятся в двояком отношении друг к другу. Один товар выражает стоимость другого или служит эквивалентом, имеет эквивалентную форму стоимости. Эквивалент выражает чужую стоимость и не может выражать собственную. Второй товар тем временем выражает в первом свою стоимость и имеет относительную форму стоимости. Как писал К. Маркс, «находится ли данный товар в относительной форме стоимости или в противо­ положной ей эквивалентной форме, определяется исключительно тем местом, которое он занимает в данном выражении стоимости, т. е. тем, является ли он товаром, стоимость которого выражается, или же товаром, в котором выражается стоимость». Всегда в меновом отношении из двух товаров только один выражает свою стоимость, а другой служит лишь выражением стоимости первого.

Эквивалентная и относительная формы товаров не только исключают друг друга, но и предполагают. Если один товар приобрел роль эквивалента, то другой — относительную форму стоимости. Вместе с тем данные формы существуют у товаров исключительно в пределах самого менового отношения. Соответственно, только в этом отношении стоящие за товарами люди — владельцы предметов — выступают в роли один — продавца, другой — покупателя. Для продающего свой товар предмет перестает быть потребительной стоимостью и принимает вид эквивалентной формы стоимости, или эквивалента. Он выступает владельцем средства выражения нужной ему потребительной стоимости.

Следует обратить внимание на то, что стоимостные качества предметов как товаров не порождаются меновым отношением, а только обнаруживаются в нем. Стоимостные качества создаются трудом, но люди узнают о них посредством обмена. Стоимость находит социальное выражение в знаке (эквивалента). Само же меновое отношение, в которое вступают люди, владеющие товарами, служит условием проявления стоимости. При натуральном хозяйстве можно потреблять продукт, не определяя его стоимости, но в меновом хозяйстве путь к потреблению лежит через определение стоимости предмета. Человек, стремящийся к удовлетворению определенной потребности посредством соответствующего ей, но не принадлежащего ему предмета, должен предъявить обществу особый знак — эквивалентную форму стоимости, — чтобы приобрести социальный статус потребителя в отношении данного предмета. Словами К. Маркса, «эквивалентная  форма какого-либо товара есть поэтому форма его непосредственной обмениваемости на другой товар».

Для выявления стоимости предмета его владелец должен найти ему эквивалент, поставив в меновое отношение к другому и придав своему предмету в результате относительную форму стоимости, а чужому — эквивалентную. Однако при простом характере обмена таких отношений может быть найдено неопределенное множество. Причем каждый товар вступает в случайное отношение с другим товаром, не обращая внимания на все остальные. Эквивалент может быть выбран любой и каждый раз разный, поэтому и количественная сторона менового отношения будет разной или случайной. Такой простейший обмен представляет собой множество обособленных друг от друга меновых операций или трансакций, выявляющих социальное содержание данного менового отношения в предельно ограниченной временем и ситуацией конкретной форме. Однако переход от натурального к товарному хозяйству осуществлялся через длительную эпоху господства именно подобной практики меновых отношений в обществе. Это начальная стадия экономического обмена, стадия непосредственной обмениваемости, когда общество еще не нашло в форме эквивалента функцию средства обмена.

Итак, обмен в виде дарообмена — определенная форма и способ социальной жизни в примитивных обществах, а также способ воспроизводства социальной структуры. Его функция — поддерживать солидарность сегментарных обществ, с его помощью устанавливаются социальные отношения между кланами и племенами (которые в силу этноцентричности относятся настороженно друг к другу). Но дарообмен и его социальная функция не исчезли и в современном обществе — в огромном масштабе современные общества тратят деньги на подарки и праздники (никакой Древний Рим не сравнится с нашими затратами государства на подарки гражданам — олимпиады, спортивные соревнования, концерты, — взамен граждане преподносят свою драгоценную лояльность властям и правильно голосуют на выборах). Подарки на Новый год, Рождество и другие даты так же, как и прежде, поддерживают социальную солидарность между людьми. Как и прежде, подарок в обмене символизирует и воспроизводит социальный статус. Например, денежный подарок «чаевые» — деньги на чай (которые, впрочем, не лишены чаяния) — отражают то, что это не вы обслуживаете, а вас обслуживают, и даже если обслуживание вам и не понравилось, традиция заставляет вас отмаркировать свое социальное положение.

Но, к счастью, изменилась социальная сущность дарообмена: если раньше он «тащил» за собой экономический или товарный обмен, то теперь дарообмене основан на принципах стоимостного эквивалентного обмена. Поланьи выделяет три типа реципрокности в дарообмене: позитивную, негативную и нейтральную. При позитивной реципрокности положено увеличивать размер или качество ответного подарка — именно так организован дарообмен в примитивных обществах, щедрость служит средством унижения других. При негативной реципрокности положено уменьшать размер отдариваемого — так поступают те, кто занимает в отношении дарообмена низший ранг (кто обладает положением, дарит большее, но в ответ не ждет ничего). Нейтральная реципрокность почти незнакома традиционным обществам — это красивое изобретение современности. Она появляется из принципов стоимостного обмена, который предполагает равенство обменивающихся стоимостей. Принцип товарной справедливости предполагает равенство участвующих сторон и соответственно — равенство по стоимости обменивающихся ценностей. Этот господствующий принцип эквивалентности (отражающийся в нашем понимании справедливости) приводит к нейтральной реципрокности в обмене: если вы подарили коробку конфет на день рождения, не ждите «Мерседес» в качестве ответного подарка — вам в ответ преподнесут примерно такую же ценность. Веблен как-то говорил, что если девушкам дарят розы, то не потому, что они красивые (розы, а не девушки, хотя и это не исключено), а потому, что дорогие. Именно во столько оценивается с помощью денежного эквивалента романтическое отношение (почему-то этот пример вызывает бурю протеста у женской половины студенческой аудитории на лекциях по экономической социологии, но это не мы сказали — это все Веблен, он еще всем без исключения студентам на экзамене демонстративно ставил только «тройки», как следствие — частенько был без работы, но мы-то не такие!). Вот так — дарообмен сегодня построен по принципу стоимостного экономического обмена, хотя по масштабу, красоте и объему подарков и праздников современные капиталистические общества обгоняют все вместе взятые примитивные, древние и средневековые общества.

Если вы думаете, что теперь все ясно с обменом дарами и товарами, то вы ошибаетесь. Наука не стоит на месте, и даже данная область экономической социологии уже не выглядит завершенной. В последнее время широкую популярность получила идея М. Каллона о перформативности экономики. Он хотел обратить внимание на то обстоятельство, что экономические отношения во всяком обществе зависят от систем власти и знаний, частным моментом которых служит само знание об экономике. Но важнейшее значение в этого рода зависимости играют средства, структурирующие осуществление экономической деятельности и обозначаемые как социотехнические устройства. Сложность и многоаспектность таких устройств требует особого исследовательского внимания к их анализу и выявлению воздействия их взаимосвязи на калькулятивность, имеющую значение для экономики. Здесь экономическая калькуляция операций обмена является, говоря языком М. Каллона, не способом дизайна объекта этой калькуляции, а обычным для экономистов описанием экономики как имеющегося в наличии экономического объекта. Соответственно, чем более сложны социотехнические устройства в плане калькулятивности, тем более важен анализ
перформативности. Именно сложность переплетающихся взаимоотношений в социальных сетях выступает важным свойством перформативности.

Прекрасным примером перформативности различий дарообмена и товарообмена служит работа Н.В. Ссорина-Чайкова. В ней на этнографическом материале Сибири поднимается проблема множественности значений смыслов обмена и множественности отношений, которые создаются при помощи обмена. На простейшем примере со шкурой убитого медведя (хотя мы знаем из фольклора и о стремлениях к дележу шкуры еще живого его сородича) демонстрируется процесс преобразования смыслов различных трансакций, так что конечное отношение дарения или купли-продажи становилось зависимым от стратегий поведения вовлеченных в коммуникацию индивидов.

Каждый тип обмена в небольшом сибирском поселке ставит участников в разные положения относительно друг друга. Его типы соответствуют различным формам организации социального пространства. «Бартер», «дарение», «дань», «продажа» и т. п. разделяют участников обмена по-разному на своих и чужих. И Н.В. Ссорин-Чайков отмечает, что «свои» делятся «поровну» с себе подобными — правда, дележ может делать некоторых из «своих» более равными, чем других. По понятиям местного населения, «мы» платим дань «им» — «они» выше «нас», «мы» торгуем с равными «ими» и дарим дары равным «им» (или, по крайней мере, «мы» делаем или хотим сделать их «равными» себе посредством даров или торговли). Но все эти социальные характеристики подвижны и изменчивы. Они включены в процессы постоянного соотнесения и пересмотра сложившихся отношений. Подобного рода процессы лежат в основе неоднозначности трактовок торгово-обменных операций среди местного населения исследуемого сибирского поселка.

Говоря другими словами, структура идентичностей приводится в движение массой многозначных интерпретаций. Тут происходит чередование значений дара и товара. Со своей стороны даже само проведение границы между даром и товаром перформативно. Что же тогда играет роль того социотехнического средства, которое «расплетает» отношения и позволяет участникам сделок временно, но мирно разойтись? Представляется, что эту техническую роль играют точки перевода дара в товар или в дань. Итак, чтобы продемонстрировать, говоря словами П. Бурдье, игру интерпретаций, Н.В. Ссорин-Чайков сфокусировал внимание на «социальной жизни предметов», на тонкостях культурного и исторического контекста трансакций с ними.

Существенным моментом является то, что идея М. Каллона выражает растущую в экономической социологии тенденцию ухода от прежнего «черно-белого» восприятия экономической истории, когда архаические формы виделись удаленными в глубокую старину и лишенными экономического содержания, а современность наполнялась исключительно экономической рациональностью. Традиционное и современное общества, безденежная и денежная экономики, личные и товарные отношения обмена взаимопроникают и подпитывают друг друга. К тому же они и сами находятся в процессе постоянного видоизменения посредством социальных действий. Новые подходы ориентированы на «многоцветие», многообразие и многозначность экономических отношений обмена. Пример успешного поиска большого и ранее скрытого для исследователей пласта нетоварных обменов в российском обществе дает современная отечественная экономическая социология (С.Ю. Барсукова, Я.М. Рощина, В.В. Радаев, И.Е. Штейнберг). Пользуясь преимущественно разработками институционального и сетевого подходов, дополненных свежими эконом-социологическими идеями, эти авторы показывают сложность отношений обмена нетоварного характера, который сосуществует с товарообменом и даже переплетается, однако не исчезает, а продолжает находить условия своего развития в существующих социальных отношениях. Таким образом, дары не уходят из нашей жизни, а остаются в ней, успешно множатся и делают нашу жизнь немного счастливее.

Узнай цену консультации

"Да забей ты на эти дипломы и экзамены!” (дворник Кузьмич)