Психоанализ и «научная психология»

Под этим углом зрения весьма примечательна разница между психоанализом и психологической школой Сеченова и Павлова, которые были тогда, в качестве «научной психологии», антагонистами психоанализу.

У них мышление — это рефлексы головного мозга; у Фрейда же психическое — это комплексы, и никакой диалектики процессов иррадиации и концентрации в коре головного мозга; нет у Фрейда даже доминант в стиле Выгодского.

Однако материал, на котором базируются концепции обеих школ, частично один и тот же: гипноз, внушение, неврозы и психозы. Правда, и на этом общем поле работы их акценты различны до противоположности.

В школе Павлова этот акцент психологических исследований ведет его к исследованию нервных процессов в мозгу собаки, и в целом к попытке построить психологию как физиологию нервной деятельности.

Фрейд занят восстановлением автономии духовного начала у человека, несмотря на невысокий уровень этой духовности, если сравнить его с античными или средневековыми стандартами, фактическую редукцию духовности в человеке к специфически человеческому началу — сексуальному (эдипов комплекс), позднее превращенному в дуализм Эроса и Танатоса.

И ничего подобного экспериментальным неврозам, которые получал Павлов у собак, устраивая сшибку нервных процессов.

Впрочем, нужно заметить, что Фрейд вовсе не был зачинателем этой тенденции в истории психологии.

Различие акцентов проявилось и в применяемой представителями этих школ методике. То, что практикует психоанализ, трудно даже назвать экспериментом, хотя бы потому, что приборное вооружение здесь весьма бедно, а чаще всего вообще отсутствует.

Павлов вовсю пользуется звонками, вспышками, ударами электрическим током, не говоря уж о методике кормления; Фрейд же прежде всего мастер психоаналитической беседы, толкования снов.

Его психотерапия часто весьма напоминает религиозное очищение в результате исповеди и покаяния, а сам он выглядит атеистом в роли священника: ведь лечит душу он с помощью слова (пусть и не увещевания), за которым — чувственные образы и эмоциональный накал страстей.

Снова напомним, что старой оппозиции чувственного и рационального, в столь резкой форме, когда чувственное имеет тенденцию чуть ли не слиться с телесным, а рациональное — отождествиться с духовным, в этот исторический период чаще всего уже нет.

Вспомним, что Авенариус и Мах определяли понятие как общее представление, сторонники диалектического материализма говорили о диалектике чувственного и рационального на пути от живого созерцания к абстрактному мышлению.

В общественном мнении духовность уже включает как мысль, так и чувство, причем и то, и другое могут быть как низменными, даже грязными, так и возвышенными, чистыми.

Сложился новый стиль духовной жизни: литература, даже поэзия, становится полной глубоких мыслей, даже поистине философской (Гете, Тютчев), а философия, в свою очередь, образно-поэтической (Шопенгауэр, Бергсон, Ницше).

Поэтому — и с точки зрения задачи понимания тенденций философской мысли это весьма важно — связь чувственно-образного и рационального в слове психоанализом не проблематизируется: она предстает как очевидность.

Это проявляется в практике психоанализа: Фрейд не проводит различия между исследованием сновидений и исследованием рассказов о сновидениях (к тому же разговоры ведь входят часто и в содержание снов).

И опять подчеркну разницу психоанализа и павловской психологии: у
последней слово — это универсальный раздражитель, хотя и свойственный человеку, но не чуждый и животным: ведь на слова реагируют и собаки, как реагируют они на звонок или жест; у психоаналитиков же слова — это носители смыслов (не значений), притом, прежде всего таких, которые загнаны в подсознание. Поэтому они не сигналы, а символы.

Другое дело, что слова-символы также несут и эмоциональную нагрузку, также включают эмоциональное содержание (и, пожалуй, его-то прежде всего). Отсюда растет методика толкования и реакций на слова психоаналитика, и образов сна пациента как символов подавленных влечений.

Итак, применительно к слову в психологии первой половины нашего века сложилась существенная оппозиция: у одних слово — это прежде всего символ и носитель смысла; у других слово — это прежде всего сигнал, раздражитель, а потом и носитель значения.

И отсюда нет пути, например, к культурологии, психологии искусства или религии, даже к социальной психологии, не говоря уж о социологии.