Имперская проблематика в наследии английских цивилистов

Английские цивилисты — впрочем, как и юристы общего права — принимали сформировавшееся еще в Средневековье и активно развитое после тюдоровской Реформации представление об Англии как об империи. Реформация, изъявшая английскую церковь из юрисдикции Святейшего Престола, открывала возможность довести имперскую идею до ее логического завершения.

Исходя именно из этого представления акт 1533 г. назван Актом, устанавливающим порядок наследования имперской короны Его Величества.

Подобный ракурс раскрытия имперской идеи не был специфически английским изобретением и являлся общим местом в пропаганде европейских монархий с конца XV до начала XVII столетия.

Как Тюдоры, так и Стюарты были заинтересованы в развитии и распространении идей, связанных с теорией «английской империи».

У обеих династий было для этого достаточно причин: блеск имперской короны был прекрасным средством пропаганды прав на английский престол как обеих новых династий, так и отдельных монархов, заботившихся о дополнительной легитимации своих прав на престол, что прежде всего было актуально для Елизаветы Тюдор и Якова Стюарта.

Нельзя в этой связи забывать и о том, что Испания, главный конкурент Англии на внешнеполитической арене и противник в области конфессиональной, также являла собой пример композитарной монархии, а ее теоретики обращалась к «имперской» тематике не менее активно.

Поэтому столь необходимо было определить преимущества английской протестантской «империи», которой предстояло стать убедительным противовесом «империи» католической Испании и ее притязаниям.

В-третьих, уния королевств Англии и Шотландии 1603 г. поставила перед английским обществом ряд вопросов о культурной, правовой и религиозной интеграции двух народов.

При очевидной перспективе сохранения автономии композитов на вопросы о способах, средствах и результатах этой интеграции в раннестюартовском обществе не существовало однозначных ответов.

Как следствие, в первой четверти XVII в. дискуссии о «англоцентричном» или «общебританском» будущем острова велись на самых различных уровнях — от парламентской полемики до публицистики и драмы.

В предыдущих главах неоднократно упоминалось о существовании двух противоположных тенденций, разделявших европейских цивилистов конца XVI в.: mos gallicus, связанный с юристами гуманистического направления (Жак Кужа, Гийом Бюде, Франсуа Отман, Андреа Альциати, Ульрих Зази) и mos italicus, сформировавшийся под влиянием глоссаторов и комментаторов, прежде всего Бартоло ди Сассоферато.

Английские цивилисты, бесспорно, развивали бартолистскую традицию, что с иронией отмечали их современники — юристы общего права: «в Англии цивилист означает бартолист».

Сами же цивилисты отвечали: “nemo iurista si non Bartolista”. Альберико Джентили, Уильям Фулбек и Ричард Зуч были самыми последовательными приверженцами бартолистского метода, что, впрочем, не означало точного воспроизведения мнений Бартоло как окончательных и неоспоримых, а также не мешало активному цитированию и комментированию идей mos gallicus.

Что же привлекало англичан в сочинениях средневекового постглоссатора? Перед Бартоло стояла непростая задача адаптации римского права к условиям феодального средневекового общества и порожденного им обычного по сути права.

Следовательно, ему требовалось выработать такую логику, которая позволяла бы находить компромисс в ситуациях, когда нормы Corpus juris civilis оказывались недостаточными или их применение в современных условиях было неясным.

Фрагмент Дигест санкционировал сосуществование обычного и кодифицированного права в рамках одного государства; при этом римское право представляло собой основу, а обычай заполнял лакуны, возникавшие благодаря региональной и временной специфике.

Бартолистская трактовка обычая оказала влияние на представления цивилистов о том, в каких формах и каким образом в условиях Британских островов должно происходить взаимодействие между цивильным и общим правом, а после того как под скипетром Стюартов оказались одновременно королевства Англии и Шотландии, а также Уэльс, Ирландия, а также острова Пролива, Ирландского и Северного морей, проблема стала еще более масштабной: каким образом следовало относиться к правовым обычаям этих разнородных регионов?

В 1599 г. Альберико Джентили, к тому времени уже 19 лет занимавший должность профессора Королевской кафедры в Оксфорде, опубликовал сочинение «О войнах римлян».

Этот трактат в двух частях, первая из которых посвящена обличению войн и захватов Рима, а вторая — их оправданию, напоминает одновременно гуманистический диалог (Джентили на его страницах блистает знанием не только права, но и исторической литературы Античности) и схоластический спор (написанию трактата предшествовали две публичные лекции Джентили в Оксфорде).

Обобщенный и концептуализированый процесс построения Империи предлагался как модель и перспектива развития общества елизаветинской Англии.

На первый взгляд, повествование Джентили динамично: он последовательно рассматривает основные этапы римской экспансии сначала в Италии, а потом за ее пределами. Однако Джентили не пишет римскую историю: хронологический способ изложения позволяет ему решить более важную структурную задачу.

Хронологическое расположение материала позволяет Джентили сочетать элементы всех этих традиций, необходимые ему для построения его собственной финальной структуры империи.

Обращение к широкому кругу авторитетов свидетельствует о скрытой методологической полемике Джентили с судьями общего права: во второй части трактата Римлянин, с мнением которого солидаризируется автор, превозносит античных историописателей, «кои были достаточно умны, чтобы из многочисленных и разнящихся мнений выбрать наиболее правильные благодаря дару распознания, которым они наделены, и из противоречащих друг другу мнений избрать те, которые являются наиболее справедливыми, благодаря приобретенной ими учености.

Этого не могут сделать присяжные, по большей части необразованные и не имеющие опыта, а также неизменно пристрастные».

Эта фраза — очевидный выпад в сторону антикварного движения, активно адаптировавшего методы общего права и отводившего в историческом исследовании документам и источникам роль «свидетелей», а читателям — роль присяжных, самостоятельно принимающих решение о значении и смысле того или иного исторического «прецедента». «Методы суда присяжных и историка вовсе не одинаковы», — резюмирует Джентили.

Римское право, которое, по сути, являлось продолжением и развитием права естественного, политизировалось посредством римских судебных и административных институтов как в старых римских провинциях, так и на завоеванных территориях, и именно в силу своего наднационального характера было применимо в любых землях, на которые ступали сандалии римских легионеров.

Как уже было сказано, бартолистская интерпретация делала цивильное право более гибким, открывая возможности для сосуществования с обычным правом и культурой, формировавшейся на основе этого обычая.

Кроме того, Джентили предусматривал возможность новаций (или, точнее сказать, возможность адаптации к конкретным политическим ситуациям), о которых он писал, используя категорию «необходимость»: «для необходимости не существует законов, но она сама по себе творит право.

Необходимость означает, что вещи, прежде неприемлемые, отныне возможны. Необходимость делает справедливым изменение обычных практик».

Цивильное право, таким образом, являлось инструментом, или языком, диалога, понятным для участников этого диалога в силу своего естественного характера.

Право, главный инструмент построения «справедливой империи», по мнению Джентили, было укоренено не в национальной исключительности или избранности римлян / англичан, но имело универсальный, или естественный, характер.

В «Испанском адвокате» Джентили развивает ту же самую мысль: законы Англии предназначены для того, чтобы служить англичанам в Англии, и регулировать те споры, суть которых определяется локальной спецификой королевства.

Римское право является naturalis ratio и в силу этого стоит на ступень выше artificial reason — общего права. Цивилист Роберт Вайзман продолжает мысль Джентили: если бы даже римляне не кодифицировали цивильное право, оно все равно существовало бы, поскольку основано на естественной справедливости, и сам процесс управления есть не что иное, как determinatio juris naturalis.

В «Трех рассуждениях о монархии» Джентили подробно рассматривает проблему унии корон Англии и Шотландии и выражает ключевую идею в формуле “unio non est mixtio”.

Абсолютная власть монарха призвана быть тем движущим началом, которое посредством административных институтов стимулирует процесс коммуникации между различными группами своих подданных, тем самым созидая единый политический организм.

Впрочем, Джентили настаивает на политическом и административном единстве (включая и возможное объединение церквей), но при этом настаивает на сохранении правовой и национальной самобытности.

Артур Дак, так же как и Джентили, вспроизводит восходящую к «Институциям» максиму, гласящую, что «Империя управлялась равно силой оружия и законами», однако он, в отличие от своего старшего современника, более «легалистичен». «Эти два инструмента обладают неравным достоинством. Завоевания римлян с трудом можно оправдать, тогда как весь мир живет согласно их праву и их законам».

На самом деле, как следует из текста далее, Дак говорит не просто двух «инструментах» имперской власти, а двух ликах империи, противостоящих друг другу по сути, но переплетенных в конкретных исторических формах.

Трактат Дака также содержит очерк войн Рима, однако его повествование лишь контурно намечает ход пограничных конфликтов империи-в-становлении. Этот очерк почти полностью повторяет содержание критики, вложенной ранее Джентили в уста Пицена — обвинителя из «Войн Рима».

Именно об этой кровавой империи насилия говорили отцы церкви, о ней же, как архетипе любой тирании, говорят современные теологи: Дак солидаризируется с Франсиско де Сото, Молиной и Беллармином, полагая, что если монархи современности намереваются подражать такого рода имперской модели, то в результате подвергнут себя такому же унижению, что претерпел Рим при захвате его варварами.

Бог может попускать подобную несправедливость, трансформировать ее и даже произращать добрые плоды. Автор сравнивает такой процесс с браком, заключенным по расчету и даже по принуждению, который впоследствии перерос в уважение, любовь и принес здоровое потомство.

Как и цивилисты — а возможно, еще в большей степени — юристы общего права были уверены в структурирующем потенциале права, но в их представлении общее право было основой для формирования национальной английской идентичности.

Оно возникло и развивалось не как частный случай реализации всеобщего принципа, а как единичный феномен, порожденный в уникальных островных условиях избранной нацией и потому не имеющий аналогий.

Подобная концепция в известной степени ограничивала перспективы применения общего права в условиях композитарной монархии.

Каким образом английское по самой своей сути общее право должно было соотноситься с законами и судебными практиками композитов, имевших, к тому же, неравный статус по отношению к английской короне?

Было ли успешное применение норм общего права уделом одной лишь английской территории и английской нации, или данная правовая система могла быть адаптирована к иным социальным и правовым условиям?

Наиболее радикальный вариант представляла собой концепция сэра Джона Дэвиса, с 1603 по 1619 гг. последовательно занимавшего должности генерального солиситора и генерального атторнея Ирландии.

Его перу принадлежат объемные «Отчеты» о делах, слушавшихся в различных судах Ирландии, и трактат «Обнаружение истинных причин, по которым Ирландия никогда не выказывала подчинения английской короне» — анализ неудач имперского строительства, ошибок, допущенных англичанами в процессе завоевания ирландских земель.

Объясняя причины неудач, постигавших в Ирландии сначала нормандцев, а потом и англичан, Дэвис указывает на то, что стремление к завоеванию как таковому не сопровождалось необходимым колонизационным процессом.

В то время как колонизация диких ирландцев принесла бы благо как последним, так и самим англичанам; начаться же она должна была с замены дурных ирландских обычаев «настоящим» английским правом.

Колонизационный опыт Римской империи служит Дэвису образцом для подражания, однако картина в корне отличается от той, которую рисует Альберико Джентили в «Войнах римлян».

Романизация германских народов, согласно Дэвису, начиналась с уничтожения варварских обычаев и насильственного внедрения норм римского права.

Римские императоры «по опыту знали, что лучший и самый удобный способ осуществить совершенное завоевание — это дать собственные законы грубым и варварским народам, которые они покорили».

На протяжении столетий англичане не использовали возможность подчинения непокорного племени через изменение судебной системы — и вот это наконец происходит.

Политика трансплантаций, заимствованная из опыта все того же Рима, переселение англичан в Ирландию и перемещение ирландских кланов с места на место, внедрение общего права и английской администрации должно было подтолкнуть местное население на путь англицизации.

Таким образом, с точки зрения Дэвиса, общее право не должно было адаптироваться к неанглийской этнической среде; наоборот, оно должно было сделать из ирландцев «почти англичан».

Сэр Эдвард Кок формулировал свою позицию не так прямолинейно, как Дэвис. Уже в полемике, развернувшейся в связи с рассмотрением дела Кальвина (дела о postnati), Кок проявил себя как последовательный «англоцентрист»: подданные Его Величества, родившиеся вне границ королевства Англии после унии корон, могут прикоснуться к высшему достижению правовой культуры — общему праву, но только в том случае, если предмет спора находится на территории Англии и подлежит юрисдикции соответствующего суда.

Примечательно, однако, что аргументация Кока в деле Кальвина была, как убедительно показала П. Дж. Прайс, построена практически без обращения к общему праву, а основу рассуждений генерального атторнея составляли максимы цивильного права и апелляция к естественному праву.

Определенную сложность представляла оценка статуса Шотландии, объединенной с Англией унией корон. В отличие от Ирландии, это королевство с многовековой традицией как обычного, так и кодифицированного права невозможно было низвести к статусу доминиона, нуждавшегося в «англицизации».

Разумеется, Кок проявляет себя апологетом унии, несущей долгожданный мир между «благородными королевствами», и указывает на многочисленные сходства между королевствами Англии и Шотландии.

И все же образцом для сравнения, искомой нормой в его тексте являются именно английские реалии. Говоря об одном языке, лорд генеральный атторней подразумевает, конечно же, английский; принцип наследования короны, титулы знати, административные институты — такие же, как в Англии.

В Шотландии распространено общее право — и здесь Кок недвусмысленно указывает, что два основополагающих для шотландского права текста (трактаты “Regiam Majestatem” и “Quoniam Attachiamenta”) являются повторением текстов английских.

В целом же характеристика, данная Коком шотландским институтам и праву (а эту характеристику он подкрепляет цитированием исторических сочинений, главным из которых оказывается «Церковная история» Беды), создает у читателя впечатление, что Шотландия при всем сходстве с Англией является лишь производной, вторичной по отношению к великой английской традиции.

Как цивилисты, так и корпорация юристов общего права в равной степени претендовали на миссию арбитра по отношению к институту монархии, притом, что в равной степени являлись апологетами монархической власти и ее «абсолютного характера.

Юристы общего права апеллировали к тому, что именно их корпорация, сформированная древними обычаями и хранящая их, способна корректировать развитие иных институтов, включая монархию, в подлинном английском духе. Залог успешности монархии заключался, по их мнению, в сохранении ее английской аутентичности.

Было бы ошибочно последовать за политическими противниками цивилистов и упрекнуть последних в отсутствии «патриотизма».

Вся интеллектуальная традиция, питавшая Общину докторов, побуждала цивилистов мыслить об английской монархии не как о самобытном явлении, исключительном для европейской цивилизации, но как о частном проявлении общего.

Малочисленность Общины докторов вела к складыванию элитарного сознания корпорации, а высокий статус судов, находившихся в «монополии» цивилистов (два из которых — суд Делегатов и суд Арки — играли роль высших апелляционных инстанций), подводил к мысли о том, что именно эта корпорация способна и призвана корректировать развитие монархии в соответствии с универсальными, а значит, наиболее естественными и потому верными закономерностями и нормами.

Содержание полемики между цивилистами и юристами общего права парадоксальным образом сводилось к интерпретации ряда общих для них политико-правовых идей. Обе корпорации — во многом благодаря параллельно разворачивавшемуся процессу развития групповой идентичности — находились в процессе интеллектуального поиска.

Две полярные друг другу идеи, сформировавшиеся еще в Средневековье: идея синтетической британской «империи» и этнической избранности англичан, — актуальные и «узнаваемые» раннестюартовским обществом и потому имевшие широкое социальное звучание, приобретали множество современных оттенков и интерпретаций, влиявших в том числе и на развитие социопрофессиональных идентичностей.