Универсализация словесности в самоопределении и самопостижении культуры
Слово, речь, язык модусы бытия культуры или ее суть? В этом существо вопроса. Можно ли всю культуру редуцировать к изящной словесности? Можно ли все произведения человеческой культуры от архитектуры до кино трактовать сквозь призму словесности?
Что в культуре поддается такому определению? И что остается за чертой такого определения? Может быть, остается то, что составляет ее суть? Можно ли вообще использовать язык одного модуса культуры для анализа другого? Или все это неточные, некорректные метафоры и ничего больше?
Прежде чем ответить на эти вопросы, отметим: уже давно было обращено внимание на то, что русская культура всегда отдавала приоритет словесности, самоопределяла себя через литературу и как литературу по преимуществу. А.И. Герцен в «Былом и думах» писал о том, что Россия, лишенная социально-политической жизни, замещала ее жизнью в литературе.
Если Герцен видел в этом средоточении всех жизненных сил на литературе определенный изъян русской культуры, которой не хватало цивилизации, гражданской жизни, то Розанов обвиняет русскую литературу в том, что она ответственна за разрушение и культуры, и цивилизации, и гражданской жизни.
Виртуальное не просто заместило собой реальное. Образы литературы не просто вытеснили жизнь. Жизнь в слове оказалась более мощной, чем жизнь как таковая. Жизнь стала имитировать виртуальную жизнь, ее типы оказались слепками с виртуальных типов.
Русская культура создавала не просто виртуальную реальность, в которой упоенно жили читатели Пушкина и Лермонтова, Тургенева и Достоевского, Толстого и В.В. Крестовского. Литература не просто создавала образы и типы, но и задавала идеалы жизни, которым надо следовать. Она формировала не просто образцы, но и само бытие.
Кое-кто полагает, что именно для русской культуры свойствен «литературный нарциссизм», что именно она была такой «нарциссически упоенной самодостаточной литературной цивилизацией» (А. Гольдштейн. «Расставание с нарциссом»), что «русскую жизнь изуродовали хорошие книги» (Б. Парамонов). Так что же, русская культура замкнута на слове? Что же, она замкнута на языке, отдавая предпочтение опыту воображения перед переживаниями жизни?
Что же, русская культура ищет слов вместо смысла, рифм вместо чувств, как говорила М. Цветаева о Брюсове? Что же, определение культуры через словесность это черта исключительно русской культуры? Можно ли назвать русскую культуру книжной? Возникающей из литературы, которая, в свою очередь, возникает из предшествующей литературы?
Не умаляем ли мы и русскую культуру, и русскую литературу, делая их ответственными за опыт жизни, за тот скверный анекдот, который постоянно случается с русскими? И наоборот, не завышаем ли мы значимость русской литературы, делая ее ответственной за социальные беды?
Казалось бы, французская культура с ее картезианским культом точного аналитического ума далека и даже чужда культу словесности. Но все же это не так. Несколько примеров. Один из героев братьев Гонкур заметил: «Меня волнует только искусство и его творения. То, что существует в действительности, мне безразлично».
Жан Жироду посвятил специальный сборник эссе литературе, которая, по его словам, есть «неприкосновенное, нетленное, живое воплощение нашей подлинной доблести и французской судьбы в этом мире», говорил о культе и главенстве литературы во Франции и называл литераторов не выразителями своих собственных устремлений, а официальным рупором и даже общественными писарями.
Культ поэтического слова одна из неотъемлемых черт французской культуры. «Апология поэта» Пьера Жан Жува («поэзия язык, так сказать, намагниченный, несущий заряд и принципиально отличный не только от разговорной речи, но даже от письменной прозы»), «Честь поэтов» («любой человек скроен или может быть скроен по мерке поэта») и «Поэзия обстоятельств» («поэзия это поющий язык») Поля Элюара, ода поэзии в речи Сен-Жон Перса («всякое творение разума является прежде всего «поэтическим»), «Чистая поэзия» (поэт как творец идеального и чистого мира, чуждого практике и повседневности) и «Поэзия и абстрактная мысль» («От Голоса к Мысли, от Мысли к Голосу, между Действительностью и Отсутствием качается поэтический язык») Поля Валери таковы лишь некоторые образцы апологии изящной словесности и особенно поэтического языка во французской культуре.
Так что не только русская культура определяла себя через слово и обсуждала проблемы культуры через призму литературы. Это общая черта европейских культур, воспринявших христианство с его культом Божественного Слова, в соответствии с которым созидается весь тварный мир. Но, может быть, определение культуры через словесность это характеристика определенной культуры? Или определенного ее этапа?
Хотелось бы сказать «Да»: это особенность модернизма, а точнее символизма и декаданса, замкнувшего всю словесность в независимую цельность, которая уже воспринимается исключительно как условность, утрачивает свое отношение к бытию и, в конце концов, смысловую нагруженность. В свое время, говоря о культе словесности во французской культуре, H.A. Бердяев заметил: «Чудовищное преувеличение литературы во Франции есть черта декаданса».
В символизме и абстракционизме Бердяев усматривал разрушение культуры, поскольку слово замыкается лишь в самом себе и не выходит к трансцендентным ему смыслам. Такой историцистский подход к определению культуры через словесность сузил границы «словесного» горизонта культуры, не позволил ему увидеть более широкий христианский контекст определения культуры через слово.
