Контекстуальные аргументы
Судьба общих теоретических утверждений, претендующих на описание реальности, как правило, не может быть решена окончательно ни эмпирическими, ни теоретическими способами обоснования.
В принятии таких утверждений существенную роль играют контекстуальные аргументы. Еще большее значение контекстуальная аргументация имеет в случае оценок. Нередко вопрос о том, приемлемо ли выдвинутое оценочное утверждение, зависит только от контекстуальных аргументов, приводимых в его поддержку.
Аргумент к традиции
Как и в случае описательных утверждений, контекстуальные способы аргументации в поддержку оценок охватывают аргументы к традиции и авторитету, к интуиции и вере, к здравому смыслу и вкусу и др.
Аргумент к традиции — это ссылка на ту устойчивую и оправданную временем традицию, которая стоит за рассматриваемым оценочным утверждением.
Этот аргумент играет первостепенную роль в моральной аргументации, при обсуждении обычаев и правил идеала, правил разнообразных игр, правил грамматики, правил ритуала, разнообразных конвенций и т. д. Даже аргументация в поддержку законов государства, методологических и иных рекомендаций, предостережений, просьб, обещаний и т. п. во многом опирается на традицию.
Особенно наглядно проявляется роль аргумента к традиции при обсуждении требований этикета.
Например, И. Хейзинга упоминает одну почтенную даму, которая воспринимала нормы придворного этикета как мудрые законы, установившиеся при королевских дворах еще в глубокой древности и достойные почитания и в будущем. «Она говорит о них как о вековой мудрости: “и к тому же слышала я суждение древних, кои ведали…”.
Она видит в своем времени черты вырождения: уже добрый десяток лет во Фландрии некоторые дамы, разрешившиеся от бремени, устраивают свое ложе перед огнем, “над чем весьма потешались”; прежде этого никогда не делали — и к чему это только приведет? — “нынче же всяк поступает как хочет, из-за чего следует опасаться, что дела пойдут совсем худо”».
Нередко правила этикета, как и другие нормы повседневного поведения, всецело опираются на традицию и не претендуют на какое-то, хотя бы поверхностное целевое обоснование.
Например, обед при дворе французского короля Карла Смелого был подобен грандиозному театральному представлению и протекал почти с литургической значимостью, с заранее обусловленными обязанностями хлебодаров и стольников, виночерпиев и кухмейстеров.
Придворные были разделены на группы по десять человек, каждая из которых вкушала свою трапезу в отдельной палате, и все обслуживались и потчевались так же, как и их господин, в тщательном соответствии с их рангом и знатностью. Очередность была рассчитана так хорошо, что каждая группа после окончания своей трапезы своевременно могла подойти с приветствием к герцогу, еще восседавшему за столом.
В основе принятых при французском дворе правил этикета лежала прежде всего традиция. Но эти правила имели также определенное целевое обоснование: этикет должен был, кроме прочего, поддерживать и укреплять иерархические предписания, касающиеся распорядка придворной жизни, и в конечном счете поддерживать общий иерархический принцип строения общества, господствовавший в средневековой жизни.
Иначе обстояло дело в соседнем германском княжестве, где обычаи застолья существовали как бы сами по себе, без дополнительной целевой нагрузки. Французский гость, участник трапезы, не мог не почувствовать своего превосходства, столкнувшись с принятыми у немцев обычаями застолья: «А то еще жареные пескари, коими упомянутый австрийский господин мой сорил по столу… Следует также заметить, что, как только подавали новое блюдо, каждый хватал не медля, и порою ничтожнейший приступал к еде первым».
Следующий пример участия традиции в поддержке оценок относится к области коммуникации. Одним из важных принципов, регулирующих отношения между Я и Другими в процессе коммуникации, является принцип вежливости.
Этот принцип всецело принадлежит речевому этикету и требует удовлетворения следующих максим, которые распространяются не только на речевое общение, но и на другие виды межличностных отношений:
- максимы такта (Соблюдай интересы другого! Не нарушай границ его личной сферы!);
- максимы великодушия (Не затрудняй других!);
- максимы одобрения (Не хули других!);
- максимы скромности (Отстраняй от себя похвалы!);
- максимы согласия (Избегай возражений!);
- максимы симпатии (Высказывай благожелательность!).
Принцип вежливости опирается в первую очередь на насчитывающую многие тысячелетия практику успешной коммуникации. Попытка дедуктивного обоснования данного принципа вряд ли может привести к успеху: трудно вообразить такие общие социальные требования, из которых удалось бы логически вывести рассматриваемый принцип.
Целевое обоснование также едва ли будет удачным, поскольку не особенно ясны те цели, достижению которых должно способствовать соблюдение принципа вежливости. Кроме того, если даже эти цели будут указаны, трудно ожидать, что с их помощью удастся понять ту чрезвычайную гибкость, которая всегда должна сопутствовать приложению принципа вежливости.
Как подчеркивает Дж. Лич, особенность принципа вежливости в том, что не только его нарушение, но и его неумеренно усердное соблюдение вызывает дискомфорт. Таким образом, вежливость по своей природе асимметрична: то, что вежливо по отношению к адресату, может быть некорректным по отношению к говорящему.
Например, говорящий считает вежливым сказать собеседнику приятное, слушающий же считает долгом воспитанного человека не согласиться с комплиментом. Требования принципа вежливости способны поставить адресата речи в неловкое положение, между тем как говорящий не должен, следуя этим же требованиям, затруднять его, отводя ему роль экзаменуемого.
«Максимы вежливости легко вступают между собой в конфликт. Такт и вежливость побуждают к отказу от любезных предложений; максима “Не возражай!” требует, чтобы предложение было принято. Если дело касается угощения, то в первом случае адресат останется голодным, а во втором станет жертвой “демьяновой ухи”.
Преувеличенная вежливость ведет, как указывает Лич, к комедии бездействия, возникающей в симметричных ситуациях: не желая казаться невежливым, каждый уступает другому дорогу, и в конце концов оба сразу принимают уступку противной стороны.
Вряд ли есть такие общие, имеющие долгую историю требования к человеку или к обществу, из которых вытекали бы все тонкости практического применения принципа вежливости. Маловероятно, что можно выявить общие, чрезвычайно стабильные цели, необходимостью достижения которых удалось бы объяснить гибкий, требующий постоянного учета контекста принцип. Успешная аргументация в его поддержку должна опираться, скорее всего, преимущественно на традицию.
Аргумент к авторитету
Еще одним способом аргументации, призванной поддерживать оценочные утверждения, является аргумент к авторитету.
Этот аргумент необходим, хотя и недостаточен, в случае обоснования любых предписаний (команд, директив, законов государства и т. п.). Он важен также при обсуждении ценности советов, пожеланий, методологических и иных рекомендаций и т. п., должен учитываться при оценке предостережений, просьб, обещаний, угроз и т. п. Роль авторитета и апелляции к нему несомненна едва ли не во всех практических делах.
Следует проводить различие между эпистемическгт авторитетом — авторитетом знатока, специалиста в какой-либо области — и деонтическим авторитетом — авторитетом вышестоящего лица или органа. «Есть два вида авторитета, — пишет Ю. Бохеньский, — авторитет знатока, специалиста, называемый по-научному “эпистемическим”, и авторитет вышестоящего лица, начальника, называемый “деонтическим”.
В первом случае некто является для меня авторитетом, когда я убежден, что он знает данную область лучше меня и что он говорит правду. Например, Эйнштейн для меня — эпистемический авторитет в физике, школьный учитель для своих учеников — эпистемический авторитет в географии. Некто является для меня деонтическим авторитетом, когда я убежден, что смогу достичь цели, к которой стремлюсь, только выполняя его указания.
Мастер — деонтический авторитет для работников мастерской, командир отделения — для рядовых и т. д.». Аргумент к авторитету, выдвигаемый в поддержку описательного утверждения, — это обращение к эписте-мическому авторитету; такой же аргумент, но поддерживающий оценочное утверждение, представляет собой обращение к деонтическому авторитету.
Деонтический авторитет подразделяется на авторитет санкции, который поддерживается угрозой наказания, и авторитет солидарности, поддерживающийся стремлением достичь общей цели.
Например, за законами государства стоит авторитет санкции: за приказами капитана судна в момент опасности — авторитет солидарности.
Такое подразделение авторитетов не является, конечно, жестким. Скажем, законы государства преследуют определенные цели, которые могут разделяться и гражданами государства; распоряжения капитана, адресованные матросам тонущего судна, опираются не только на авторитет солидарности, но и на авторитет санкции.
Приведем два примера, подчеркивающих различие между аргументами к авторитету санкции и к авторитету солидарности.
Зороастризм — самая древняя из религий откровения. Корни его уходят в далекое прошлое, особенно активным он был с III в. до н.э. по VII в. н.э. в трех великих Иранских империях. Зороастрийцы верили в жизнь человека после его смерти и переселение его души в подземное царство мертвых, которым правил Йима. В царстве Йимы души жили, словно тени, и зависели от своих потомков, которые продолжали пребывать на земле. Потомки должны были удовлетворять их голод и одевать.
Приношения для этих целей совершали в определенное время, так чтобы эти дары могли преодолеть материальные преграды. Обряды первых трех дней после смерти считались жизненно важными и для того, чтобы защитить душу от злых сил, пока она. покидает тело, и для того, чтобы помочь ей достичь потустороннего мира.
Чтобы оказать наибольшую помощь умершему, семья должна была скорбеть и поститься в течение трех дней, а священнослужитель — читать много молитв. Затем следовали кровавое жертвоприношение и ритуальное приношение огню1. Все эти обязанности зороастрийцы считали необходимым исполнять под угрозой наказания души умершего в царстве мертвых.
Св. Петр Фома, чувствуя приближение смертного часа, попросил завернуть его в мешок, завязать на шее веревку и положить на землю. Он подчеркнуто подражал примеру Франциска Ассизского, который, умирая, тоже велел положить себя прямо на землю.
Похороните меня, говорил Петр Фома, при входе на хоры, чтобы все наступали на мое тело, даже коза или собака, если они забредут в церковь. Восторженный его ученик, Филипп де Мезьер, стремясь к еще большему самоуничижению, в изобретательности вознамерился превзойти своего учителя.
В последний час пусть наденут ему на шею тяжелую железную цепь; как только испустит он последний свой вздох, его обнаженное тело пусть за ноги втащат на хоры; там останется он лежать крестом, раскинув в стороны руки, пока его не опустят в могилу, тремя веревками привязанного к доске — вместо богато украшенного гроба.
Доску, покрытую двумя локтями холста или грубой льняной ткани, следует дотащить до могилы, куда и будет сброшена, голая как она есть, «падаль, оставшаяся от сего убогого странника».
На могиле пусть будет установлено маленькое надгробие2. Эти распоряжения, касающиеся церемонии похорон, диктуются верному ученику авторитетом его учителя. Вместе с тем за пожеланиями как Петра Фомы, так и Мезьера стоит и целевое обоснование: указания относительно того, как будет проходить погребение, должны в обоих случаях с наибольшей выразительностью передать всю недостойность умершего.
Аргумент к авторитету только в редких случаях считается достаточным основанием для принятия оценки. Обычно он сопровождается другими, явными или подразумеваемыми, доводами, прежде всего целевым обоснованием.
В отличие от других оценок нормы всегда требуют указания того авторитета, которому они принадлежат. Это указание не является таким же элементом нормы, как ее субъект, содержание, характер и условия приложения. Оно входит в качестве необходимой составной части в предполагаемую нормой санкцию.
При обсуждении нормы возникает вопрос, стоит ли за ней какой-либо авторитет и правомочен ли он обязывать, разрешать или запрещать. Если авторитет отсутствует или не обладает достаточными полномочиями, нет и наказания за неисполнение нормы, а значит, нет и самой нормы. Вопрос об авторитете, стоящем за нормой (и соответственно о поддерживающем ее аргументе к авторитету), не единственный, если речь идет об аргументации в поддержку норм.
На эту сторону дела обращает внимание, в частности, К. Поп-пер: «Тот факт, что бог или любой другой авторитет велит мне делать нечто, не гарантирует сам по себе справедливости этого веления. Только я сам должен решить, считать ли мне нормы, выдвинутые каким-либо авторитетом (моральным), добром или злом.
Бог добр, только если его веления добры, и было бы серьезной ошибкой — фактически внеморальным принятием авторитаризма — говорить, что его веления добры просто потому, что это — его веления. Конечно, сказанное верно лишь в том случае, если мы заранее не решили (на свой собственный страх и риск), что бог может велеть нам только справедливое и доброе».
Никакое обращение к авторитету, даже к религиозному, не может избавить от дальнейшего обоснования нормы.
В качестве такого обоснования Поппер предлагает целевое обоснование, опирающееся на регулятивную идею абсолютной «справедливости» или абсолютного «добра». Попперу представляется, что именно эта идея, действующая в мире норм, является аналогом идеи истины, действующей в мире фактов2.
Предложение Поппера чрезмерно упрощает ситуацию. В мире норм нет аналога истины, который позволил бы обосновывать нормы подобно тому, как обосновываются фактические (описательные) утверждения, а именно: путем их сопоставления с действительностью.
Целевое обоснование нормы обычно следует за приводимым в ее поддержку аргументом к авторитету, но оно не является единственно возможным дальнейшим шагом в ее обосновании. Для многих норм, в частности норм, касающихся ритуала, моды, правил игры, грамматики и т. п., целевое обоснование не является ни обязательным, ни сколько-нибудь надежным.
Из многих ошибочных суждений, связанных с аргументом к авторитету, можно выделить два:
- резкое противопоставление авторитета и разума;
- смешение деонтического авторитета с эпистемическим.
На первую ошибку уже обращалось внимание при обсуждении способов контекстуальной аргументации, поэтому ограничимся несколькими простыми примерами, приводимыми Ю. Бохеньским в опровержение предрассудка, будто авторитет и разум — вещи, противоречащие друг другу. На самом деле прислушиваться к авторитету — значит вести себя чаще всего вполне благоразумно.
Например, если мать говорит ребенку, что существует большой город Москва, ребенок поступает разумно, считая это правдой. Столь же разумно поступает пилот, когда верит метеорологу, сообщающему, что в эту минуту в Москве высокое давление, западный ветер. В обоих случаях знания авторитета превосходят знания ребенка или пилота.
Более того, даже в науке прибегают к авторитету. Чтобы убедиться в этом, достаточно обратить внимание на обширные библиотеки, имеющиеся в любом научном институте, и научные работники нередко обращаются к обзорам результатов, полученных другими учеными, т. е. к высказываниям эпистемических авторитетов. Подчинение авторитету, например капитану судна, иногда оказывается наиболее разумной позицией.
Что же касается ошибки смешения деонтического авторитета с эпистемическим, то она настолько проста, хотя и обычна, что достаточно указать на нее и привести примеры.
Многие полагают, говорит с иронией Бохеньский, что тот, у кого есть власть, т. е. деонтический авторитет, имеет также и авторитет эпистемический, поэтому может поучать своих подчиненных, например по проблемам астрономии. Бохеньский вспоминает, что когда-то был свидетелем «доклада» военного чина, ничего не смыслившего в астрономии. «Иногда жертвами этого предрассудка становятся и выдающиеся личности.
В качестве примера можно привести св. Игнатия Лойолу, основателя Ордена иезуитов, который в известном письме к португальским отцам церкви потребовал, чтобы они “подчинили свой разум вышестоящему лицу”, т. е. деонтическому авторитету»
