Вариации судьбы. Вариация 2. Судьба и воля

Категория воли отсылает меня к воспоминаниям далекого детства, они возникают всякий раз, когда я задумываюсь, что же есть воля в ее истине. В городках Средней Азии, где прошли школьные годы, мне нередко доводилось наблюдать выступления бродячих фокусников, демонстрировавших свои немудреные трюки.

Они, например, связывали красные и зеленые платки и несколько раз взмахивали этой связкой, после чего платки оказывались белыми и желтыми. Проглоченные шарики для пинг-понга извлекались из карманов столпившихся зевак — и, как впоследствии выяснялось, из карманов извлекались не только шарики.

Фокусник умудрялся так бросить на коврик колоду карт, что переворачивались в ней ровно четыре карты — четыре туза. Но завораживало даже не это, а то, что после каждого трюка фокусник произносил: «Воля!»

Слово впечатляло и убеждало. Ведь именно могущество воли заставляло карты выпадать нужным образом, а платки — менять цвет. С тех пор воля представлялась мне прежде всего как умелое противодействие естественному ходу вещей, даже когда я понял, что фокусники произносили всего лишь искаженное французское «voila!» («вот так!», «вуаля!»). Ясно ведь, что они имели в виду: «если такова моя воля, все равно будет вуаля».

Однако даже самый ловкий фокусник и самый бесстрашный авантюрист вскоре убеждаются, что наиболее важные карты выпадают не так, как велит воля, а так, как велит судьба. Воля подчиняет себе нехитрый иллюзион, дающий возможность заработать, порой она приносит ощущение всемогущества — но там, где речь идет о самом главном, воля всякий раз дает осечку.

Если бы судьба не была защищена от воздействия воли, она никогда не получила бы своего имени; у нас просто не было бы нужды в этом термине. В работе с примечательным названием «Triebe und Triebschicksale» («Влечения и их судьбы») Фрейд пишет: «Некоторые женщины, выходя замуж, любят своего мужа как единственного на свете мужчину.

Они хоронят его в полной безутешности, чтобы через несколько лет вновь похоронить следующего, столь же любимого и единственного мужа». Далее Фрейд, со свойственной ему отстраненностью, замечает: «Никто бы не решился утверждать, что их любовь является причиной смерти любимого.

Но, кажется, именно в этом заключается смысл понятия „судьба”».

В дальнейшем Фрейд возвращается и к этому примеру, и к определению судьбы, например, когда он исследует, что же лежит по ту сторону принципа наслаждения. Убедившись, что принцип реальности не содержит в себе ничего потустороннего наслаждению (эту мысль подробно развивает Лакан), Фрейд останавливается на идее навязчивого повторения, пробивающего себе дорогу, несмотря на длительность интервалов, заполненных обстоятельствами, благими намерениями и волей.

Такое повторение предстает как слышимость основного мотива на фоне ежедневных и прижизненных мотиваций. Если элементарные мотивы — похоть, корысть, самосохранение, требования сверх-Я — сливаются в аккорды, то судьба есть неповторимое и неотменимое сочетание аккордов — в случае их действительной слышимости.

Воля, понимаемая как вмешательство сверх-Я в целостность поведения, способна устранять предопределенности более низкого ранга, вплоть до выбора объекта, который, с точки зрения Фрейда, предзадан фиксациями в бессознательном.

Однако, когда речь идет о предопределенности, находящейся по ту сторону базисных влечений, стальная цепь воли лопается или обращается в самообман. В первом случае навязчивое повторение расстается с принципом наслаждения и принимает характер «демонического».

Во втором акт воли сталкивается с подменой объекта, странным образом утрачивая способность к различению, к сравнению с эталоном.

В отношении вожделения и его препятствий воля может говорить в повелительном наклонении. Она, конечно, далеко не всегда в наличии, но если она есть, то это ее дело — запретить или, наоборот, проложить кратчайший маршрут к объекту влечения, для чего у воли всегда найдутся свои резоны. Механизмы проекции и рационализации не так уж глубоко укрыты от самоотчета, при случае они достаточно плавно переходят в признания цинического разума.

Иное дело предопределенность, задаваемая судьбой: тут воля начисто утрачивает связь с рефлексией. Индивид не осознает, что как его устремления, так и избегания суть абсолютно одно и то же в ситуации рока. Известное выражение «судьба слепа» оказывается верным, но с некоторым уточнением: судьба ослепляет. Рок затуманивает оптику рефлексии и дезориентирует волю.

Очень важно уяснить разницу между роковым совпадением (или несовпадением) и конфликтами бессознательного. Запрещенные влечения Оно могут быть, в принципе, визуализированы, психоаналитическая процедура как раз и обещает такого рода присмотр. Успех вытеснения, правда, не гарантируется, нежелательные позывы могут прорваться в сновидения, а последствия первичной сцены — в невротическую симптоматику обыденной жизни. Но этим, возможно, дело и кончится.

Получается, что Оно «не дотягивает» до уровня последней инстанции бессознательного. Хотя здесь, несомненно, размещается сфера скрытой предопределенности многих поступков, но лучи рефлексии (по крайней мере, самых проницательных ее представителей) все же проникают сюда. Зона полной слепоты находится глубже — там, где мойры плетут свою пряжу.

Существует множество высказываний общего характера, наподобие того, что натяжение нитей судьбы превращает мир в театр марионеток. Это то, что мы знаем не о себе. Пресловутое «роковое стечение обстоятельств» есть лишь модель судьбы, позволяющая взглянуть извне на нечто внутренне неотвратимое, не подвластное самоотчету.

В проявлениях невроза Я предстает пострадавшей стороной, и в упрек Я может быть поставлена разве что его слабость. В трагических проявлениях Я выступает собственным палачом, причем самореализация, задействующая максимальное напряжение воли, совпадает с саморазрушением.

В коллизиях судьбы преступление и наказание слиты воедино, а практика наказания за не совершенное еще преступление — в порядке вещей. Трудно найти большую степень предопределенности (детерминированности), чем подобное наказание, если оно обосновано, но как раз это мы и называем роком.

Жест психиатрии освобождает от ответственности, демонстрируя великодушие знания по отношению к неведению, перст судьбы выносит приговор там, где не в состоянии было бы помочь никакое знание.

Безумие — это явка с повинной субъекта, который не в силах снести юрисдикцию судьбы, однако в сфере автономии рока явка с повинной не рассматривается как смягчающее обстоятельство.

В отличие от правового поля с его требованием прозрачности во имя итогового вердикта «виновен» или «не виновен», роковое поле предусматривает свой вариант оправдательного приговора, хотя и непоправимо запаздывающий.

Приговор гласит: жизнь состоялась. Она осуществилась не только как твоя, прожитая случайным эмпирическим образом, но, прежде всего, как запоминаемая свыше, независимо от того, что мы понимаем под этой высшей инстанцией — Бога, историю или сам акт запоминаемости, меняющий впредь картографию индивидуального бессознательного.

Цельность жизни, даруемая судьбой, не обретается никаким иным путем, и когда говорят, например, о «подарке судьбы», часто упускают из виду, что собственно судьба, само ее наличие, есть дар бытия, достающийся далеко не каждому.

Именно это имел в виду Кьеркегор, описывая испытание Авраама, на это указывал и Фрейд, отмечая бессилие первичных позывов перед трансляцией завораживающего мотива, придающего цепочке поступков неотвратимо демонический характер.

Рассогласование между сферами воли и судьбы достигает уровня взаимной трансцендентности. Иными словами, дистанция столь велика, что свобода воли, утверждающая себя в непрерывном преодолении житейских трудностей и социальных обстоятельств, вообще не встречает прямого препятствия, распознаваемого в качестве судьбы (так бытие и мышление, два главных атрибута Спинозы, в своем бесконечном расширении никогда «не сталкиваются» друг с другом).

Что вовсе не мешает судьбе посмеяться над решительно осуществленной свободой воли, которая ни на йоту не смогла расплести ни одного из сплетений-сопряжений, приготовленных мойрами.
Ирония судьбы упоминается нередко, но ею одной не исчерпывается свойственный судьбе своеобразный юмор. Пусть мойры предстанут в виде трех девиц, упоминаемых Пушкиным: «Три девицы под окном пряли поздно вечерком…» Сплетая судьбу для кого-либо из смертных, каждая из них произносит с детства знакомое нам заклинание:

«— Кабы я была царицей, —
Говорит одна девица, —
Я б на целый мир одна
Наткала бы полотна».

Заговоренное таким образом хитросплетение забрасывается в дольний мир, где и улавливает одного из смертных.

«— Кабы я была царицей, —
Говорит ее сестрица, —
Я б на весь крещеный мир
Приготовила бы пир».

Ну и далее по тексту:

«— Кабы я была царицей, —
Третья молвила девица, —
Я б для батюшки царя
Родила богатыря».

Вскоре рождается девочка, не имеющая ни малейшей склонности к рукоделию. Она красива, капризна и, по мере того как подрастает, все чаще ловит на себе восхищенные мужские взгляды.

Осознанно, можно сказать, без малейших колебаний, она становится моделью и обретает известность в мире как Клаудия Шиффер. Демонстрируемые ею модели одежды идут нарасхват, оказывая немалое влияние на направление развития текстильной промышленности, — и в конечном счете выясняется, что она одна столько «напряла полотна», сколько и не снилось сотням профессиональных текстильщиков.

Сколько любительниц рукоделия остались иикому не известными, а одна, быть может, не державшая даже в руках иголку, произвела революцию в швейной промышленности. Им, видно, не судьба, а у нее, видно, судьба такая.

Рождается и вторая девочка, не имеющая представления о том, что ей предуготовили мойры.

Возиться на кухне она не любит с детства, готовить совершенно не умеет, а сама довольствуется малым. Повзрослев, она уходит в монастырь и становится монахиней, сначала рядовой послушницей, а затем и знаменитой матерью Терезой, неустанно пекущейся о нуждах голодных и страждущих.

Большую часть жизни она проводит у полевых кухонь, обеспечивает доставку продовольствия в лагеря беженцев. В итоге приговор судьбы сбывается, «на весь крещеный мир приготовлен пир», и тем самым даже границы крещеного мира удалось расширить.

Рождается и третья девочка: она с раннего детства самостоятельна и своенравна. Уступать мужчинам она ни в чем не собирается и становится ярой феминисткой, одним из лидеров феминистского движения. Единственного ребенка воспитывает, в основном, незадачливый папаша.

И все же в историю наша героиня входит именно как мать этого ребенка, удивившего человечество своей непреклонной волей. Вот уж воистину, родила богатыря — так, видно, на роду было написано.

Множество примеров подобного рода собрано у Льва Выготского в его теории сверхкомпенсации, причем (по иронии судьбы, разумеется) собраны эти примеры с противоположной целью — чтобы противопоставить «эдипову комплексу» «комплекс Демосфена», преодолевшего свое природное косноязычие…

Как будто преодоление природного не является фирменной фишкой судьбы, неким элементом прядильного мастерства, которым щеголяют друг перед другом мойры.

Вот и Деррида глубокомысленно замечает, что, ослепляя себя, Эдип производит ненужное удвоение, ибо пред ликом судьбы он и так слеп. Дело, однако, в том, что и удвоение зрения (в плане обретения подозрения или даже прозрения) тоже ничего не решает: ведь сохранить себя Эдип может лишь в свершившейся последовательности событий.

Если бы эта последовательность не сложилась, Эдип сохранил бы не себя, а кого-то другого или, скорее, вообще никого, оставшись в серой массе das Man, в зоне несохраненного и несохраняемого. Никак не обвинишь трагического героя в слабости воли, в дешевом фатализме, к которому прибегают люди гладких ладоней.

Как раз для тех, кому не ведома судьба в ее поступи, ссылка на судьбу служит универсальной отговоркой, прикрывающей собственное малодушие и лень. Эдип не из их числа, просто его шум и ярость структурированы свыше, отлиты в чеканную форму самотождественности, не позволяющую нам спутать героя с кем-то другим.

И все же можно ли рассматривать трагическую участь Эдипа как неудачу, как крах жизненного проекта? Если у царя Эдипа нет альтернативы, то у нас она, во всяком случае, есть — во многом благодаря Эдипу, в совершенстве исполнившему свою участь. Есть у нас и ответ, данный трагическому герою Мариной Цветаевой:

Но птица я, и не пеняй,
Что легкий мне закон положен…

Доля истины и доля лукавства слиты в этом ответе в равной мере. Иногда кажется, что существуют люди, которым судьба с самого рождения посылает «валентинку», предначертание жить в благосклонном и любящем мире. Существуют и те, кому прямо в момент рождения, без всяких видимых причин, послали «эдипку», черную метку, которую не отменить ни бесшабашностью, ни запредельной осторожностью.

Но даже в этой жесткой дихотомии непросто определить, кто баловень судьбы, а кто носитель проклятия. Ибо одно дело — парящая птица, и другое — пыль на ветру, оседающая слой за слоем в анонимность das Man. Строки Цветаевой в сопоставлении с ее биографией демонстрируют образец трагической слепоты, ничуть не уступающей Эдипу (хотя одновременно подтверждается лаконичная формула Андре Мальро: «Искусство — это антисудьба»).

Кстати, о птичках. Пресловутые носители «легкого закона», заселившие мир, покинутый героями и рыцарями веры, находятся у судьбы на птичьих правах. Коллизии судьбы повсеместно сменились невротическими конфликтами: теперь уже и воля (voila) наперсточника-иллюзиониста кажется чем-то пугающим. Наивысшим дефицитом выглядит сегодня «встречное» заявление:

Но я Эдип — и не пеняй,
Что строгий мне закон положен.

Строгость положенного закона, его вполне возможная «несовместимость с жизнью» или даже с самоотчетом, не отменяет статуса судьбы как привилегированной формы запоминаемости свыше.

Эдип, Агамемнон, Абеляр, Кьеркегор — люди судьбы, причисленные к ней строгим законом; строгость же собственно возмездия (наказания) такова, что никакое постороннее внешнее причинение уже ничего не в состоянии прибавить.

Люди судьбы суть те, чей мотив индивидуального бытия вступает в конкуренцию с анонимными метаперсональными движущими силами слишком человеческого — и выдерживает, превозмогает эту конкуренцию. Такой сверхмощный индивидуальный мотив вносит имя собственное в список универсалий.

Поэтому наряду с корыстными, честолюбивыми, эгоистическими и гедонистическими устремлениями утверждается комплекс Эдипа, Электры, Иокасты, участь Гамлета, Офелии, печать Каина, удел Ван Гога и Ницше, комплекс Нерона и прихоть Калигулы.

Предначертание хоронить или быть причиной смерти любимых тобою и любящих тебя, участь всякий раз ошибаться в выборе друга или ученика (участь быть предаваемым), просыпать час решающих испытаний (пропускать шанс), спохватываться, когда поезд ушел (как журавль и цапля), — все это росчерки индивидуальной судьбы на фоне примитивной детерминации слишком человеческого.

Причастность року, непроницаемая изнутри и вообще в здешнем мире, может оказаться чрезвычайно важным различителем по ту сторону небес. Если воспользоваться приблизительной аналогией, можно сказать так.

Но для богов «иные», смертные, суть «объявленные вне судьбы» (смертность определяется прежде всего в этом смысле). С точки зрения богов мы (боги) принадлежим к привилегированному судьбоносному сословию, но в этот список входят и герои, подлежащие почему-то той же юрисдикции, что и мы, бессмертные. Значит, по большому счету, отмеченные судьбой герои равносущностны нам, и мы вместе противостоим дольнему миру, который населяют люди гладких ладоней.