Теоретические подходы к изучению детерминации рождаемости в 50-70-е годы

После войны, особенно во второй половине 50-х гг., началось возрождение демографической науки и статистики населения в нашей стране. В 1959 г. прошла очередная перепись населения. К ней был приурочен пересмотр многих форм текущей статистической отчетности о рождаемости, смертности, браках и разводах. Впервые после войны за 1958—59 гг. были рассчитаны таблицы смертности для населения СССР и союзных республик.

Дискуссия о положении в демографической науке, порожденная письмом человека, сыгравшего весьма пагубную роль в судьбе российской демографии и выдающихся российских демографов, имела ряд положительных последствий.

Во-первых, она в какой-то мере способствовала созданию научных центров в этой области. Так, в 1963 г. в Научно-исследовательском институте ЦСУ СССР был создан сектор демографии и трудовых ресурсов, позднее в 1965 г. преобразованный в отдел демографии. В 1968 г. на базе экономического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова был создан Центр по изучению проблем народонаселения.

Во-вторых, дискуссия дала мощный импульс проведению новых и переосмыслению ранее выполненных исследований. Так, в 1960 г. под руководством А. М. Востриковой ЦСУ СССР было проведено обследование рождаемости, фактически повторившее методику обследования С. Г. Струмилина 1934 г.

В том же году по сходной программе Н. А. Таубер провела исследование брачной рождаемости в г. Жуковском Московской области. Данные обоих исследований были использованы С. Г. Струмилиным при доработке и подготовке к изданию статьи, написанной в 1936 г. Была восстановлена связь с работами и традициями «золотого века» российской демографии, а вместе с тем возобновлена дискуссия о социалистическом законе народонаселения.

Дело в том, что названные исследования факторов рождаемости и ее дифференциации и более поздние крупные обследования, проведенные отделом демографии НИИ ЦСУ СССР в 60-е и в 70-е гг., а также менее масштабные проекты давали достаточно противоречивую информацию о связи отдельных показателей уровня жизни с числом детей в семье. Так, обследование ЦСУ СССР 1969 г. показало, что в семьях с самыми низкими доходами среднее идеальное и среднее ожидаемое число детей составляли соответственно 4,10 и 4,23 ребенка, а в семьях с самыми высокими доходами — 2,57 и 1,87 ребенка.

По данным другого исследования ЦСУ СССР, проведенного в Москве в 1966 г., самые высокие значения идеального и ожидаемого числа детей были зафиксированы у брачных пар с самыми высокими уровнями совокупного дохода.

Значительный вклад в развитие этой дискуссии внесло знакомство с результатами научных исследований рождаемости в других странах и с объяснениями ее детерминации западными авторами. Справедливость требует отметить, что в целом логика развития теорий детерминации рождаемости и ее исследований в нашей стране и за рубежом совпадают.

В начале эти теории строились по простой схеме «факторявление» с поиском факторов, прежде всего экономических, влияющих на динамику рождаемости, позднее — на исследованиях эволюции репродуктивного поведения в общем контексте изменения образа жизни общества в процессе его модернизации.

Основоположником первого (макроэкономического) подхода справедливо считается Т. Мальтус. В более позднее время в рамках макроэкономического подхода работали X. Бешлоу, X. Лейбенштейн, Р. Нельсон, Э. Коул и ряд других. Первые попытки выйти на микроуровень были сделаны путем введения в макроэкономические модели рождаемости понятия «домохозяйство», что позволило учесть интересы конкретной семьи. В наиболее полном виде так называемая «экономическая теория рождаемости» представлена в работах Р. Истерлина.

Явления, рассматривавшиеся в качестве таковых, принадлежат к разным уровням: от глобальных социальноэкономических и культурных процессов (индустриализация и урбанизация, повышение социальной и пространственной мобильности населения) до локальных переменных типа дохода и жилищной обеспеченности семьи, уровня образования и занятия матери и т. п.

Наивысшим достижением в создании подобных классификаций в отечественной демографии по праву считаются работы Б. Ц. Урланиса. Он предлагал выделять условия, факторы, субфакторы и причины демографических процессов. «Фактор является как бы причиной причин и имеет определенное социальное значение.

И далее: «От факторов и субфакторов следует отличать общие условия, в которых протекают действия этих факторов». Видимо, понимая расплывчатость такого рода дефиниций, автор приводит иллюстрирующие примеры. Так, процесс урбанизации относится к категории условий; жилищные условия и рост образовательного и культурного уровня населения — факторы снижения рождаемости; изменение структуры потребностей, вызванное культурным ростом — субфактор, а применение контрацепции — конкретная причина. Наиболее детальный анализ методологических и методических ошибок при построении факторных типологий был дан Л. Л. Рыбаковским.

Многообразие явлений, которые следовало включать в анализ, при отсутствии адекватных им показателей, поддающихся измерению, подталкивало исследователей к поиску немногих или даже единственного фактора, к абсолютизации его роли в изменении рождаемости.

Так, в рамках факторной концепции в разное время возникали относительно самостоятельные ответвления, не выходящие за рамки общего постулата непосредственной (прямой или обратной) связи условий жизни (факторов) и рождаемости. Исторически наиболее ранней является концепция 20-х гг., которая связывала снижение рождаемости с ростом распространения контрацепции и абортов.

Начало ей положили дискуссии врачей, социал-гигиенистов о вреде аборта, о моральных и медицинских аспектах допустимости вторжения в естественный процесс зачатия и развития плода. С самого начала эта концепция не имела большого числа сторонников, зато не испытывала недостатка в оппонентах. Последние резонно утверждали, что широкое и повсеместное распространение практика регулирования и ограничения деторождения получила лишь с началом индустриальной модернизации общества, изменившей материальные условия и нормативно-моральный уклад жизни населения.

Потребность в средствах регулирования числа детей появилась лишь как следствие осознанной возможности (снижение смертности, прежде всего младенческой и детской) ограничения размеров семьи. Распространение же средств контрацепции и рост числа абортов — признак увеличения этой потребности, которая и обнаруживается в эволюции репродуктивного поведения.

С точки зрения исследования эволюции рождаемости в России важно отметить, что отождествление причин снижения рождаемости с распространением контрацепции и абортов, особенно в медицинской среде, привело, на наш взгляд, к неадекватной трактовке таких понятий, как «планирование семьи», «сознательное материнство (отцовство, родительство)», заимствованных из зарубежной литературы. Эти трактовки ставят знак равенства между понятиями «репродуктивное поведение» и «контрацептивное поведение».

Практически в то же время — в 20-30-е гг. — была выдвинута и теория зависимости рождаемости от уровня смертности, главным образом детской. Связь этих двух явлений не вызывает сомнений. Критики заслуживает лишь попытка абсолютизировать роль снижения детской смертности и смертности в целом при объяснении движущих причин снижения рождаемости.

Действительно, высокой рождаемости исторически сопутствовала высокая смертность населения, особенно — младенческая и детская. С другой стороны, только высокая рождаемость на грани пределов человеческой плодовитости могла компенсировать высокие потери и обеспечить воспроизводство населения, не допустить его вымирания.

Рассматривая историю снижения рождаемости и смертности как в России, так и в других странах, нельзя не заметить синхронности в их эволюции. При этом в большинстве стран смертность исторически снижается раньше, чем рождаемость, создавая объективные предпосылки для модернизации норм детности.

С другой стороны, как в довоенный период, так и после войны женская занятость в СССР была одной из самых высоких в мире. При этом, в отличие от развитых капиталистических стран, практически не существовало никакой принципиальной разницы в уровнях занятости замужних и незамужних женщин, а также — женщин, имеющих и не имеющих детей. Наконец, всем демографам было ясно, что сам факт вовлечения женщины в общественное производство порождает серьезные сдвиги в их самосознании, связанные с изменением общественного статуса.

Среди них: повышение образовательного уровня, профессиональной квалификации, материальная независимость (наличие самостоятельного дохода) и, как следствие, активизация потребностей социального самоутверждения. Исследования дифференциальной рождаемости, проведенные С. Г. Струмилиным, А. М. Востриковой, Н. А. Таубер и другими, лишь подтверждали исходные посылки авторов, неизменно фиксируя более низкое среднее число детей (в равной мере желаемое, ожидаемое, идеальное) у женщин, занятых в общественном производстве, в сравнении с женщинами, занятыми только в домашнем хозяйстве.

Изучение влияния занятости женщин на рождаемость исходило из того, что каждой семье, как и обществу в целом, присущи три функции: производственная, потребительская и репродуктивная. Вовлечение женщин в общественное производство порождает противоречие между производственной и репродуктивной функциями, с одной стороны, и между потребительской и репродуктивной — с другой, что и является причиной снижения рождаемости и порождает ее социальную дифференциацию. Влияние этих противоречий на рождаемость оценивалось с двух точек зрения.

Во-первых, и это отмечалось практически всеми, бытовые условия жизни еще не настолько благоприятны, чтобы женщина могла совмещать работу в общественном производстве с выполнением семейных ролей, прежде всего связанных с рождением и воспитанием детей. Возникает проблема «двойной занятости» женщин, что, по Мнению большинства авторов, главная причина ограничения числа детей вопреки желанию матери.

Во-вторых, занятость женщины тесно связана с благосостоянием семьи, ибо ее заработная плата составляет существенную (часто не меньшую, чем у мужа) часть совокупного семейного дохода. Рождение ребенка (рассматривались, как правило, вторые и третьи дети) приводит к снижению уровня жизни семьи.

Наряду с этим растущие издержки социализации детей, а также — рост потребностей семьи в целом, напротив, требуют увеличения доходов. Вследствие ухода женщины из общественного производства для рождения и воспитания детей страдает ее профессиональная квалификация и снижается потенциальная возможность роста оплаты ее труда в будущем.

Поэтому естественно, что женщины с наиболее высоким образовательным и профессиональным цензом имеют наименьшее число детей. Нельзя не видеть, что все эти соображения справедливы, отражают реальное положение вещей и имеют самое непосредственное отношение к детерминации рождаемости и к ее социальной дифференциации.

Как справедливо писал один из критиков факторного подхода В. А. Борисов, вовлечение женщин в общественное производство изменило не только и не столько структуру занятых в народном хозяйстве, но привело к изменению образа жизни в целом, так как произвело кардинальную переоценку ценностей в обществе, в семье, да и у самих женщин. В общественном мнении семейные роли женщины стали трактоваться как консервативные, препятствующие более полному проявлению ее общественной активности.

Главным же камнем преткновения для участников дискуссии стала связь числа детей в семье с уровнем жизни, то есть с доходами и жилищной обеспеченностью. При несопоставимости методик исследований (использование показателя среднедушевого и валового дохода семьи, различных формулировок вопросов о желаемом, идеальном и ожидаемом числе детей), их нерепрезентативности и отсутствии возможности для сравнения хотя бы вопросников анкет (которые не принято было публиковать) спор о форме этой связи (прямой, обратной или U-образной) мог бы длиться бесконечно, если бы его участники исподволь сами не разрушали каркас факторного подхода, вводя в оборот принципиально иную поведенческую — терминологию.

Эволюция и приспособление макроэкономических концепций к фактической динамике рождаемости послевоенного периода протекало в двух взаимосвязанных направлениях. Объединяло их, в первую очередь, введение в научный оборот ряда социологических категорий: потребности, ценности, нормы и т. д., а главное — заимствованного из западной литературы понятия «потребность в детях».

Первое направление состояло в попытке объяснить снижение рождаемости противоречием между ростом потребностей и отставанием возможностей для их удовлетворения, побуждающим вынужденный отказ от большого числа детей, потребность в которых «первично» высока.

Довольно близка к этому другая позиция — о противоречии между растущим благосостоянием, способствующим реализации высокой потребности в детях, и возросшим культурным уровнем населения, что порождает новые потребности, вступающие в конкуренцию с потребностью в детях. Одновременно растет и ответственность родителей за воспитание детей, и цена их социализации, образования и т. д.

Примерно в то же время в западной демографической литературе это направление начал разрабатывать Г. Беккер, базируясь на собственных исследованиях идеального и фактического числа детей в семьях с различным социальным статусом и уровнем дохода. В первой половине 60-х гг. он сформулировал основы так называемой «экономики рождаемости».

Суть ее такова. Поскольку в процессе экономического развития растет цена человеческого времени, оно превращается, наряду с материальными, в самостоятельный фактор благосостояния семьи и личности. Вследствие этого рождение каждого ребенка объективно снижает его «предельную полезность», что и является главной причиной снижения рождаемости.

Одновременно экономический прогресс предъявляет дополнительные, постоянно растущие требования к качеству социализации детей, стимулирует рост затрат. Таким образом и на уровне общества в целом, и на уровне отдельной семьи (домохозяйства) происходит альтернативный выбор между количеством и качеством «человеческого капитала».

Последняя зависит от колебаний реального и потенциального доходов семьи (с учетом возможных изменений заработка матери). Наряду с этим Р. Истерлин использовал понятие «реального уровня спроса на детей». Собственно противоречие между растущими потребностями и возможностями их удовлетворения стало концептуальной основой анализа данных серии уже упоминавшихся обследований об оптимальном числе детей в семье.

Идеальное число детей, называемое супругами или женщиной, отождествлялось с «полной» величиной потребности в детях. Тот факт, что постоянные колебания величины идеального числа детей (около трех) противоречили концепции сохранения в условиях низкой рождаемости высокой потребности в детях, не комментировался авторами и их сторонниками.

Отмечалось лишь, что этот показатель существенно превосходит фактическое и ожидаемое число детей. В то же время обследования ЦСУ были первым информационным и главное — методическим, прорывом в неизвестную на тот момент область изучения репродуктивного поведения. Они не только ввели в научный оборот новые термины и показатели, но и совместили их с традиционно используемыми коэффициентами рождаемости условных поколений.

Впервые были получены и данные о трансформации рождаемости реальных когорт по выборке, репрезентативной для всего населения. Более того, комбинирование показателей идеального, желаемого и ожидаемого числа детей для совокупностей населения, находящихся на разных стадиях демографического перехода, позволило описать процесс изменения норм репродуктивного поведения.

Этот последний всплеск факторной концепции получил в отечественной литературе меткое название «концепции помех» и был неоднократно подвергнут критике за методическую несостоятельность с точки зрения изучения и измерения потребности в детях в эмпирическом исследовании, за абсолютизацию роли материальных условий жизни в детерминации рождаемости.

В то же время полный отказ от изучения этих условий в последующих работах привел к фактическому отказу от учета роли той социально-экономической среды, в которой протекает жизнедеятельность семьи.

В критике «экономического рационализма» отечественная наука оказалась столь же неоригинальной, как и в самой концептуальной постановке вопроса. Сходные упреки в адрес Г. Беккера, Р. Истерлина и других авторов по поводу недооценки социально-психологических факторов рождаемости выдвигала Дж. Блейк, аналогичным образом абсолютизируя роль духовных и психологических потребностей, религии, национальных традиций.

Более разумную и рациональную позицию занимал американский демограф Т. Эспеншейд, предложивший соединить исследования экономической и социально-психологической мотивации деторождения. Несколько ранее его соотечественник X. Лейбенштейн ввел в анализ детерминации рождаемости понятие социальных норм поведения и норм детности, в частности.

Подрыву традиционного факторного подхода способствовало и проникновение в отечественную демографическую науку идей теории демографического перехода, или демографической революции, как она была изначально названа ее автором А. Ландри.

Второе название (демографический переход) появилось практически одновременно в работах У. С. Томпсона и Ф. У. Нотштейна и осталось более характерным для англоязычных авторов. В российской (и советской) демографии используются оба названия.

Под этим понимается свойственное данному этапу социально-экономического развития общества единство интенсивности демографических процессов (режима воспроизводства населения) и механизмов их социального регулирования (социальных норм детности, контрацептивного, матримониального поведения и т. п.). Типология воспроизводства населения и исторических типов общества различается у отдельных авторов, зарубежных и отечественных.

К концу 60-х гг. стало ясно, что теория, базировавшаяся главным образом на опыте эмпирических исследований снижения рождаемости и смертности в развитых странах, «не работает» в странах развивающихся. Защищая универсальность теории, австралийский демограф Дж. Колдуэлл предпринял фундаментальную ревизию ее аналитических возможностей применительно к условиям демографического перехода в странах третьего мира.

В отличие от работ его предшественников и современников, исследования Дж. Колдуэлла основывались не на современной нуклеарной семье, а на семье патриархальной, сохранившейся в большинстве развивающихся стран. Результаты его исследований изложены в нескольких работах.

Будучи сторонником структурно-функционального анализа, Дж. Колдуэлл не рассматривает общество как механическую сумму индивидуальных домохозяйств, а представляет его как сложную систему, в которой семья — элемент структуры. Она согласует свое репродуктивное поведение с такими социальными институтами, как традиции, право, мораль, религия.

В свою очередь главной функцией этих институтов является самосохранение и самовоспроизведение общества. И если репродуктивное поведение семьи укладывается в заданные обществом рамки, ее положение, авторитет и престиж повышаются в глазах окружающих.

С другой стороны, число детей рассматривается Колдуэллом в качестве неотъемлемого элемента хозяйственного уклада жизни семьи, и в силу этого границы экономической рациональности деторождения определяются характером организации производства (семейное/внесемейное; аграрное/индустриальное).

Колдуэлл выделяет примитивное, традиционное и современное общества и соответствующие им два экономически рациональных типа воспроизводства населения. При первом (в примитивном и традиционном обществах) экономически целесообразно максимизировать число детей. Второй предполагает полную бездетность, которая не реализуется в силу социальных, психологических и физиологических факторов.

Переход от первого режима воспроизводства населения ко второму происходит из-за изменения направления «межпоколенного потока богатств» (центральное понятие теории Дж. Колдуэлла): «продуктов, денег, труда, услуг, защиты, гарантии, социальной и политической поддержки».

Развитие индивидуальной внесемейной занятости, свободная продажа членами семьи своего труда на рынке разрушают традиционный экономический баланс, уничтожают заинтересованность главы семьи в максимизации числа детей. Но, и это главный вывод Дж. Колдуэлла, основную роль играет не организация производства, а образ жизни семьи.

Традиционный способ воспроизводства населения подрывает не столько «модернизация», затрагивающая главным образом макроуровень общества, сколько «вестернизация», под которой автор подразумевает приобщение к западному образу жизни со всеми его атрибутами: образованием, женской эмансипацией, средствами массовой информации, ценностями и стереотипами поведения.

Различные варианты теории демографического перехода нашли отражение в отечественной демографической мысли. Ниже мы остановимся на работах наиболее известных ученых в данной области. Наиболее универсальной, то есть рассматривающей процесс воспроизводства населения в целом, из числа отечественных является концепция демографического гомеостаза, последовательно излагаемая к работах А Г. Вишневского.

В ней отчетливо прослеживается позиция А. Ландри по поводу взаиморегуляции процессов рождаемости и смертности в ходе общественного развития, причем это регулирование трактуется А. Г. Вишневским как относительно независимое, а демографическая система названа им саморегулирующейся и вследствие этого стремящейся к достижению гомеостатического равновесия при любом соотношении уровней рождаемости и смертности.

Смертность здесь, как и у А. Ландри, выступает ведущим элементом воспроизводства населения, регулирующим уровень рождаемости. Изменения окружающей среды воспринимаются демографической системой как экзогенные, нарушающие гомеостатическое равновесие, и она любой ценой стремится к его восстановлению.

В целом А. Г. Вишневский повторяет и типологию этапов демографического перехода А. Ландри. Он выделяет три типа воспроизводства населения, присущих соответственно присваивающей, или архаичной экономике, аграрному и индустриальному обществу, в ходе которых изменяется характер социального контроля над смертностью: от архаичного уровня, зависящего от естественного отбора, до полной блокировки последнего в современном обществе.

Далее А. Г. Вишневский вводит понятие демографических и недемографических потребностей и ценностей на уровнях общества, отдельной семьи, личности. Развитие общества приводит, по его мнению, к расширению не только демографической, но и иной свободы выбора, создает новые, не присущие традиционному обществу недемографические потребности прежде всего на личностном уровне. Давление этих потребностей сводит практически на нет все возможное «разнообразие прокреационных исходов в зоне демографической свободы, снижает вероятность большинства из них практически до нуля».

Однако, по мнению автора, это лишь первый этап становления новых демографических отношений. Говорить о новом типе воспроизводства населения и, в частности, репродуктивного поведения можно будет лишь тогда, когда будет преодолена недемографическая односторонность в развитии общественных и индивидуальных ценностей и потребностей, когда сформируется не существовавшая ранее специфическая прокреационная потребность.

Именно она сделает «прокреационное поведение человека — в той мере, в какой оно диктуется сохраняющейся демографической необходимостью, — гомеостатичным, устойчивым, слабо зависящим от конкуренции других потребностей». Признаки развития новой прокреационной потребности в современном обществе А. Г. Вишневский видит, вслед за Ф. Ариесом, в развитии детоцентризма семьи, в повышении моральной ценности ребенка для его родителей и, одновременно, их ответственности за его социализацию.

Данная концепция неоднократно подвергалась критике, носившей преимущественно идеологический характер. Справедливость требует признать, что и сама теория демографического перехода в целом, длительное время ассоциировавшаяся в умах советских демографов лишь с вариантом Ландри-Вишневского, оценивалась как «конгломерат зачастую противоречащих друг другу взглядов, идей, гипотез и концепций».

Во-первых, можно ли рассчитывать, что детоцентризм обеспечит общественно необходимый уровень рождаемости (или хотя бы простое замещение поколений)? Во-вторых, неясно, какой уровень рождаемости в конечном счете будет признан идеально соответствующим новой модели демографических отношений?

Наконец, в-третьих, какой период времени необходим обществу для того, чтобы истинно демографические (прокреационные) ценности и потребности восторжествовали над остальными и ценность прокреационных исходов начала возрастать пропорционально порядковому номеру рождения?

Очевидно, что все эти вопросы по сути имеют отношение к базовым постулатам (исходным гипотезам) концепции, в рамках которых она собственно и разрабатывалась. Подтвердить или опровергнуть их могли бы только эмпирические исследования, но не аргументы, выдвигаемые с иных концептуальных и/или идеологических позиций.

Идеи других видных зарубежных теоретиков (Г. Беккера, Р. Истерлина, Дж. Колдуэлла и других) нашли свое отражение в концепции исторического уменьшения потребности в детях, изначально сформулированной В. А. Борисовым и впоследствии развивавшейся в основном в работах А. И. Антонова.

Имеющиеся же расхождения в трактовке отдельных положений отечественных и зарубежных авторов связаны, на наш взгляд, с тем, что главной задачей авторов концепции исторического уменьшения потребности в детях было ее превращение в определенный идеологический противовес концепции демографического гомеостаза.

Так, в соответствии с марксистской периодизацией общественного развития, В. А. Борисов и А. И. Антонов выделяют в истории демографического перехода пять этапов, соответствующих основным общественно-экономическим формациям: первобытнообщинной, рабовладельческой, феодальной, капиталистической и коммунистической и делают попытку описать содержание понятия «потребность в детях» применительно к каждому из них.

Все докапиталистические формации, базировавшиеся на экстенсивном способе производства, рождали потребность в многодетной семье, где дети были производителями материальных благ. Помимо этого в России вплоть до революции существовал общинный способ землепользования, выросшие дети приобретали право на надел земли, и семья с большим числом детей получала шанс на экономический рывок.

Развитие индивидуального промышленного труда вне семьи привело к постепенному отмиранию ее производственной функции, и потребность в детях-работниках отпала. С другой стороны, развитие социального страхования свело к минимуму потребность в детях как кормильцах в старости. Наконец, уничтожение в СССР института частной собственности и, соответственно, ее наследования устранило экономическую зависимость детей от родителей.

Таким образом, снижение рождаемости происходит в результате отмирания экономической мотивации деторождения и ее замещения сугубо социально-психологической. Эта мотивация, по мнению А. И. Антонова, проявляется в том, что без подобающего числа детей индивид испытывает затруднения как личность.

Различие двух подходов (А. Г. Вишневского в сравнении с В. А. Борисовым и А. И. Антоновым) проявляется, конечно же, не в том, какую периодизацию общественного развития стоит принять за основу, хотя типология А. Г. Вишневского и выглядит более свободной от идеологических наслоений.

Принципиально другое. И В. А. Борисов, и А. И. Антонов, вслед за Дж. Колдуэллом, отстаивают неизменную жесткость социальных норм детности в регулировании уровня рождаемости вне зависимости от исторического типа воспроизводства населения. А. Г. Вишневский же считает, что по мере отхода от традиционного типа воспроизводства населения и ослабления пресса сверхсмертности возрастает свобода выбора моделей прокреативного поведения, т. е. нормативное давление снижается.

Критического отношения заслуживают, на наш взгляд, другие положения концепции исторического уменьшения потребности в детях. В первую очередь это касается повторяющегося практически во всех работах В. А. Борисова и А. И. Антонова тезиса о существовавшей в допереходном обществе многодетности и желания установить знак равенства между понятиями «многодетность» и «высокая рождаемость».

Сверхсмертность в допереходных обществах, особенно младенческая и детская, не позволяет поверить в широкую распространенность многодетности: до 20-летнего возраста еще в конце XIX в. в России доживало менее половины детей. Вряд ли оправдано и отождествление авторами понятий «производственная функция семьи» и «экономическая детерминация рождаемости».

Переход этой функции от семьи к обществу не означает, как было показано Дж. Колдуэллом, автоматического исчезновения экономических мотивов рождения детей. На этом тождестве зиждется уверенность авторов в возможности воздействия на современный уровень рождаемости путем реставрации производственной функции семьи.

Попытка эмпирического доказательства концепции исторического уменьшения потребности в детях была предпринята А. И. Антоновым в исследовании, проведенном в конце 70-х гг. Полученные результаты, как и можно было ожидать, полностью подтвердили исходные гипотезы автора.

Наиболее полно и последовательно они изложены в статье 1978 г. В этой работе легко проследить влияние Г. Беккера, Р. Истерлина и других сторонников «экономического рационализма» (дети как объект удовлетворения потребностей, конкуренция потребностей и т. п.).

По сути Л. Е. Дарский является единственным последовательным сторонником этой точки зрения в отечественной демографии. В то же время в понимании движущих сил и механизма демографического перехода он не менее последовательно придерживается позиций, впервые изложенных Ф. У. Нотштейном, а позднее убедительно доказанных Дж. Колдуэллом (рациональность исторических типов воспроизводства и уровня рождаемости, жесткое нормативное регулирование детности семьи и т. п.).

Согласно взглядам Л. Е. Дарского, переход от многодетности к малодетности «связан прежде всего с переоценкой ценностей, с изменением этической системы, господствующей среди населения». Ограниченность времени и материальных средств обусловливают необходимость альтернативного удовлетворения разнообразных потребностей семьи в условиях, когда товарное производство создает возможность реальной взаимозаменяемости потребительских ценностей и несопоставимое с прошлым множество материальных и культурных ценностей.

Семья вынуждена выбирать, какие потребности и в какой мере она может удовлетворить, исходя из своих возможностей. Это решение принимается на основе ценностной шкалы, достаточно жестко нормативно задаваемой на уровне общественного сознания и осваиваемой индивидом в процессе социализации. Семья сопоставляет желание иметь еще одного ребенка с теми благами, которые она может потерять.

Но желание иметь детей в современном, да и в традиционном обществах не является потребностью как таковой, дети — лишь одно из средств для удовлетворения различных потребностей — в материнстве, отцовстве, опеке, в достижении определенного социального статуса, в продолжении рода и т. п.

При этом удовлетворение потребностей, связанных с детьми, осуществляется семьей в рамках, детерминированных условиями, нормами, традициями, присущими данной социально-экономической. Заметим, что эти утверждения Л. Е. Дарского неоднократно ставили его под огонь критики.

Сопоставляя характер детерминации уровня детности в традиционном и современном обществах, Л. Е. Дарский делает те же выводы, что и Дж. Колдуэлл: стремление к многодетности (но не многодетность) в традиционном обществе было оправдано не только экономически.

Существовала и сильная внеэкономическая мотивация, обусловленная зависимостью социального статуса главы семьи от размеров семьи. Вся система традиций, культурных и религиозных норм была ориентирована на большое число детей в семье, что доказало свою целесообразность в процессе борьбы за выживание.

Ограничение круга потребностей, удовлетворяемых с помощью детей, лишь эмоциональнопсихологическими побуждениями создало предпосылки для ограничения детности семьи, поскольку для «наиболее адекватного удовлетворения этой потребности нужен в каждый момент только один ребенок».

В заключение отметим, что последняя из рассмотренных концепций, на наш взгляд, наименее противоречиво и в наиболее широком социально-экономическом и культурологическом контексте освещает проблему трансформации репродуктивного поведения, хотя, как замечает сам автор, этот контекст еще нуждается в развитии.