Порядок и хаос

Я хочу обсудить феномен «необратимых событий», особых точек в человеческой судьбе, непреодолимых жизнью. Встреча с необратимым событием специальным образом мобилизует человеческие способности, и все они, по очереди и вкупе, выступая во всеоружии, исчерпывают себя в поражении.

Эти опыты с человеческой судьбой можно уподобить опытам Галилея над падающими телами. В самом деле, человеческая жизнь, вброшенная в мир, неумолимо стремится к смерти. Это «тяготение» для жизни так же феноменально, как известное всемирное тяготение для тел.

Подобно тому, как Галилею удалось ответить на вопрос: «Как падают тела на землю?» воспроизводя в опыте теорию движения в математическом пространстве-времени (в Евклидовом пространстве с коперниковским релятивизмом наблюдателя), попробуем воспроизвести необратимое событие в человеческой судьбе, используя гносеологию И. Канта и онтологию М. Хайдеггера, чтобы ответить на вопрос: «Как жизнь становится смертью?» Напомним, мы разбираем не случай жизни после смерти, а случай смерти при жизни.

Хайдеггер не хочет говорить языком математики, языком ясной и прозрачной упорядоченности, конструктивным языком причинно-следственных связей, само слово «объяснить» он понимает иначе: «Может, наоборот, оказаться, что природа как раз утаивает свое существо в той своей стороне, которой она повертывается к технически овладевающему ею человеку», пишет он в «Письме о гуманизме».

Напротив, Кант физико-математическое конструирование назвал «царским путем» и с предельной ясностью математически сконструировал почти все, начиная с образования Солнечной системы и кончая императивом человеческого поведения.

На наш взгляд, Кант ни в чем не ошибся, его трансцендентальный субъект инструментально безупречен, но он не единственен. В том смысле, что не единственен категорический императив, и не единственна трансцендентальная эстетика, и бесконечен список антиномий чистого разума.

Но не единственность трансцендентального субъекта можно понять как его акцидентальность, произвольность, спонтанность, случайность, подобно тому, как «случайно» европейцы 2000 лет «обживали» Евклидову геометрию и христианство.

Существует странная перекличка. Галилей говорил о мире как о двух книгах книге Божественного Откровения, написанной обычным языком, и книге природы, написанной математическим языком. Кант говорил как о своих самых сильных впечатлениях о категорическом императиве «внутри» и звездном небе «вне».

Но это те же две книги Галилея! Наконец, Хайдеггер говорил о «языке доме бытия». Но он просто подвел итог Галилею и Канту. Без языка, «математического» или «божественного», бытие бездомно, но оно бытие, только нет слов, чтобы о нем сказать. Необратимое событие лишает языка вернее, лишает язык смыслов.

Хайдеггер пытался заговорить от имени бытия до его реализации в форме трансцендентального субъекта. В работе «Тезис Канта о бытии» он противопоставляет свой логос «задания горизонта» задания субъекта кантовской «инструментальной логике» реализации субъекта.

Отметим, что речь Хайдеггера от имени бытия звучит убедительнее речи Ницше от имени Диониса, и тем более от имени Антихриста. Но для этих речей губителен конструктивизм, переводящий их в план реализации, а без конструктивизма они не прочитываются современными теоретическими языками.

Неудивительна апелляция обоих к искусству. На наш взгляд, позиции Канта и Хайдеггера не противоречат друг другу и даже являются дополнительными. Хайдеггер не спорил с Кантом, поскольку к сроку его философствования механицистская трактовка времени у Канта и связанная с ней проблема «выводимости» существования предметов внешнего мира стали общим местом. Вернув времени его субстанциальность, Хайдеггер был заворожен открывшейся картиной и передал нам свои живые впечатления от нее, выраженные категориями «Ничто» и «Ужас».

О замечательных завоеваниях научно-технического прогресса, о «знании—силе», Хайдеггер отзывался снисходительно, как светский лев об успехах провинциала или, скорее, как провинциал о городской причуде. Грязные крестьянские башмаки на картине Ван-Гога казались ему адекватным выражением сути дела.

Нам известны самые сильные впечатления Канта: звездное небо и категорический императив. Нам известно также, что поистине непреодолимой вещью, непреодолимой, как дистанция между феноменом и ноуменом, Кант считал глупость, которая не понимает смысла.

Но не понимающая смысла глупость есть абсурд, а прямое впечатление от абсурда есть ужас. Возможно, это и есть искомая связка, точка сопряжения Канта и Хайдеггера. Глупость это ослиные уши времени в аполлоническом порядке, указатель на иную стихию.

Глупость (Эразм Роттердамский) ахиллесова пята рационализма, радикальная иррациональность, застящая естественный свет разума. И она же сам источник активности, в том числе и естественного света (Николай Кузанский «Об ученом незнании»).

Хайдеггер как бы редуцирован для Канта в пренебрежительную «глупость», а Кант вытеснен Хайдеггером на периферию несущественного. Но звездное небо и категорический императив, с одной стороны, и ужас и абсурд, с другой это же сама жизнь в своих аполлонической (пространственной) и дионисийской (временной) ипостасях. Время это голый король, причем Кант «по-фарисейски» описывает его мнимые одежды, а Хайдеггер «по-хамски» его неприкрытую наготу.

Считая, что философия Хайдеггера представляет дионисийское начало, а философия Канта аполлоническое, мы можем, вслед за Ф. Ницше и А.Ф. Лосевым, взглянуть на человеческую жизнь глазами Античности. Вспомним слова Силена, поучающего царя Мидаса: «Самое лучшее для тебя недостижимо вполне: не быть вовсе, не родиться, быть ничем».

Фатальное равновесие, тождество порядка и хаоса, субстанции и акциденции общее место в эстетике стоиков. Марк Аврелий отмечает уместность трещинок и щербинок на хлебе идеальной формы, уместность предательской пены, летящей из прекрасной пасти разъяренного вепря.

Жизнь трагична изначально, поскольку ей предсказана смерть, повергающая жизненный мир в хаос, пред лицом которой человеческая жизнь выглядит абсурдом, глупостью, ошибкой. Судьба роковым образом несет смерть и, живя навстречу смерти, человек выступает героем трагедии. Но откуда мы знаем о смерти?

Как ни странно, от Аполлона, поскольку личная смерть как феномен нам не дана и остается для нас на уровне предсказания Дельфийского оракула. Личная смерть это теоретический результат, силлогизм, как бы он ни был радикален. В этом смысле личная смерть принадлежит гармонизирующему началу Канта—Аполлона, наряду со звездным небом и категорическим императивом.

Интересно
Кажется, Декарту принадлежит фраза: «Дайте мне материю и я создам мир» (согласно теории, добавим мы). Современная техногенная цивилизация, похоже, и есть этот обещанный мир, требуемую материю «дали». Свою критическую философию Кант называл «подарком» грядущим поколениям, бережно им лелеемым.

Техногенная цивилизация проистекает из аполлонического, гармонизирующего начала, и снисходительность Хайдеггера не оправданна, ибо из этого же начала проистекает радикальный научный факт личной смерти (конечности человеческого существования), открывающий экзистенциальную философию, запускающий Хайдеггер-Диониса. Понятно, почему Хайдеггер говорит о маскирующей «подставке» техники, имеющей целью скрыть суть. Гармония Аполлона скрывает хаос Диониса. Абсурд и хаос являются прямым порождением порядка и гармонии.

Порядок и гармония беременны хаосом и абсурдом как ошибкой, глупостью, случайностью, «узнаванием и перипетией» античной трагедии. В гармонии всегда есть некоторая тщетность и ошибка. Так, в одном из диалогов Платона собеседник вопрошает Сократа: «Конечно, существует идея прекрасного, которой причастны прекрасная девушка, прекрасный конь, а вот волос, грязь они что, тоже причастны некоторой идее?».

Через это досадное «игольное ушко» в мир гармонии и порядка вваливается косматый верблюд хаоса и абсурда. В физике Коперник и вслед за ним Галилей не точно синхронизировали часы во Вселенной, так что пришлось подправлять X. Лоренцу и вслед за ним А. Эйнштейну.

И даже на «святая святых» порядка и гармонии на математику бросают какую-то тень парадоксы Рассела об определении множества и теоремы Гёделя о неполноте аксиоматической теории. Аполлон рад, видя на своем алтаре такую тучную жертву от людей, как современная техногенная цивилизация. Но, может быть, он и содрогается, ощущая ледяной хаос в нагромождении порядков.

Необратимые события, неразрешимые конфликты. Это Грегор Замза Кафки, превратившийся в насекомое, это герои В. Шаламова, растоптанные в лагерную пыль, это царь Эдип Софокла, узнавший, что нарушил табу. Упорядоченность жизни превращается в абсурд, случается невозможное, жизнь застревает в непроходимом лабиринте. Отметим, что необратимость события человек фиксирует для себя сам, хотя в его сознании, в представлении о жизни существуют табуированные точки, про которые человек говорит себе:

«Не хотел бы я оказаться в такой ситуации…» Это означает, что никакая упорядоченность не проглядывается за этими точками, не продолжается за них. A priori за этими точками видится смерть, ничто, так что человек говорит себе: «Я бы лучше умер…»

В одном из номеров «Независимой газеты» за 1997 год описана такая история. Наш корреспондент (прошу прощения, не запомнил фамилию) в Германии снимает квартиру. Выясняется, что покойный муж хозяйки, художник, воевал во Второй мировой войне на Восточном фронте, в России.

Зимой 1941-1942 года он с несколькими соратниками отступал от Москвы. Их оборванная и измученная группа под вечер забрела в разгромленную деревню, где оказался один обитаемый дом. Их встретила бабушка, единственный житель деревни. Никакого насилия не было, все были полуживые.

Бабушка пустила их в дом, накормила, как могла, нагрела воды, так что они помылись, постирала им белье и развесила сушить, уложила спать. Когда утром они проснулись, отогревшиеся, отдохнувшие и воспрянувшие духом, они увидели свое сохнущее белье, развешанное в доме, а бабушка покойно лежала на снегу перед крыльцом с иконой на груди: она замерзла, добровольно.

С тех пор этого немца, мужа хозяйки, не покидал вопрос, почему она так сделала. Хозяйка показывала корреспонденту десятки рисунков той деревни, замерзшей бабушки, которые вплоть до недавней смерти не уставал делать муж-художник. «А вы не можете объяснить, почему?» спросила она корреспондента.

Интересно
Вряд ли можно серьезно говорить о необратимых событиях, не упомянув евангельскую притчу о глупце, построившем дом свой на песке. «Пошел дождь, и вода поднялась. Подул ветер и обрушился на этот дом. И дом рухнул с ужасным шумом». Необратимое событие это, конечно, разрушение некоторого дома, причем дома, построенного на песке а не на скале, как требует Христос.

Тема вечной жизни, воскресения, хождения по водам, вообще невластия мира сего над человеческой душой несомненно, речь дионисийской стихии, речь самого времени. Не желающий расстаться с собой гибнет, выживающий становится каким-то оборотнем, вот почему Достоевский сказал в «Записках из подполья», что после сорока живут одни подлецы.

Узнай цену консультации

"Да забей ты на эти дипломы и экзамены!” (дворник Кузьмич)