Несоблюдаемые нормы
Метафорический образ науки как “башни из слоновой кости” предполагает ученого, строго соблюдающего правила научной деятельности и имеющего только один интерес – открытие истины. Действительно ли ученые таковы?
Наиболее общей и универсальной системой социально заданных правил научной деятельности являются ее нормы, описанные Р. Мертоном – объективность, универсализм, организованный скептицизм, незаинтересованность и коммунизм (Merton, 1973).
И хотя последний термин, равно как и остальные, употребляется Мертоном не в политическом смысле слова, оценивая эти нормы, трудно удержаться от идеологических ассоциаций и, в частности, от впечатления, что “такая наука – это, скорее, коммунистическое (а не капиталистическое) поведение”.
Возможны два невзаимоисключающих варианта соблюдения этих норм: во-первых, их внутреннее принятие, интериоризация учеными, во-вторых, соблюдение под внешним давлением, – такое же отношение к ним, какое Остап Бендер имел к уголовному кодексу, который он чтил, не разделяя соответствующей морали.
Интериоризация норм науки означает выработку соответствующих личностных качеств ученых. Образ, складывающийся из этих качеств, М. Махони называет “сказочным”, а также “карикатурным”, подчеркивая, что существо, соответствующее данному образу, выглядело бы как представитель нового биологического вида – Homo Scientus.
Основные атрибуты фантастического Homo Scientus таковы:
- высокий интеллект, часто отождествляемый с высоким уровнем творческой одаренности;
- полная уверенность во всесилии логического мышления и умение его осуществлять;
- совершенные навыки экспериментирования, обеспечивающие оптимальный отбор надежных данных;
- объективность и эмоциональная нейтральность, лояльность только по отношению к истине;
- гибкость, заключающаяся в постоянной готовности изменить свое мнение (под влиянием фактов. – А. 70.);
- скромность и личная незаинтересованность в славе и признании;
- коллективизм, проявляющийся в готовности делиться знанием и вступать в кооперативные отношения с коллегами;
- отсутствие категоричных суждений в тех случаях, когда факты недостаточны или неоднозначны.
Ученый, обладающий всеми этими качествами, по мнению М. Махони, больше напоминает святого, чем земное существо, и является мифическим персонажем. С ним солидарна А. Роу, по мнению которой, субъект, скрупулезно соблюдающий основные нормы науки, выглядел бы как “рациональный автомат”. А Б. Эйдюсон пишет, что если бы “сказочный” образ соответствовал действительности, “ученые были бы крайне мазохистичными, самоотрицающими людьми, напоминающими мучеников”.
Но вернемся к Р. Мертону. Не желая видеть в ученых мучеников, он был склонен акцентировать в науке “силовой вариант” соблюдения ее норм – соблюдения их не в результате интериоризации, а под давлением научного сообщества, применяющего соответствующие санкции.
Описывая основные нормы науки, он отдал должное и разнообразным “эффектам”, которые едва ли были бы возможны, если бы эти нормы были инте-риоризованы большинством ученых, – таким, как “эффект Матфея” (чем больше имеешь, тем больше и приобретаешь), “эффект Ратчета” (достигув определенной позиции, практически невозможно ее потерять) и др.
Тем не менее рассуждения Р. Мертона оставляют впечатление, что соблюдение норм науки является правилом, а их нарушение – исключением. Его логика убедительна: ученые часто не прочь, скажем, исказить истину ради личного блага, но научное сообщество требует объективности, располагает различными средствами, позволяющими принудить к соблюдению норм науки, и поэтому они, как правило, соблюдаются.
Так ли это в действительности? История науки показывает, что научное сообщество располагает не только средствами принуждения к объективности, но и способами сокрытия ее нарушений.
Яркий пример – реакция на действия английского психолога С. Барта, который первым среди психологов был посвящен в дворянство и удостоен престижной премии Торндайка, добившись этих почестей с помощью разветвленной системы подлогов, которая включала описание непроводившихся исследований, искажение действительных размеров выборок, публикацию подтверждающих данных под вымышленными именами и другие подобные приемы.
Все эти хитрости были раскрыты лишь после смерти С. Барта, причем не профессиональными психологами, а журналистом.
В результате началась длительная и многоступенчатая процедура отлучения С. Барта от научного сообщества, названная исследователями этого скандального случая “деградацией статуса”.
Вначале коллеги не признавали вины С. Барта, затем – пытались представить его действия неумышленными, впоследствии – подвергали сомнению его психическую уравновешенность и т. д.
Процедура растянулась на семь этапов, каждый из которых знаменовался новой попыткой научного сообщества спасти свое реноме, и завершилась отлучением С. Барта от этого сообщества.
Окончательный вердикт вынесла Британская психологическая ассоциация: “Ни по своему темпераменту, ни по своей подготовке Барт не был ученым… его работы имели лишь форму научных, но далеко не всегда были таковыми по существу”.
Однако подобный прием не всегда применим – например, в тех случаях, когда исследователи, нарушающие нормы науки, слишком многое для нее сделали, чтобы быть от нее отлученными. Известно, скажем, что такие естествоиспытатели, как Кеплер, Галилей, Ньютон и другие, систематически “улучшали”, а то и просто придумывали эмпирические данные, подтверждающие их идеи.
Отлучить их от науки – признать не-учеными – весьма затруднительно, однако столь же сложно перед лицом очевидных доказательств не признать и нарушения ими ее норм.
В принципе, у научного сообщества есть способ разрешения таких щекотливых ситуаций, использовавшийся на различных этапах “деградации статуса” С. Барта.
Он состоит в признании действий исследователей, нарушающих нормы науки, непреднамеренными. Этим способом научное сообщество защищало, например, авторитет Г. Менделя после того, как математик Р. Фишер доказал, что количественные данные, приводившиеся “великим монахом” в подтверждение законов генетики, невозможны в принципе.
Ответственность за подлог возлагалась на ассистента, списывалась на физическую неспособность Менделя различить наблюдавшиеся им признаки и т. д. Однако в конце концов стало ясно, что Мендель сознательно и умышленно использовал фиктивные данные, чтобы подтвердить свои идеи, в правоте которых он был уверен. И этот подлог позволил ему открыть законы генетики …
Подобные случаи делают нарушения норм науки неоднозначными как в этическом, так и в прагматическом отношении.
Нередко ученые идут на подлоги не ради того, чтобы скрыть или исказить истину, а, напротив, для того, чтобы ускорить ее распространение. Открывая ее неэмпирическим путем, используя собственные, интуитивные критерии истины, они порой вынуждены фабриковать ее конвенционально необходимые эмпирические подтверждения.
Поэтому в подобных ситуациях непросто определить, нарушается ли именно норма объективности или что-то другое, например конвенциональная необходимость эмпирического подтверждения научных утверждений.
Как пишет А. Маслоу, “мы часто называем ученого “талантливым” только потому, что он бывает прав, несмотря на недостаток данных”. Как ни парадоксально, в подобных случаях подлоги иногда ускоряют развитие науки. А их распространенность свидетельствует не о массовой нечестности ученых, а о том, что нормативные правила порой мешают научному познанию, которое осуществляется не так, как предписано мифами о нем.
Возможно, именно поэтому научное сообщество весьма толе-рантно относится к нарушению норм науки, стремится изобразить научную деятельность как подчиненную им, но не требует от ученых их беспрекословного соблюдения.
Исследование, проведенное журналом New Scientist, показало, что только 10 % ученых, уличенных в различных видах обмана, было уволено со своих должностей, причем выяснилось, что 194 из 201 опрошенных журналом респондентов сталкивались с подобными случаями. Около половины подлогов было впоследствии обнаружено: примерно пятая часть нарушителей были “схвачены за руку” и такая же часть самостоятельно призналась в их совершении.
В обеих ситуациях обнаружение обмана не означало крушения карьеры нарушителей и вообще не оказало сколько-либо существенного влияния на их судьбу (Kohn, 1986). Естественно, подобная толерантность не вписывается в правила поведения научного сообщества, постулированные Р. Мертоном.
Близкую картину описывает С. Волинз. Он разослал 37 авторам научных статей письмо с просьбой прислать “сырые” данные, на которых были основаны сделанные выводы. Ответили 32 ученых, у 21 из которых первичные результаты куда-то “случайно” затерялись или оказались уничтоженными.
Однако и в присланных данных обнаружились подозрительные неточности и ошибки (там же). А среди опрошенных М. Махони ученых 42 % ответили, что хотя бы однажды сталкивались в своей исследовательской практике с подделкой данных, причем биологи (57 %) чаще, чем представители гуманитарных наук – психологи (41 %) и социологи (38 %) ( Mahoney, 1976).
А. Кон, обобщивший многочисленные случаи того, что он называет “мошенничеством” в науке, пришел к выводу, что оно носит массовый характер, является правилом, а не исключением. Он выделил три разновидности такого “мошенничества”: “подлог” – прямая фальсификация результатов исследования, придумывание несуществующих фактов; “приукрашивание” – искажение результатов исследований в желаемом направлении; “стряпня” – отбор данных, подтверждающих гипотезы исследователя (Kohn, 1986).
Демонстрации повсеместного нарушения норм науки выглядят убедительно, особенно если учесть, что зафиксированные случаи – это, скорее всего, лишь “верхушка айсберга”, поскольку ученые по понятным причинам не афишируют подобное поведение.
Необходимо подчеркнуть, что некоторые из этих норм не только регулярно нарушаются, но и вообще не могут быть соблюдены. В таких случаях сама норма служит абстрактным, декларативным принципом, а правилом научной деятельности является поведение, противоположное норме.
Подобное поведение тоже может приобретать нормативный характер. А. Митрофф продемонстрировал, что научное сообщество вырабатывает своеобразные антинормы, противоположные официальным нормативам научной деятельности (Mitroff, 1974).
В каком-то смысле эти антинормы напоминают мораль преступного мира, являющуюся антиморалью по отношению к общепризнанным нравственным принципам.
Например, норма незаинтересованности требует полной беспристрастности познания, его независимости от эмоций и субъективных интересов ученых, которым, в сооответствии с одним из самых старых мифов о науке, надлежит жить в “башне из слоновой кости”. В результате “эмоциональная безучастность, изоляция и одиночество часто фигурируют как основные черты стереотипа личности ученого”.
Соблюдение нормы незаинтересованности предполагает познающего субъекта, не испытывающего эмоций, не имеющего личных интересов, не вступающего в межличностные Отношения с окружающими и т. д., словом, индивида, лишенного всего человеческого.
Поскольку существование такого индивида трудно вообразить (пока субъектами познания не стали роботы), ясно, что соблюдение нормы незаинтересованности невозможно в принципе. По образному выражению Ф. Бэкона, “наука часто смотрит на мир глазами, затуманенными всеми человеческими страстями”.
Прежде всего, люди науки отнюдь не бесстрастно относятся к объекту своей профессиональной деятельности, и это – “хорошая” пристрастность. Например, они переживают такие сильные эмоции, как “экстаз открытия истины”. Воспоминания выдающихся людей науки о своей работе пестрят словами “потрясающая”, “захватывающая”, “интимная” и т. д., а Дж. Уотсон описал, как учащался его пульс по мере приближения к открытию структуры ДНК (Watson, 1969).
Опросы современных исследователей также показывают, что они испытывают сильные эмоции в процессе своей работы, особенно если она увенчивается желаемым результатом.
Так, один из опрошенных Б. Эйдюсон ученых сделал такое признание: “Самое большое удовольствие в своей жизни я получил от открытий, которые я сделал … Если бы я завтра заработал миллион долларов, это было бы приятно, но не выдержало бы никакого сравнения с удовольствием от сделанного открытия … это удовольствие, с которым ничто не сравнится”.
Впрочем, подобные “хорошие” эмоции не всегда имеют столь же “хорошие” проявления. “Ученый обнаруживает сильное эмоциональное участие в любой идее, которая к нему приходит, и поэтому отстаивает и хорошие, и плохие идеи с одинаковой настойчивостью”, – пишет Б. Эйдюсон, обобщая свой опыт общения с людьми науки.
Но, конечно, ученые испытывают не только “хорошие” эмоции – в отношении изучаемых проблем, но и то, что с позиций традиционных мифов о науке выглядит “плохими” эмоциями – в отношении своих коллег. В результате “наука в такой же мере развивается через противостояние людей с разным личностным складом, в какой и через противостояние различных идей”.
Примеров великое множество. Один из наиболее авторитетных представителей российской науки И. М. Сеченов всегда выступал оппонентом Н. Е. Введенского из-за того, что испытывал к нему личную антипатию.
По той же причине Гете отвергал идеи Ньютона. Ньютон, в свою очередь, перессорился практически со всеми выдающимися учеными своего времени – с Гуком, Лейбницем, Флэмистедом – и из-за личной неприязни к ним отвергал их научные идеи.
Он действительно “стоял на плечах гигантов”, однако сделал все для того, чтобы среди этих “гигантов” не было его современников. Став президентом Королевского научного общества, он утвердил там “стиль величественной монархии”, естественно, с собою в роли монарха, и к тому времени позитивно оценивал только свои собственные идеи.
Список имен ученых, чьи теории встречали гневный отпор из-за плохого отношения к их авторам, очень длинен, включая самого Ньютона, Гельмгольца, Листера, Гарвея, Планка, Юнга, Гальтона, Резерфорда, Менделя, Пастера, Дарвина, Эйнштейна и др.
Практически все они, характеризуя сопротивление своим идеям, отмечали, что в его основе лежали межличностные конфликты. .А Дж. Уотсон в своей известной книге “Двойная спираль” настойчиво подчеркивает, что, если бы не всевозможные интриги и сопротивление коллег, подчас доходившее до настоящего остракизма, он открыл бы структуру ДНК значительно раньше.
Отношения между учеными накладывают печать не только на восприятие научных идей, но и на их рождение.
Например, научные выводы химиков Бертло и Сен-Жиля проистекали не столько из полученных ими данных, сколько из сильного желания опровергнуть нелюбимого ими Бертоле. И таких случаев немало. Но чаще связь отношения к научным идеям и отношения к их авторам бывает двусторонней.
В эмпирических исследованиях показано, что предметный конфликт – конфликт между идеями – и межличностный конфликт – конфликт между людьми – тесно взаимосвязаны и переходят друг в друга. Отношение к ученому влияет на отношение к его идеям, а отношение к идеям сказывается на отношении к их автору.
Воспользовавшись терминологией К. Поппера, разделившего наш мир на три части: “мир вещей”, “мир людей” и “мир идей” (Поппер, 1983), можно сказать, что связь между “миром людей” и “миром идей” циклична и обладает свойством самоиндуцирования, в результате чего эти “миры” разделимы друг с другом только в абстракции.
История науки в основном зафиксировала негативные примеры этой взаимосвязи – неадекватное отношение к идеям из-за конфликтов между людьми. Однако она может играть и позитивную роль. Во-первых, теплые человеческие отношения между учеными сплачивают их умы и облегчают творческое сотрудничество. В качестве свидетельств обычно приводятся примеры П. Кюри и М. Кюри, а также классиков марксизма.
Во-вторых, как это ни парадоксально, негативные отношения между учеными могут служить сильным стимулом научного поиска и приводить к значимым для науки результатам. Стремление опровергнуть оппонента, вытекающее из личной антипатии, часто порождает яркие (и строго научные) идеи, и поэтому неудивительно, что конфликт гораздо более характерен для науки, чем согласие.
Любопытно, что, хотя научная деятельность полна конфликтов – и предметных, и межличностных, в быту ученые обычно характеризуются как спокойные и бесконфликтные люди, доставляющие мало хлопот своим женам, детям и знакомым.
Исследователи науки объясняют это тем, что ученые настолько сконцентрированы на своей профессиональной деятельности, что все остальное для них малозначимо, они “выводят свою эмоциональную энергию профессиональными каналами”, концентрируют свой конфликтный потенциал в науке, и в результате “головные боли значительно чаще возникают у них после научных мероприятий, чем после ссор с женами”.
Есть данные и о том, что для ученых характерно отсутствие интереса к одной из самых конфликтных областей человеческой деятельности – к политике. И не исключено, что именно
“тихое” поведение ученых за пределами науки во многом породило их образ как людей, живущих в “башне из слоновой кости”.
“Сказочный” образ ученого предписывает ему иметь только один интерес – к открытию истины. Однако изучение реальных людей науки демонстрирует, что их интересы этим далеко не ограничиваются. Достаточно отчетливо обозначаются, в частности, групповые интересы, на основе которых, несмотря на индифферентное отношение большинства ученых к политике, в научном сообществе формируются различные кланы и группировки, весьма напоминающие политические партии (Кун, 1975).
Что стоит за приверженностью ученых наиболее общим моделям понимания и изучения реальности, таким, как научные парадигмы? Безусловно, их убежденность в адекватности своего подхода к ее изучению, определенные объяснительные традиции, своеобразие исследовательского опыта и т. д.
Но не только это. Часто к названным причинам добавляются еще и субъективные интересы: ученые примыкают к определенной парадигме, потому что им выгодно к ней примкнуть. Поэтому за противостоянием парадигм нередко стоит противоборство субъективных интересов.
Борьба интересов облачается, в соответствии с нормами науки, в состязание логических аргументов, относящихся к изучаемой реальности. За борьбой научных идей стоит борьба людей, защищающих свои личные интересы, а научные идеи часто используются для того, чтобы выразить интересы на приемлемом для науки языке.
Большая зависимость научного познания от субъективных интересов ученых обобщена (и абсолютизирована) “концепцией интересов”, весьма популярной в современной социологии науки. Согласно этой концепции2, развиваемой Д. Блуром, Б. Барн-сом, Д. Маккензи и др., действия ученых всегда предопределены их субъективными интересами, а логические аргументы являются лишь способом их выражения.
То есть законом научной деятельности является не норма незаинтересованности, а, скорее, нечто прямо противоположное – “норма заинтересованности”.
Подобная позиция, конечно, утрирована, но небезосновательна. Личные интересы ученого представлены в любой исследовательской ситуации, поскольку любой продукт научных изысканий потенциально может что-то дать не только для науки, но и лично для него: диссертацию, публикацию, повышение статуса или зарплаты и т. д.
Ученый, как и всякий человек, не может полностью абстрагироваться от этих интересов и, вольно или невольно, сознательно или неосознанно, воспринимает любой научный результат в соответствии с ними.
Поведение, не выражающее никаких личных интересов, выглядит естественным для мифического Homo Scientus, но патологичным для реального Homo Sapiens. A. Poy, имеющая богатый опыт психотерапевтической деятельности, сказала: “Я очень сомневаюсь в том, что индивид, способный “отбросить” все личные интересы ради “служения человечеству” психических здоров”.
И научное сообщество весьма терпимо относится к этому, вырабатывая две амбивалентных, но одновременно взаимодополняющих формы самосознания. Одно самосознание ориентировано на формальные нормы, приемлет лишь отвечающие им виды поведения и строго порицает все, что с ними несовместимо.
Второе самосознание ориентировано на реальность, основано на понимании того, что реальные ученые не могут скрупулезно соблюдать нормы науки, и поэтому весьма толерантно относится к их нарушению.
