Игра по изменяющимся правилам

Познающий субъект, надо отдать ему должное, не только выражает себя в процессе познания, но и борется со своим самовыражением. Он пытается сделать то, что не удается когнитивным правилам познания, – нивелировать свое влияние на познавательный процесс и, таким образом, добиться максимальной чистоты знания.

Удается ли ему это?

Наиболее универсальными правилами познания являются критерии рациональности, которые определяют, что является истиной, а что – нет, диктуют способы ее установления, подтверждения и отличения от ложных воззрений.

Если бы результаты познания определялись только познаваемыми объектами или можно было бы зафиксировать, сделать неизменной его субъектную составляющую, то критерии рациональности были бы едиными для всех народов и во все времена. Однако это не так, с развитием общества изменяются и критерии рациональности.

В. С. Степин выделяет три последовательно сменявшие друг друга типа рациональности в западной науке, которая часто, и совершенно неадекватно, отождествляется с наукой вообще. Это классическая, неклассическая и постнеклассическая наука, каждая из которых характеризовалась “особым состоянием научной деятельности” и особыми правилами познания.

Отличительный признак классической науки – абстрагирование от всего, что не относится к познаваемому объекту, неклассической науки – экспликация не только объекта, но и средств познания, постнеклассической – легализация ценностей субъекта в качестве ориентира познания (там же).

Но временное измерение рациональности, в рамках которого ее критерии выстраиваются вслед друг другу, – не единственное. Есть и другое – пространственное – измерение, в котором различные критерии рациональности могут сосуществовать одновременно.

Яркой иллюстрацией служат западная и восточная науки, своеобразие которых проистекает, главным образом, из использования ими различных критериев рациональности.

Западная наука основана на “парадигме физикализма”, универсализации стандартов исследования и объяснения, сложившихся в физике и других естественных науках, на признании приоритета материального над идеальным, возможности произведения материальных эффектов только материальными причинами и т. д.

Восточная наука, напротив, традиционно строилась по образцу наук о человеке – биологии, психологии, медицины, признавала приоритет духа над материей, допускала возможность материальных эффектов без участия материальных причин и т. д. (Дубровский, 1981). В результате на Западе восточная наука долгое время не считалась наукой вообще, а М. Вебер писал: “только на Западе существует наука на той стадии развития, “значимость” которой мы признаем в настоящее время”.

Так, в физике на рубеже XIX-XX веков отчетливо обозначились существенно различные системы понимания одних и тех же феноменов. Но куда более броский пример – регулярные всплески популярности мистицизма и оккультных наук, вполне уживающихся с существованием науки трезвого вида.

Вспомним культ мистицизма в довоенной Германии, описанный Л. Фейхтвангером в романе “Братья Лаутензак”.

В конце 80-х годов в Калифорнии профессиональных астрологов было меньше, чем профессиональных физиков, а в конце 70-х у К. Сагана были все основания дать такую характеристику западного общества:

“Сейчас на Западе (но не на Востоке) наблюдается возрождающийся интерес к туманным, анекдотичным, а иногда и подчеркнуто ложным доктринам, которые, если бы были правдивыми, создали бы более интересную картину Вселенной, но, будучи ложными, выражают интеллектуальную неаккуратность, отсутствие здравомыслия и траты энергии в ненужных направлениях”.

Образцы подобных доктрин, перечисляемые К. Саганом: астрология, учение об аурах, парапсихология, мистицизм и т. д. По его мнению,их популярность выражала активность наиболее примитивных – лимбических структур мозга, проявляющуюся в “стремлении заменить эксперименты желаниями”.

Причем, в отличие от их средневековых коллег, современные отечественные колдуны не довольствуются ролью гонимых одиночек, а организуют свою активность по образу и подобию научной деятельности.

Они создают институты и академии, весьма напоминающие описанный братьями Стругацкими НИИЧАВО (научно-исследовательский институт чародейства и волшебства), присуждают себе степени магистров белой и черной магии, регулярно поучают с экранов телевизоров, как правильнее вызвать дух Наполеона или приворожить начальника.

То есть происходит институционализация донаучных критериев рациональности, которой не могут помешать ни впечатляющие успехи современной науки, ни материалистическое воспитаниенаших сограждан.

А. Кромби, суммировав географические и исторические различия систем познания, выделил шесть основных критериев рациональности (Crombie, 1986). Вероятно, их можно насчитать еще больше (или меньше) – в зависимости от того, каким способом, на основе какого критерия выделять сами эти критерии.

Но при любом способе их вычленения очевидным остается главное – невозможность единого критерия рациональности, независимого от исторического времени и особенностей культуры. И поэтому “никакой единственный идеал объяснения … не применим универсально ко всем наукам и во все времена”.

Критерии рациональности, характерные для определенного времени и для данной культуры, доопределяются каждой наукой в соответствии с особенностями ее объекта и познавательных процедур. Каждая научная дисциплина на основе общих критериев рациональности и в их рамках вырабатывает свою общедисциплинарную модель познания. Эта модель, названная Т. Куном научной парадигмой и под этим названием прочно вошедшая в лексикон науковедения, выполняет прескриптивные функции.

Парадигмы – это правила, предписывающие, как изучать и как объяснять реальность, какие способы идентификации и утверждения внутридисциплинарной рациональности надо использовать. А история науки может быть описана как история возникновения, противостояния и отмирания научных парадигм.

Научные парадигмы, определяющие видение учеными изучаемой реальности, сами достаточно независимы от этой реальности и испытывают влияние социальных процессов. Т. Кун показывает, что в основе их возникновения и утверждения лежат не только когнитивные, но и социальные факторы. Возникновение парадигм теснейшим образом связано с разделенностью научного сообщества на группировки.

Каждая из них вырабатывает свое понимание изучаемой реальности и свои правила ее изучения, которые распространяются в научном сообществе и, приобретая достаточное количество сторонников, превращаются в научную парадигму (Кун, 1975).

Группировки ученых порождают научные парадигмы и консолидируются на их основе. Поэтому едва ли правомерно, как это иногда делается, обвинять Т. Куна в том, что он допускает “логический круг”, определяя научную парадигму через научное сообщество, а научное сообщество – через научную парадигму.

За этим “логическим кругом” стоит “онтологический круг” – двусторонняя связь парадигмы и научного сообщества. Да и сама парадигма, как справедливо замечает М. Де Мей, “является одновременно когнитивной и социальной по своей природе”, представляя собой не только систему идей, но и форму объединения людей, эти идеи отстаивающих.

В вытеснении научными парадигмами друг друга решающее значение также имеют социальные причины.

Внутридисциплинарные парадигмы непримиримы друг с другом. Их сосуществование возможно только в форме борьбы между ними, которая ведется на языке логических аргументов, однако решающее значение имеют не эти аргументы, а социальные факторы.

Т. Кун показывает, что новая парадигма утверждается тогда, когда ее сторонники одерживают социальную победу, вытесняя приверженцев конкурирующей парадигмы с ключевых социальных позиций в науке – из журналов, издательств, руководящих органов и др. И если историка науки Т. Куна еще и можно обвинить в некоторой “гиперсоциологичности”, то физика М. Планка – навряд ли.

А он был еще более категоричен: “Новая научная идея побеждает не благодаря убеждению оппонентов, а благодаря тому, что они в конце концов вымирают, а ученые нового поколения растут приверженцами этой идеи” (Plank, 1949).

Победившая парадигма утверждает себя также социальными методами – с помощью отстранения сторонников ниспровергнутой парадигмы, дальнейшего ослабления их социальных позиций и т. д. Т. Кун описывает внутринаучные методы перераспределения приоритетов в науке.

Однако ученые могут использовать для этого и вненаучные средства. Так, марксистская парадигма в советской общественной науке, “парадигма” Т. Д. Лысенко в биологии, как и более локальные системы взглядов начальствующих ученых, утверждались с помощью широкого использования вненаучного, репрессивного аппарата.

Основными методами устранения оппонентов были устрашение, а иногда и физическая расправа над ними.

В любой “здоровой” науке, существующей в цивилизованном обществе и очищенной от влияния идеологии, в потенции всегда существует то, что отчетливо проступает при попадании ее в зависимость от тоталитарного общества, – социальная опосредованность правил научного познания, в экстремальных случаях открывающая путь в науку заведомо абсурдным идеологемам.

Группировки ученых, порождающие и ниспровергающие парадигмы, не гомогенны, а состоят из исследовательских групп, являющихся основной формой объединения ученых. Этот уровень организации особенно характерен для современной научной деятельности, которая структурирована как деятельность научных групп.

Весьма распространенное представление о том, что в современной науке подлинным субъектом познания является научная группа, выглядит метафоричным, поскольку мыслит все же отдельный ученый’, однако отражает тот реальный факт, что результаты индивидуального мышления ученых часто обретают смысл только при их соединении друг с другом.

“В некотором отношении творческая мысль очень напоминает футбольный мяч, который перепасовывается игроками команды друг другу, пока один из них не попадет в ворота”, – пишет Р. Веструм, и поэтому “наука развивается благодаря процессам межличностного взаимодействия так же, как и благодаря внутриличностным процессам”.

Исследовательская группа придает познавательному процессу новые качества, делает его несводимым к сумме индивидуальных мыслительных актов. Поэтому симптоматично большое внимание, которое уделяется в современной науке описанным выше методам стимуляции коллективного научного творчества: брейн-стормингу, синектике и др.

Каждая научная группа дополняет общие критерии рациональности и внутринаучную парадигму более конкретными правилами познания, характерными именно для нее. Эти правила выражают специфику группы – ее историю, социально-психологическую структуру, индивидуальные особенности ее членов.

Социально-психологические характеристики исследовательской группы так или иначе проецируются на используемые ею способы познания, через которые психологическая специфика группы получает отображение в том научном знании, которое она вырабатывает.

Зависимость научного знания от характеристик исследовательских групп наиболее рельефно акцентирована микросоциологией науки.

“Представители микросоциологии специально подчеркивают, что содержание “объектов” науки (понятий, теорий и т. д.) полностью сводится к способу деятельности ученых (и не ученых) в стенах лаборатории, зависит от их общения, от , предпочтений, которые они оказывают тем или иным способам.

Если данная позиция и гипертрофирована, то гипертрофирует она реально существующую зависимость – зависимость знания от особенностей познающего субъекта, в данном случае коллективного.

Исследовательская группа вырабатывает не только разные способы построения знания, которые разными путями ведут к одному результату и в самом знании не отражены, поскольку не связаны с его содержанием, но и уникальное знание, которое выражается в специфических внутригрупповых смыслах и от них неотделимо.

Такое неотделимое от группы знание можно по аналогии с “личностным знанием”, неотделимым от личности, назвать “групповым знанием”. В коллективном познании оно выполняет те же функции, что и “личностное знание” в познании индивидуальном – восполняет пробелы в объективированном знании и является необходимой основой его построения.

В “групповом знании” сосредоточены специфические внутригрупповые ориентиры научного познания, выражающие социально-психологическую специфику научной группы.

Научные группы также выполняют важную оценочную функцию – вырабатывают свои, довольно специфические представления о том, какие идеи считать ценными и творческими.

В частности, то, что мы называем открытиями, во многом “является результатом социальных процессов переговоров и легитимизации”, поскольку “установить, является ли что-либо творческим, можно только посредством сравнения, оценки и интерпретации”.

Специфика внутригрупповых стандартов познания выражается также в том, что, как показывают эмпирические данные, индивидуальные стили мышления почти всегда изменяются в группах.

Попадая в новую научную группу, ученый сталкивается со специфическими для нее познавательными ориентирами, с особым стилем групповой деятельности, к которым ему приходится приспосабливаться, в результате чего переход в новую группу обычно влечет за собой изменение индивидуального стиля объяснения изучаемых ученым явлений (Мышление: процесс, деятельность, общение, 1982).

Впрочем, ученый не только усваивает правила научного познания, вырабатываемые на различных уровнях организации науки, и подчиняется им, но и, во-первых, осуществляет их творческий отбор, во-вторых, создает их самостоятельно.

На каждом из этих уровней правила познания достаточно плюралистичны и оставляют ему свободу выбора. Он может выбирать между общеметодологическими ориентациями, противоборствующими парадигмами, альтернативными и неальтернативными теориями, разнообразными внутригрупповыми моделями исследования и т. д.

Принадлежность ученого к различным социальным общностям не означает автоматического следования соответствующим правилам познания. Научная деятельность предполагает их выбор и построение на его основе целостной системы ориентиров познания, характерной для данной личности, выражающей ее особенности и поэтому всегда уникальной, представляющей собой неповторимую комбинацию существующих ориентиров.

Ученый может строить эту систему осознанно, осознавая сам процесс выбора и эксплицируя его результаты, а может делать это бессознательно или “надсознательно” (Ярошевский, 1983), когда система индивидуальных ориентиров познания, регулируя мышление ученого, сама остается за пределами его сознания.

При этом он не только отбирает и творчески комбинирует способы познания, распространенные в научном сообществе, но и создает их. В любой индивидуальной системе когнитивных стандартов за вычетом правил, почерпнутых ученым в надындивидуальном опыте науки, обозначается “остаток” в виде уникальных, порожденных им самим ориентиров.

Чем значительнее исследователь и его вклад в научное знание, тем самобытнее система его собственных познавательных ориентиров. Выдающийся ученый запечатлевает себя в истории науки сдвигом не только в самом научном знании, но и в ориентирах его построения, совершая своего рода “локальную научную революцию”.

Поэтому в научных школах, в отношениях учитель – ученик и в более частных системах интеллектуального влияния в науке всегда вычленима передача не только знания, но и способов его построения, специфических правил познания.

Способы познания, изобретенные личностью, могут вступать в конфликт с общепринятыми – в научном сообществе или в научной группе, что делает подобные “локальные научные революции” психологически похожими на глобальные. И, как подчеркивал В. И. Вернадский, “история науки на каждом шагу показывает, что отдельные личности были более правы в своих убеждениях, чем целые корпорации ученых”.

Способы познания, изобретенные личностью, могут быть впоследствии отчуждены от нее, превращены в безличные объективированные правила. Отсюда – из личности – всегда начинается построение нового знания, и поэтому во многом оправданы, например, такие высказывания: “проблема возникновения новой теории – проблема личности”.

А в основе построения личностью нового знания лежит формирование ею новых ориентиров познания, которые, в результате, либо в составе самого знания, либо в качестве эксплицированных правил его построения приобретают надличностный характер.

С одной стороны, новые стандарты познания передаются от более общих уровней его организации к более частным: общенаучные критерии рациональности проецируются на внутридисциплинарные парадигмы, на их основе отрабатываются внутригрупповые модели исследования, которые трансформируют индивидуальные стили научного мышления.

С другой стороны, порожденные личностью способы познания могут приобретать надличностное и даже парадигмальное значение, группирдвки ученых порождают общедисциплинарные парадигмы, в лабораториях отрабатываются общие модели исследования, и все это, в конечном счете, обусловливает сдвиг общенаучных критериев рациональности.

В процессе такого встречного “движения” правила научного познания наполняются субъективными смыслами и попадают в зависимость от многообразных социально-психологических процессов.

Научное познание чем-то напоминает игру, описанную в романе Л. Кэрролла “Алиса в Стране чудес”: правила изменяются в процессе самой игры. И как ни парадоксально, в науке постоянное изменение правил – условие самой игры, делающее возможным развитие системы научного познания.