Модернизация

Историческая отсталость России от Запада, ее «несовременность» по сравнению с Западом основная тема всех поколений российского западничества, включая нынешнее. В глазах западников Запад обрел значение высшей точки мировой истории, а все, что выходит за его пределы, оценивалось ими как безнадежно устаревшее.

То, что сегодня понимается под «теорией модернизации», не является, строго говоря, ни западнической, ни тем более российской теорией. При ее изложении в научной литературе нельзя встретить ни одной ссылки на русские источники.

Возникшая в 50-60-х гг. ХХ в. в лоне университетской науки США под влиянием работ Т. Парсонса и Р. Мертона, она была создана американскими специалистами по странам «третьего мира» (С. Липсет, Ф. Риггс, Д. Энтер, Р. Уарт, С. Хантингтон и др.) для объяснения происходящих там процессов, взрывающих традиционный порядок и способствующих переходу этих стран к современному (индустриальному и демократическому) обществу.

Чуть позже данная теория была взята на вооружение официальными государственными ведомствами США для обоснования их политики в отношении этих стран. Объектами изучения были преимущественно страны Азии, Африки, отчасти Латинской Америки, но среди них не было СССР, по отношению к которому более уместным считался термин «конвергенция», а не «модернизация». Это было время, когда СССР боялись, но признавали и уважали.

Все изменилось с концом эпохи коммунизма и распадом СССР. Россия сразу же откатилась в разряд слаборазвитых стран с остатками современного вооружения («Верхняя Вольта с ракетами»). Поэтому по отношению к ней можно было, уже не стесняясь, говорить о модернизации. Термин этот прижился и в среде российских политиков и теоретиков, взявших на себя миссию осуществления либеральных политических и экономических реформ.

В дальнейшем этим термином стали пользоваться для обозначения всех процессов реформаторского толка начиная с эпохи Петра. Действительно, по своему общему смыслу он вполне адекватен политической теории и практике российского западничества, независимо от того, употребляло оно этот термин или нет.

Самодержавие имперского типа взросло и укрепилось на этой волне, завершив свое существование, когда энергия последней иссякла. Вторая волна была инициирована большевиками. Именно они продолжили начатое царями дело модернизации страны.

Можно по-разному оценивать то, что они называли «реальным социализмом», но в любом случае он предстал в результате их деятельности не в своем собственном качестве, а как разновидность модернизационной стратегии, осуществляемой внерыночными и недемократическими средствами, что называется «минуя капитализм». И мог ли он быть иным в стране с несложившимися гражданскими и правовыми структурами?

Обычно различают две модели модернизации вестернизацию и догоняющую модернизацию. Первая предполагает прямое навязывание Западом незападным странам своей системы ценностей и образа жизни (напр., в ходе осуществляемой им колониальной политики).

Субъектом модернизации выступает здесь Запад. Вторая модель перекладывает роль такого субъекта на саму модернизирующуюся страну при сохранении ее национально-государственной независимости. Степень этой независимости и определяет соотношение в процессе модернизации элементов вестернизации и догоняющей модернизации.

В обоих случаях модернизация есть развитие с заранее планируемым результатом, с сознательно прогнозируемым финалом, с отчетливо артикулируемой конечной целью. Этим она отличается от развития, носящего характер «естественно-исторического процесса», детерминированного не извне поставленной целью, т. е. телеологически, а внутренне обусловленной причиной.

Насколько я понимаю, Запад в своем развитии никогда сознательно не ставил перед собой задачу «перехода от традиционного общества к современному», в чем многие авторы видят смысл и содержание модернизации, т. е. не рассматривал современность как нечто, лежащее впереди себя или находящееся в ином месте, чем он сам. Западу вообще свойственно при любых обстоятельствах чувствовать и осознавать себя современным.

И тем более Западу совершенно не свойственно считать современным то, что существует за его пределами. Западный человек может быть недоволен своим обществом, его порядками, он может желать их изменения и улучшения, но в любом случае будет считать себя современным человеком. Современность для него там, где он сам реально присутствует со своими заботами, ожиданиями и надеждами.

Однако это мнение верно постольку, поскольку оно абстрагируется от сознания людей, живущих в иных, чем западный, культурных мирах, но чьими душами овладел соблазн западной цивилизации. С этого момента Запад становится для них синонимом современности, а современность далеко отстоящим идеалом.

Общество, с которым мы себя отождествляем, вне которого не мыслим своего существования, современно для нас при всех его возможных недостатках. Оно, это общество, может нуждаться, по нашему мнению, в исправлении и улучшении, даже в реформировании, но не в модернизации, поскольку современно до всякой реформы.

Отнюдь не любая реформа тождественна модернизации. Реформы, проводимые на Западе (например, кейнсианская), не считаются модернизацией, поскольку не требуют от западного человека отказа от своей идентичности. При всех изменениях западное общество остается самим собой и потому современным.

Отсюда не следует, что современность для Запада не является особой и жизненно важной проблемой. Только решается она здесь иначе, чем это предлагают все известные модели модернизации. Нелепо применительно к Западу говорить о вестернизации или догоняющей модернизации.

Именно для Запада современность, по словам Б.Г. Капустина, «не является идеалом или вожделенной целью, тем, чего добиваются и что «строят», а предстает всего лишь как «сила негативного», как «подрыв нормативных оснований любого общественного порядка»», т. е., попросту говоря, постоянно воспроизводимым антитрадиционализмом. Современность здесь синоним изменчивости, текучести, историчности общественной жизни, что обусловлено ее собственными причинами и заложенными в ней возможностями.

Можно, конечно, назвать этот процесс и модернизацией. Но тогда мы будем в ее лице иметь дело с пустой тавтологией, синонимом любого развития, всего того, что имеет историю. Следуя такой логике, все учебники истории необходимо переименовать в учебники по модернизации.

Почему бы тогда не назвать модернизацией переход от юности к зрелости, от низших форм жизни к высшим? Происходящая в истории смена способов производства, форм правления, типов мировоззрения, если, она, естественно, никем заранее не планируется, будучи развитием, никак не может считаться модернизацией.

Подобное сознание поначалу отнюдь не массовое. Им проникается не народ, живущий в традиционном обществе вне исторического времени, а образованная элита, обладающая более широким кругозором и способностью сравнивать, сопоставлять между собой разные культурные миры.

То, что представлялось ей ранее нормальным и привычным, вдруг начинает восприниматься как архаическое и устаревшее, как нечто аномальное и даже постыдное, недостойное человека. Отсюда настойчивое желание сменить свою идентичность, уподобиться тем, кто служит для нее образцом.

Свою миссию эта элита (в России к ней принадлежали все поколения западников) видит в том, чтобы внедрить в сознание масс новую идентичность, как правило, заимствованную извне. Собственно, это и есть модернизация. Она состоит в восстановлении сознания своей «современности», ради чего в России и предпринимались все реформы.

Они оправдывались здесь не просто естественным желанием что-то изменить, улучшить, усовершенствовать в своей жизни, оставаясь при этом самими собой, но стремлением стать во всем другими, избавиться от чувства своей ущербности и неполноценности, чуть ли не уродства, возникающего при сравнении себя с другими современными странами и народами. Понятно, что реформы, идущие вразрез с образом жизни и менталитетом большинства, могут носить только принудительный характер.

Все они тем самым автоматически исключаются из разряда современных стран. «Догнать западные (современные) общества Запада вот цель, которая стояла и перед Россией на всех этапах модернизации в период реформ Петра I, Александра II, Петра Столыпина, во время большевистской модернизации и в настоящее время».

В такой трактовке указана не только цель модернизации, но и то, на кого в ней надо равняться, кому подражать, с кого брать пример. Неясно только одно: от кого исходит это указание? Если «перед Россией стояла цель догнать западные общества», то кто ее поставил перед ней?

Ссылка на объективные законы истории здесь не проходит. В отличие от них, действующих бессознательно и как бы за спинами людей, модернизация означает достижение заранее известного и сознательно планируемого результата. Она в любом случае требует наличия политической воли, мобилизующей всех для решения поставленной задачи. Политическая власть играет здесь ключевую роль.

Хотя идея обновления может разделяться и поддерживаться разными группами людей, реальной программой развития она становится только в сознании политической элиты, стоящей у власти. Последняя способна не только инициировать этот процесс, но и поставить ему на службу всю мощь государственной машины.

Модернизация и есть в первую очередь политика власти, ее политическая стратегия. Ставя перед обществом задачу модернизации, власть как бы берет на себя ответственность за его современность.

На эту сторону дела не всегда обращают должное внимание, видя в модернизации что-то вроде естественно протекающего процесса. В действительности мы имеем здесь дело не со стихийно протекающим процессом, а с предписанной сверху программой действий, т. е. с чем-то искусственным, а не естественным.

Могут сказать, что эта программа также продиктована объективными причинами (напр., отсталостью страны), что, конечно, верно. Но далеко не очевидно, что, будучи сознательным и волевым решением власти, она содержит в себе адекватный ответ на объективный вызов истории.

Обе модели, как бы их ни оценивать, являются результатом субъективного выбора власти, хотя она и делала вид, что говорит от имени народа и самой истории. Именно власть в России всегда решала, каким быть обществу, на кого оно должно равняться, что должно считать для себя современным.

А так как под современностью понималось большей частью не свое, а чужое, то и разговор власти с обществом на тему модернизации был по-армейски коротким: не хочешь – заставим. А кто, кроме власти, может заставить людей жить в своей стране по чужому уставу? Уже с Петра власть рассматривала принуждение и насилие как главный инструмент своей модернизационной политики.

По словам В.О. Ключевского, «реформа, как она была исполнена Петром, была… делом беспримерно насильственным и, однако, непроизвольным и необходимым… Уже люди екатерининского времени понимали, что обновление России нельзя было представлять постепенной тихой работе времени, не подталкиваемой насильственно».

По-своему эту мысль выразил и Ленин, назвав политику концентрированным выражением экономики, т. е. той сферой, в которой решаются все вопросы экономического развития.

Все этапы российской истории, существовавшие под знаком догоняющей модернизации, отмечены ужесточением политических режимов, усилением их репрессивных функций, смещением центра общественной жизни в сторону авторитарной и тоталитарной власти. И причина тому не сама по себе необходимость развития, а то, как это развитие интерпретировалось властью, одержимой идеей модернизации.

Демократические режимы, в которых осуществлялась модернизация послевоенных ФРГ и Японии, не могут служить примером, так как во многом были продиктованы страной- победительницей США. Они и сейчас следуют в фарватере американской внешней политики.

Нельзя сбрасывать со счета и ту огромную экономическую помощь, которую оказали им США в ходе восстановления ими своей экономики. При том эти страны и до того были намного ближе к западной экономической системе, чем Россия.

Однако чем больше наши западники пытаются копировать Запад, тем больше почему-то выглядят карикатурой на него. Между Западом и нашими западниками та же разница, что между естественными и искусственными образованиями, оригиналом и копией. Модернизация и есть искусство копирования, а не создания оригинала.

История, с ее чуткостью к оригинальному и самобытному, не приемлет грубых подделок, политиков-копиистов и имитаторов. Исторический плагиат столь же нетерпим, как и любой другой.

Сегодня даже на Западе модернизация признается устаревшей и непригодной к употреблению моделью развития. «В 70-е гг., отмечает Б.С. Старостин, эйфория вокруг модернизации постепенно сменяется разочарованием в ней.

Практически нигде, за малым исключением, модель экономического роста не сработала в том виде, в каком она была задумана. Неэффективной оказалась и модель политической институализации… Началась критика предложенных моделей.

Видных ученых Запада насторожила жесткая привязанность авторов этих моделей к официальной политике. Какая же это теория, спрашивали многие, если она превратилась в служанку политики, выполняет чисто идеологические функции? К политико- идеологической критике добавилась затем и методологическая».

Последующая трансформация первоначальной модели достаточно подробно описана в нашей научной литературе. Общая тенденция состояла в замене политикоцентричной модели на культуроцентричную, развивающую идею модернизации с опорой на собственные традиции и ценности.

В этом, казалось бы, убеждает нас пример Японии и Юго- Восточной Азии. Вопрос, однако, в том, является ли созданное там общество современным в западном смысле этого слова или чем-то иным по сравнению с ним, вносящим в западную модель «азиатский элемент»?

Постмодернизация есть отрицание модернизации даже по смыслу самого термина. Отрицается, однако, не сам по себе факт модернизации, как он имел место в истории и продолжает сохраняться до нашего времени, а возможность в настоящее время достигнуть на этом пути сколько-нибудь значимых результатов.

Это подтверждает и опыт нашей нынешней модернизационной волны, далеко не соответствующий связанным с ней ожиданиям: Россия не сближается с Западом, а все больше отдаляется от него. По словам американского политолога Стивена Коэна, «Россия следовала по пути модернизации сверху в течение столетий.

Полемизируя с американской политической наукой, занимающейся Россией, в ее оценке современного периода нашей истории как «переходного» (от тоталитаризма к демократии и капитализму), Коэн называет тот же период «демодернизацией».

Взяв курс на модернизацию, мы, по существу, продолжили старую политику, но только под другими лозунгами. Если раньше политика модернизации проходила под лозунгами нашего величия и даже превосходства над Западом («первая в мире страна победившего социализма»), что позволяло народу терпеливо сносить тяготы жизни и примиряло с властью, то теперь ему внушают, что величие удел других народов, а его участь смиренно учиться у них.

Сознание своей «несовременности», т. е., по сути, дикости и варварства, и есть та новая идентичность, которая сегодня предлагается народу. Но с таким сознанием вообще нельзя развиваться. Развитие есть удел уважающего себя человека, а ответом на национальное унижение может быть только ненависть к тем, кто тебя унижает, и к тем, кого тебе ставят в пример.

Дело, однако, не только в смене лозунгов. Сегодня вообще нет лозунга, который мог бы скрыть главный изъян догоняющей модернизации ее репрессивный и унижающий национальное достоинство характер. Модернизация исчерпала себя не только по форме, но и по существу как способ перехода от традиционного общества к современному.

Ведь под современностью во всех моделях модернизации понималась индустриальная фаза развития, а сегодня ей на смену приходит другая, как бы ее ни называть, – постиндустриальной, информационной, глобальной и пр. По мнению одних, эпоха модерна сменяется эпохой постмодерна, по мнению других модерн вступает в новую, и заключительную, фазу своего развития.

С какой системой идей и ценностей должен идентифицировать себя человек эпохи постмодерна (или позднего модерна) вопрос открытый, не имеющий пока общепризнанного решения. Во всяком случае, современность становится здесь проблемой, решаемой всеми странами как развитыми, так и менее развитыми.