Логика эмпиризма и эмпирические теории культуры
Культурой, ведущей за собой и по своим рельсам все иные культурные формы человеческого бытия, с начала Нового времени без особых обоснований, как нечто само собой разумеющееся, была признана наука. И не вообще наука, а прежде всего естествознание.
Однако критике нерефлексивного (эмпиристского) способа осмысления общей структуры и познавательных функций современного естествознания необходимо предпослать чисто эмпирическую констатацию.
Каждое обособляющее себя теоретическое новообразование новая ли область применения старой дисциплины или даже отпочковавшаяся от нее новая наука приобретают (и не только в своих прикладных отраслях) в качестве единственного объекта исследования каузальное взаимодействие наличных (натурально фиксируемых) элементов обособившегося предметного поля. Пояснение данной истины включает в себя три трудно отрицаемых факта.
Факт первый: для трех последних хозяйственно-социокультурных эпох индустриальной, постиндустриальной (информационной) и постинформационной характерно полное господство промышленного производства над производством духовным. Или, что то же самое: для данных исторических эпох характерна вторичная, обслуживающая промышленное производство роль культуры (всех ее креативных модификаций и проявлений).
Этот поиск идет и внутри многообразия данных элементов (во взаимодействиях их друг с другом в пространстве-времени данного предметного поля), и их же взаимодействия с внешним многообразием иных знаемых реалий. В итоге мы получаем знание технологически, промышленно утилизируемых цепочек каузальной взаимозависимости тех же элементов.
Факт второй: специализация теоретиков и практиков в каждой новой частной области знания и познания ограничивает, если не разрывает, их связи с общими проблемами исходной для нее науки, чем и замыкает их познавательные интересы и потребности, а вместе с тем когнитивные их способности на целеполагании, проектировании и создании особых средств, способов и… им соответствующих профессионально особых форм мыследействия (языковых, метаязыковых, логических, математических и т. п.).
Это оказалось не только необходимым, но и вполне достаточным как для бурного развития прикладных сфер научной деятельности, обслуживающих уникальный по темпам и результатам технический прогресс, так и для преимущественного развития технологического мышления теоретиков и практиков обособившихся наук.
Таким образом, в общей сфере теоретического внимания когда-то одной научной дисциплины появилось много практически полезных и нужных подразделений, но настолько обособившихся друг от друга, а главное, от науки-родоначальницы, что их создатели и разработчики с трудом понимают друг друга, напрочь позабыв к тому же некогда общие проблемы и тревоги.
Факт третий: характерная для вышеназванных исторических эпох, мягко говоря, социальная нестабильность (хотя не только она) объективно способствовала укреплению властных полномочий государства, в том числе и при демократическом государственном оформлении вроде бы гражданского общества промышленно развитых стран.
Иными словами, даже в этих странах доля власти (т. е. органов и субъектов управления людьми, а не делом) не уменьшилась, что было бы естественным для действительно гражданского общества. Она явно возросла по сравнению с долей деловых гражданских инициатив и в сфере бизнеса, и в самом производстве, и тем более в социокультурной сфере.
Прежде всего, заметно ужесточен и структурно развит контроль бюрократии за организацией научного обеспечения (в том числе, если не в первую очередь, фундаментальной наукой) растущих по экспоненте нужд властных госструктур (разветвленный госаппарат, ВПК, полицейские и прочие карательные подразделения и т. д.).
Весьма солидные государственные вложения в фундаментальные исследования, в индустрию утилизации фундаментальных открытий, работающую на основе так называемых прикладных областей науки, задают техногенный и технологичный вектор развития науки в целом. Что также способствует обособлению друг от друга частных областей знания, явно ориентированных на технологию утилизации научных открытий.
Этому же способствует своекорыстное посредничество органов и субъектов власти между материальным производством и всем миром духовной культуры, и без них друг в друге кровно нуждающихся, что также является весьма значимым фактором технологизации, прежде всего прикладных областей научного познания.
Давно уже принято «делить науку» на три взаимосвязанные, взаимозависимые «части»: фундаментальную, экспериментальную и прикладную. В последнее время не без основания называется и четвертая инженерно-конструктивная.
Аргументы для такого дополнения весомы: во-первых, все чаще острые, требующие теоретического решения проблемы возникают не в лабораторном эксперименте, а при разработке технических, а то и непосредственно промышленных конструкций.
Последние никак нельзя назвать прикладными, то есть непосредственно «прикладывающими» к решению чисто конструкторских и инженерных задач радикальные математические и логические преобразования уже имеющихся средств понимания самой сути фундаментальных проблем, что просто невозможно сделать до тех пор, пока истинные «прикладники» не дадут теоретико-предметного истолкования результатов этих преобразований, но зато они не работают над инженерными проблемами их утилизации.
Таким образом, часть ученых решает общие, основополагающие проблемы данного предметного поля. Им помогают те, кто способен экспериментально проверять первичные гипотезы первых. Другая группа, гораздо более многочисленная, решает проблемы, возникающие при обосновании теории прикладного использования фундаментальных открытий.
При этом ей требуется помощь и «фундаменталистов», и «экспериментаторов». Только они способны объяснить суть их проблем. И опять-таки помочь они могут не чем иным, как обращением к логике теории, сформулированной первой и проверенной второй группой ученых (как правило, буквально: выраженной математической формулой).
А теоретически образованные в данной области знания конструкторы, инженеры и эксплуататоры сконструированной по их теории техники могут быть особо выделены в четвертую группу.
Например: «прикладники» это кто: экспериментаторы в лабораториях тех же НИИ, что называется, «на подхвате», участвующие в работе «фундаменталистов»? Или те физики, прототипом которых в кинофильме «Девять дней одного года» стал неуемный Гусев и его коллеги, работавшие на гигантском ускорителе протонов, построенном по фундаментальной идее другого физика?
В том же фильме его сыграл Иннокентий Смоктуновский. Кстати сказать, этот герой в полном соответствии с истинным разделением труда у современных физиков по сценарию кинофильма плохо разбирается в работе синхрофазотрона.
И в какую группу нам отнести физиков-конструкторов, в полном соответствии с идеями теоретика и прикладника спроектировавших требуемый ускоритель? И тех кандидатов и докторов физических наук, кто годами выполняет функцию едва ли не лаборантов, снимая и истолковывая «информацию» с результатов каждого включения ускорителя.
Тогда, даже учитывая общественное разделение труда, не стоит забывать, что в промышленном сооружении таких вот научных приборов участвует индустрия всей страны, требующая от «рабочего класса» не только мастерства, но хотя бы и самого общего понимания задачи.
Так при простом описании наличных реалий современной научной работы наука работает на всех, все работают на науку. Или это обещанное Марксом «обобществление труда»? Но может показаться, что не так уж и важно сегодня кого и к какой группе отнести. Можно было бы и не придавать этой «науковедческой» проблеме особого смысла, если бы не… фундаментальные разногласия с традиционным преставлением о пути и средствах человеческого познания мира, скрытые за общепринятой структурализацией лишь одной из деятельностей людей научной. Что не случайно. Как раз в этом и стоит разобраться…
Европейский рационализм в двуединстве своих крайностей эмпиризма и рационализма полагал процесс познания как работу друг на друга Разума и Опыта. И сегодня не столь важно, кто и какому из этих двух «слагаемых» отводил тогда в XVII-XIX вв. ведущую роль.
При этом господствует описание и генерализация наличных средств, способов и форм работы людей науки. Это единственный прием осмысления научного познания как для самих ученых, так и методологов науки.
При этом современные наследники эмпирико-рационалистического представления о научном познании и сегодня только научному, никакому иному познанию отводят исключительное право и общественную обязанность представлять пути и логику человеческого познания вообще, ставя тем самым всю культуру человеческого бытия на узкий для нее фундамент науки и техники. Поэтому к эмпирическим констатациям и обобщениям следует присмотреться внимательнее.
Например: неразрывная взаимозависимость прикладных и фундаментальных областей науки используется нередко как аргумент в защиту эмпиризма: фундаментальная наука базируется на опыте, включая в него все прикладные и технические осуществления теории. Но можно ли сомневаться в том, что к фундаментальной науке непосредственно относится ее лабораторно-экспериментальная область: ведь она часть поисковых преобразований всего арсенала средств теоретической деятельности?
Однако на протяжении веков опыт и эксперимент уверенно противопоставлялись и Божественному Откровению, и человеческому пониманию, и вообще мыслительной работе как таковой. Что же сегодня можно признать экспериментальной частью фундаментальной науки?
Эмпирист настаивает на том, что новые фундаментальные идеи рождаются, как правило, при попытке объяснить парадоксальные и необъяснимые результаты хорошо поставленного эксперимента, а то и причины трудностей технического решения промышленных задач.
Курсивом выделенная и бесспорная добавка к «хорошо поставленному эксперименту» вроде бы должна кардинально изменить классическое соотношение чувственного опыта и разума. Недаром еще в самом начале прошлого века поэт Александр Блок убеждал человечество: в машине дышит интеграл.
Далее. При «стратификации» научных подразделений, весомо и зримо отделившихся друг от друга в пространстве и времени научного поиска, должно было бы стать само собой разумеющимся: основанием научной истины служит не опыт и не эксперимент, если они используются в достаточно расплывчатом смысле непосредственного знания.
В таком смысле они оба фигурировали лишь в описаниях кабинета доктора Фауста, «башни из слоновой кости» или университетской лаборатории. Хотя уже там они сплетались воедино с целенаправленным преображением средств полагания смыслового основания всего арсенала собственно теоретической мысли.
Однако и сегодня на роль «непосредственного знания» претендуют… тот же опыт и тот же эксперимент, так же точно противопоставленные творческому интеллигибельному воображению ученого-фундаменталиста, но то ли вобравшие в себя прикладную и инженерно-конструкторскую сферы научной деятельности, то ли растворенные в них.
Иными словами, и сегодня на роль чувственно непосредственного знания фактов бытия, осмысливаемого научным разумом, равно претендуют и лабораторный эксперимент, и технические решения промышленных задач. Нетрудно заметить, что они же претендуют и на роль источника знания, по-прежнему изначального для логических, математических и языковых форм фундаментальной работы с якобы рационально идеализированными фактами опыта, и на роль судьи, оправдывающего или осуждающего результаты этой работы.
Современный эмпирист оставил фундаментальной науке ту часть экспериментально добытого непосредственного знания, которая и по существу, и институционально ближе кабинетным ученым, способным на листке бумаги в преобразовании математических формул разглядеть неведомые доселе природные закономерности.
Он же вынужден был приблизить к ней технику и индустрию. Но тогда по его же логике получается, что и кафедральные, и институтские эксперименты, как и лабораторные исследования, институционально оформившиеся в отдельные исследовательские лаборатории, нельзя относить ни к прикладной части науки, ни к ее фундаментальной части.
Ибо познавательная работа ведется в них планомерно и целенаправленно на подтверждение или опровержение неких всеобщих идей, что как бы по старинке «включает» их в разряд фундаментальных наук. Только ведь не в меньшей мере, и нередко (если не сказать: как правило) они целенаправленно работают… на возможность их непосредственной практической утилизации!
При этом в построениях методологов науки прикладной и утилитарной ее сферам тут же достается знаменитая «роль практики», которая и для американских прагматистов, и для советских марксистов-ленинцев была столь же решающей проблему истины, как и опыт для классических эмпириков.
Правда, старый эмпиризм, еще не имевший дела с прямой и непосредственной утилизацией фундаментальных открытий, видел проблему лишь в том, что же следует признать основанием понимания сути вещей опыт ли (наблюдение, эксперимент, испытание природы), или откровения рефлексивного Разума.
Но беда современных рационалистов в том, что в сфере философской рефлексии на исторические причины проникновения фундаментальной науки во все сферы человеческого бытия они исповедуют все тот же рассудочный эмпиризм, в крайних случаях с эклектическими вариациями.
Предоставим же последователям эмпиристского рационализма изворачиваться при расстановке приоритетов по отношению друг к другу фундаменталистов, опытников, прикладников, конструкторов экспериментальных и одновременно индустриальных монстров, в коих онаученного «интеллекта» с его интегралами и байтами по крайней мере не меньше, чем в головах большинства эмпириков и эмпиристов. Настало время дать прямой ответ на серьезный вопрос: чем же отличается предметное поле фундаментальной науки от предметных полей ее же обособившихся приложений?
Приложений к реальной особенности его фрагментов, обнаруженной… благодаря новым средствам, способам и формам теоретического мышления, изобретенным фундаменталистами. Правда, с первой попытки ответить на него легко сделать роковую ошибку, невольно следуя за классическим эмпирическим рационализмом или, что то же самое, за рационалистическим эмпиризмом.
Тем более что чаще всего она и делается как раз при несгибаемой уверенности в том, что предмет обособившейся научной отрасли эмпирически задан проникновением опыта и эксперимента в неизвестные ранее глубины сущего.
Вот так, мол, и физика как общая дисциплина своим предметом считает реальные процессы в объективном мире материи, какими бы реалиями процессами и состояниями она ни открывалась перед нами. Но каждый особенный уровень их целокупности и цельности изучается отдельно: механикой макротел, жидкостей, газов вплоть до астрофизических «приложений» к классической механике.
Следуя канонам классического и неклассического эмпиризма, так же можно рассуждать и о химии, и о генетике, и о любой другой науке, чьи фундаментальные теории имеют свой предмет, а частные производные от него свою особую теорию со своим собственным предметным полем. Обратимся, однако, от описания картины к реальной истории ее написания…
Нет смысла спорить с фактами, взятыми из истории науки (физики, например). Внешне все так и было: и опытное обнаружение радиоактивности, и опыты Майкельсона в горах Америки, и лишь после того работы фундаменталистов, начиная с общей теории относительности Альберта Эйнштейна. Хотя можно было бы упомянуть и про логическое противоречие в объяснениях природы света, Например: фундаментальность контроверзы Ньютон Гете. И так далее, вплоть до уравнений Лоренца.
Однако прежде стоит иначе подойти к проблеме структурализации научной деятельности и научных выводов (знаний). В том числе и к вопросу о предметных полях фундаментальной, экспериментальной и «прикладной» наук.
Но для этого следует на некоторое время забыть об эмпирии такой науки, как история науки (не о реальной истории самой науки истории постоянного преображения ее теоретиками средств, способов и форм мыслительной собственной работы, а о череде событий, интерпретация которых к тому же подчинена эмпиристской логике), и начать поистине сугубо теоретически, то есть рефлексивно с поиска фундаментального основания любой науки, любого искусства, любой осмысленной человеческой деятельности словом, с основания любой возможной фундаментальной теории. Фундаментальной для понимания культуры человеческого бытия.
