Зарождение правозащитного движения в России

Датой рождения правозащитного движения в СССР принято считать 5 декабря 1965 г., когда несколько десятков человек собрались в Москве на Пушкинской площади, чтобы публично выразить свой протест против ареста двух писателей – Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Казалось бы, событие это не слишком значительное, если сравнить его со столь многочисленными в XX в. революциями и войнами, которые трагически сказались на судьбах сотен миллионов людей. Кроме того, люди и раньше протестовали против тех или иных действий советской власти. Однако именно этот “митинг гласности” заложил основу новой идеологии, которая и стала вскоре называться правозащитной.

До 1965 г. протест обычно выражался в двух основных фор­мах. Во-первых, это были письма людей, занимающих высокие посты в той или иной сфере советской иерархии (скажем, в науке или литературе), в различные инстанции в защиту конкретного лица, подвергнутого репрессиям. Причем аргументация в большинстве случаев сводилась к указанию властям на происшедшую в данном конкретном случае ошибку. Практика подавления оппозиции при этом ни в коем случае не подвергалась сомнению. “За­ступник” лишь подтверждал своим авторитетом, что арестован­ный человек на самом деле “наш”, советский, и что он принес и еще принесет немалую пользу делу построения коммунизма. Та­кое “правозаступничество” практиковавшееся по большей части в ленинские и сталинские времена (да и впоследствии тоже), слож­но назвать протестом. Единственной преследуемой им целью была попытка спасения человека из жерновов тоталитарной системы. Надо признать, что такие попытки иногда были успешными, хотя зачастую позволяли лишь выиграть какое-то время, а иногда сто­или свободы и жизни самому заступнику.

Во-вторых, формой выражения протеста была подпольная антисоветская деятельность различных общественных групп, в том числе религиозных общин и “‘неомарксистских” молодежных кружков, которые считали существующий строй извращением истинных идей марксизма-ленинизма. Такая деятельность принимала разные формы – от призывов к насильственному свержению существующего строя до распространения философских или публицистических произведений, которые не могли быть опубликованы в открытой печати. В любом случае эффективность такой деятельности была минимальной, так как она подпадала под дей­ствие уголовного законодательства и жестоко пресекалась, как только выходила за рамки узкого круга друзей и знакомых, а не­записках Комитета государственной безопасности в ЦК КПСС.

Кроме того, во многом  подпольная антисоветская деятельность не находила широкого от­клика в массах, которые, разумеется, не могли поддерживать тер­рористов и “вредителей”.

Какие-либо другие формы выражения протеста в сталинские годы просто были невозможны, что легко объяснимо. Быстро и жестоко расправившись в 20-е и 30-е годы сначала с военной, а затем и с иной реальной оппозицией, тоталитарный режим сумел весьма эффективно изолировать советское общество от внешнего мира. Для этого применялись различные средства – от тотальной цензуры до фактического запрета на выезд за границу.

Воспитанные на трудах классиков марксизма-ленинизма и официальной пропаганде, отрезанные от любых иных источников информации, советские граждане, даже если они враждебно от­носились к существующему строю, не могли представить себе иной образ действий, чем методы ведения борьбы, почерпнутые из опыта народовольцев, нечаевцев, большевиков и т.п.

Кроме того, тоталитарное государство в корне истребило лю­бые возможности ведения легального диалога с властью. В со­ветском обществе полностью отсутствовали гражданские институты, а свободной прессы не существовало еще с 20-х годов; депутаты Верховного Совета, хотя формально и избирались гражданами (обычно большинством в 99,99%), на деле назначались партией и правительством; профсоюзы, да и все иные существо­вавшие объединения и ассоциации были частью партийно-госу­дарственного аппарата. Провозглашенная Конституцией 1936 г. свобода собраний и митингов на деле принадлежала лишь партий­но-государственным органам и осуществлялась ими в форме парт­собраний и митингов в “поддержку” осуждения очередных вра­гов народа или акул империализма. Гарантируемая той же Конституцией свобода уличных шествий и демонстраций выра­жалась лишь в форме организованных демонстраций трудящихся в ходе празднования дней 1 мая и 7 ноября. Таким образом, выбор был невелик – официальную идеологию можно было либо целиком и полностью принять (и быть относительно полноправным членом общества, хотя в сталинские годы никаких гарантий на этот счет не было), либо целиком и полностью от нее отказаться (и в лучшем случае стать изгоем, а в худшем – потерять свободу и даже жизнь).

Что же изменилось в 60-е годы? Государство вроде бы признало необоснованные репрессии 30-х годов незаконными; многие жертвы были реабилитированы за отсутствием состава преступления. Это, несомненно, было значительным достижением. Однако реабилитация коснулась по большей части тех граждан, ко­торые и в самом деле ничем не запятнали себя перед советской властью: ни словом, ни делом не помышляли о противостоянии ей. Что же касается оппозиции, причем даже необязательно по­литической, го здесь политика режима осталась прежней (с той только разницей, что массовые репрессии и расстрелы сменились лишением свободы и незаконными помещениями в психиатрические лечебницы “специального типа”). Оставалась в силе ст. 70 УК РСФСР (“антисоветская агитация и пропаганда”), к которой в 1966 г. в качестве реакции на первые выступления правозащитников добавились две новые. Критиковать власть (и то не слишком сильно, чтобы не подрывать ее основ) было позволено только самой власти, гражданам же оставалось лишь повторять дозволенное.

Тем не менее ценой огромных усилий множества людей были немного ослаблены жесткие тиски цензуры – стали публиковать­ся ранее запрещенные произведения советских и зарубежных пи­сателей, бурно развивалась новая литература и искусство. В Ле­нинграде существовал поэтический кружок, сформировавшийся вокруг Анны Ахматовой, куда входили Иосиф Бродский, Анатолий Найман, Евгений Рейн и другие. В Москве несанкционированные поэтические чтения на площади Маяковского проходили еще с 1958 г., а подлинным возмутителем спокойствия стало не­формальное молодежное литературное общество СМОГ (эту аббревиатуру расшифровывали по-разному, например “Союз моло­дых гениев”), образованное в 1964 г. “Смогисты” не ставили перед собой никаких политических целей, они лишь довольно радикальными для того времени методами протестовали против эстетики советского официального искусства. Скажем, в апреле 1965 г. они устроили у Центрального дома литераторов шествие под лозунгами “Лишим соцреализм невинности!” и “Спорем пуговицы цен­зуры со сталинского френча советской литературы!”. Либеральной интеллигенцией “смогисты” воспринимались по большей части как этакие хулиганы от культуры, как сказали бы сегодня, маргиналы и люди несерьезные. Однако после декабрьских со­бытий, в которых “смогисты” сыграли немалую роль, отношение к ним изменилось, о чем будет сказано ниже.

Значительным каналом распространения информации стал так называемый самиздат, т.е. подпольные публикации литературных, философских, публицистических и других произведений. Чуть приоткрылся и “железный занавес” – в СССР стали приезжать западные деятели искусств, а советские делегации получили возможность выезжать за границу (хотя и те и другие были предметом тщательного отбора). Но важнее всего, наверное, то, что многие перестали испытывать тотальный страх перед системой, которая попыталась придать себе более цивилизованную форму.

Это возвращает нас к событиям 5 декабря 1965 г., точнее, к их предыстории. В сентябре 1964 г. был снят с руководящих партий­ных и государственных постов Н.С.Хрущев по официальной фор­мулировке за “волюнтаризм”. С этим событием либеральная ин­теллигенция связывала неизбежное наступление перемен, хотя было неясно – к лучшему или к худшему. И когда в сентябре 1965 г. стало известно об аресте А.Д.Синявского и Ю.М.Даниэля – писателей и литературоведов – это было однозначно воспринято как удар по “оттепели” и возврат властей к сталинскому стилю ру­ководства страной. Одной из причин, по которым это дело получило широкую огласку, был необычный характер обвинения – писателям вменялось в вину то, что они публиковали свои произведения за границей под литературными псевдонимами (Абрам Терц и Николай Аржак соответственно).

Показательные процессы и кампании против литераторов про­водились властями и раньше – достаточно вспомнить газетную травлю нобелевского лауреата Бориса Пастернака и осуждение будущего нобелевского лауреата Иосифа Бродского за “тунеядство” (по ст. 209 УК РСФСР, предусматривавшей уголовную ответственность за бродяжничество, попрошайничество “либо ведение иного паразитического образа жизни”). Но все же Пас­тернака никто не судил, а Бродскому не решились вменить поли­тическую статью.

Официально об аресте Ю.М. Даниэля и А.Д. Синявского объяв­лено не было, но новость распространилась с молниеносной быстротой по тем же хорошо налаженным каналам, по которым рас­пространялся самиздат. Их произведения в то время мало кто читал, однако многих возмутил сам факт, что в эпоху “оттепели” людей арестовывают только за то, что они воспользовались сво­им правом писать что угодно и публиковать написанное где угодно, под какими угодно псевдонимами.

Идея организовать “митинг гласности” в защиту Синявского и Даниэля родилась у математика и философа А.С. Есенина-Воль-пина, человека, выделявшегося весьма необычными для своего времени взглядами и столь же необычной биографией. Автор не­скольких фундаментальных работ в области математической логики, Вольпин почти десять лет провел в психиатрических боль­ницах “специального типа” и ссылке за написание и хранение “антисоветских” стихов. В 1959 г. на Западе вышел сборник его поэтических и философских произведений. Вольпин также про­славился тем, что подал гражданский иск против автора клевет­нического фельетона в “Огоньке”. По тем временам это был крайне необычный шаг (всем было понятно, что за публикацией стоял ЦК КПСС). Процесс, разумеется, был проигран, но прецедент использования правовых методов для сопротивления произволу получил широкую огласку.

Именно эти методы и были основой новой концепции протес­та, сформировавшейся во многом благодаря идеям А.С. Есенина-Вольпина. До 60-х годов, а во многом и впоследствии, вплоть до начала 90-х, право воспринималось большинством, да по сути и являлось лишь инструментом государственного принуждения – в полном соответствии с марксистской концепцией. Оно применялось так, как считало целесообразным государство. Коммунисты не только отождествляли право с законом, но и игнорировали за­конодательство, если оно противоречило сиюминутным политическим интересам, как их понимало руководство. Поэтому приводившиеся выше нормы Конституции 1936 г., закрепляющие некоторые гражданские права и свободы, существовали лишь в качестве деклараций. Советские правоведы с большим рвением разъясняли, почему именно в советском обществе эти права и сво­боды являются истинными в отличие от обществ буржуазных, но никому даже в голову не приходило требовать их буквального соблюдения.

И вот в такой ситуации А.С. Есенин-Вольпин решает обратить­ся к государству на языке права. С этой целью он составляет так называемое “Гражданское обращение”‘. Вот его текст:

“Несколько месяцев тому назад органами КГБ арестованы два гражданина: писатели А.Синявский и Ю.Даниэль. В данном случае есть основа­ния опасаться нарушения закона о гласности судопроизводства. Общеизвестно, что при закрытых дверях возможны любые беззакония и что нарушение закона о гласности (ст. 3 Конституции СССР и ст. 18 УПК РСФСР) уже само по себе является беззаконием. Невероятно, чтобы творчество писателей могло составить государственную тайну.

В прошлом беззакония властей стоили жизни и свободы миллионам советских граждан. Кровавое прошлое призывает нас к бдительности в настоящем. Легче пожертвовать одним днем покоя, чем годами терпеть последствия вовремя не остановленного произвола.

У граждан есть средства борьбы с судебным произволом, это митинги гласности, во время которых собравшиеся скандируют один-единственный лозунг “Тре-бу-ем глас-но-сти су-да над…” (следуют фамилии обвиняемых) или показывают соответствующий плакат. Какие-либо выкрики или лозунги, выходящие за пределы требования строгого соблюдения законности, безусловно, являются при этом вредными, а возможно, и провокационны­ми и должны пресекаться самими участниками митинга. Во время митинга необходимо строго соблюдать порядок. По первому требованию властей разойтись следует расходиться, сообщив властям о цели митинга.

Ты приглашаешься на митинг гласности, который состоится 5 декабря с.г. в 6 часов вечера в сквере на площади Пушкина, у памятника поэту.

Пригласи еще двух граждан посредством текста этого обращения”.

В ноябре копии “Гражданского обращения” разошлись по все тем же “самиздатским” каналам, и к концу месяца большая часть московской интеллигенции знала о предстоящем митинге гласно­сти. Некоторое количество копий попало на три факультета МГУ и в другие вузы. На филологическом факультете МГУ, например, оказался всего один экземпляр “Обращения”, но нашедший его студент, судя по всему, с самыми лучшими намерениями отнес эту копию на семинар по истории КПСС для обсуждения. Преподаватель, разумеется, разъяснил всю вредность подобной идеологической диверсии, но в результате о митинге узнала вся группа, а вскоре – весь курс и затем факультет.

Многие пытались отговорить Вольпина от осуществления этой идеи, считая, что Синявскому и Даниэлю митинг не принесет ни­какой пользы, наоборот, может навредить и что вся эта акция инициирована КГБ с целью выявления диссидентов, которые немедленно будут отправлены в лагеря. Однако Вольпин возражал: дело здесь не только и не столько в Синявском и Даниэле (чьи произведения он, кстати, принципиально прочел только после митинга), а в требовании соблюдения процессуальных прав (т.е. гласности судопроизводства), которые, как он считал, были в той ситуации гораздо важнее, чем права материальные (т.е. свобода творчества). Что же касается угрозы арестов, то Вольпин, ссылаясь на опыт упомянутой апрельской акции СМОГа, считал, что участникам митинга вряд ли грозит большее, чем пять суток ареста за мелкое хулиганство.

Разумеется, власти немедленно узнали о готовящейся акции. Некоторые из участвовавших в распространении “Обращения” были еще до 5 декабря принудительно госпитализированы в психиатрические больницы. Но в целом можно сказать, что власти не стали предпринимать попыток помешать проведению митин­га. По мнению некоторых мемуаристов, они, как и определенная часть интеллигенции, отнеслись к митингу как к очередной акции “антиобщественной” литературной молодежи. Такое же от­ношение, похоже, имело место и во время проведения самого митинга.

Итак, 5 декабря 1965 г., в день Советской Конституции, в 6 часов вечера на Пушкинской площади собралась небольшая тол­па – очевидцы называют разные цифры, но чаще всего говорят о 60-80 демонстрантах и сочувствующих наблюдателях. Пример­но таким же количеством была представлена “противная сторона” – в основном это были сотрудники КГБ в штатском, а также представители комсомольского актива МГУ и других вузов. Зада­чей последних было выявление поддавшихся на провокацию студентов для последующей расправы над ними, с чем, как выясни­лось впоследствии, они довольно успешно справились. Вообще на площадь в тот день пришли самые разные люди. Многие были друг с другом знакомы. В основном были представлены две настороженно относившиеся друг к другу “группировки”: занимав­шие определенные ступени в советской иерархии представители гуманитарной интеллигенции и диссиденты (тогда они еще так не назывались) старшего поколения, с одной стороны, и моло­дежь -смогисты и связанные с ними студенты гуманитарных ву­зов – с другой. По словам очевидцев, трудно было сказать, кто был демонстрантом, а кто – наблюдателем. Если считать непосредственными участниками тех, у кого были плакаты, то их было немного – человек пять-семь.

В начале седьмого над толпой были подняты бумажные плакаты: “Требуем гласности суда над Синявским и Даниэлем!”, “‘Уважайте Советскую Конституцию!” и “Свободу В.К.Буковскому и другим помещенным в психиатрические больницы – в связи с ми­тингом гласности!” Не прошло и полминуты, как плакаты были вырваны из рук демонстрантов, поэтому мало кто успел их увидеть (правда, и КГБ, и наблюдателям было заранее известно, что на них написано). Тех, кто держал плакаты или как-либо высказывался о происходящем, быстро и без применения насилия (впрочем, некоторых пришлось нести на руках) посадили в заранее при­готовленные микроавтобусы и развезли по отделениям милиции. Всего было задержано около 20 человек. Впрочем, после двух-трех часов “бесед” всех отпустили по домам. Обвинить участников митинга гласности, требовавшим того, что и так вроде бы га­рантировано советским гражданам, было в сущности не в чем. Оставшиеся через некоторое время разошлись. В 7 часов Пушкинская площадь выглядела так, будто здесь ничего не произошло. Многим присутствовавшим на митинге как с одной, так и с другой стороны, по-видимому, так и казалось. Об относительно вялой реакции властей свидетельствует докладная записка пред­седателя КГБ СССР В. Семичастного, направленная им в ЦК КПСС на следующий день после митинга:

“…Докладываю, что 5 декабря с.г. в Москве около памятника Пушкину собралась группа молодежи в количестве 50—60 человек, преимуществен­но студентов различных вузов и техникумов, молодых сотрудников некоторых научно-исследовательских учреждений, а также лиц без определен­ных занятий.

В 18 часов 30 минут отдельные участники сборища под флагом соблюдения гражданских свобод начали выкрикивать демагогические лозунги. Один из участников сборища ВОЛЬПИН (Есенин) А. С, младший сотрудник института научно-технической информации при Академии наук СССР, душевнобольной, пытался развернуть принесенный с собой лозунг…

С помощью заранее подготовленного комсомольско-оперативного на­ряда и дружинников было задержано и опрошено в городском штабе на­родных дружин 28 человек. В числе задержанных: 11 студентов, 11 моло­дых специалистов, 1 рабочий, остальные — без определенных занятий; 12 задержанных являются членами ВЛКСМ…

Предварительный анализ, а также материалы о других идеологически вредных проявлениях среди творческой интеллигенции и молодежи свидетельствуют прежде всего о слабой действенности политико-воспитатель­ной работы, особенно в высших учебных заведениях. Не оказывают необходимого политического влияния на молодежь и многочисленные творческие союзы и литературные объединения. В отдельных литератур­ных объединениях нашли себе прибежище антиобщественные элементы, занимающиеся сочинением политически вредных произведений и толка­ющие молодежь на демагогические выступления. Некоторые из этих “произведений” передаются на Запад и используются в антикоммунистической пропаганде.

Полагал бы целесообразным поручить Московскому городскому комитету партии рассмотреть вопросы, связанные с усилением воспитатель­ной работы, особенно среди творческой интеллигенции и студентов выс­ших учебных заведений…

Председатель Комитета госбезопасности

В. Семичастный

Как видим, председатель КГБ призывает не сурово наказать участников митинга, а лишь “рассмотреть вопросы, связанные с усилением воспитательной работы”. И действительно, непосредственно за участие в митинге никто арестован не был. Как упоминалось выше, несколько человек было насильно помещено в психиатрические больницы еще до 5 декабря, но вскоре и они вышли на свободу. Кроме того, около десяти студентов МГУ были исключены из комсомола – но их даже не отчислили, что невозможно было себе представить как десятью годами раньше, так и пятью годами позже! И это нельзя объяснить одним лишь “либерализмом” на рубеже между хрущевским и брежневским периодами.

Власти действительно не придали происшедшему большого значения. Мы не стали бы уделять описанным событиям такого пристального внимания, если бы они не заложили основу всей дальнейшей работы правозащитников, последствия которой для них были далеко не столь безоблачными. Они сплотили вокруг зарождающегося правозащитного движения как “молодых мар­гиналов”, так и ”пожилых карьеристов”. Но что еще важнее, они породили идеологию правозащитного движения, которую лучше всех, пожалуй, выразил позднее один из них, Андрей Амальрик: “..в несвободной стране они стали вести себя как свободные люди и тем самым менять моральную атмосферу и управляю­щую страной традицию”.