Лингвистические основы преподавания грамматики

20-е годы характеризовались в методике грамматики полным главенством формального направления, и споры шли по существу только между адептами «ультраформализма» (А.П. Боголепов, В.А. Малаховский, A.B. Миртов, А.И. Павлович, М.Н. Петерсон и др.) и сторонниками «умеренного формализма», к которому относят П.О. Афанасьева, H.H. Дурново, А.М. Пешковского, Д.Н. Ушакова и ряд других ученых. Впрочем, эти дискуссии носили иногда достаточно острый характер: так, А.М. Пешковский готов скорее оправдать в школе логическую грамматику, чем, казалось бы, более близкий ему ультраформализм:

Подобные споры, разумеется, снижали авторитет формализма в целом, однако к началу 30-х годов формальный подход эксплицитно или имплицитно присутствовал в подавляющем большинстве методических публикаций, в том числе на страницах ведущего учебника по методике преподавания русского языка1; соответствующим образом грамматический материал был представлен также в школьных учебниках и методических разработках к ним.

Выступления против формальной школы шли параллельно по нескольким направлениям. Прежде всего противопоставлялась научная и школьная грамматика: так, некоторые ученые писали о том, что вполне оправданный в научной грамматике формальный подход слишком сложен для школьников, что при работе над правописанием во многих случаях полезнее опираться на традиционную классификацию частей речи и частей сложного предложения. Более близкий к традиционной грамматике умеренный формализм отвергался под предлогом его эклектизма, неспособности выработать у школьников стройные представления о морфологии, синтаксисе.

С.И. Колосов относил изучение формальной грамматики в школе к «прожектерским начинаниям, ведущим к антимарксистскому разрыву между формой и содержанием», Е.Н. Петрова называла формализм «лингвистикой буржуазного толка, чуждой советскому языкознанию и школе». Следует отметить, что марристы чрезвычайно широко использовали термин «формализм», применяя его как ярлык едва ли не ко всем своим противникам.

Полный разрыв с формализмом декларировала принятая в 1932 году программа для фабрично-заводских семилеток и школ крестьянской молодежи: «Старая грамматика, как формальная, так и логическая остается — подобно формальной логике в ее отношении к логике диалектической — в качестве снятого момента диалектико-материалистической грамматики», однако ниже отмечалось, что новая грамматика «еще не выработана до конца», что предполагало временное сохранение элементов прежней теории.

Соответствующий названной программе учебник под редакцией Л.П. Якубинского в освещении грамматичеких явлений носил эклектический характер — в нем причудливо соединялись марризм и умеренный формализм, логико-грамматические традиции и вульгарный социологизм.

Ведущую роль при подготовке программы 1932 года сыграла группа «Языковой фронт», которой пришлось вести бурные дискуссии с марристами и сторонниками традиционного языкознания. По свидетельству К.А. Алавердова, «некоторые товарищи, сторонники так называемого нового учения о языке (Е. Петрова, Г. Якубинский), пытались насытить программу “историзмом вплоть до кроманьонского человека”, включить в нее такие факты, как происхождение различных грамматических категорий (частей речи, рода, числа и т.п.), учение о стадиальности в развитии синтаксических конструкций и т.д.».

Отметим, что взаимные идеологические обвинения впоследствии послужили своего рода основанием для репрессий: многие широко известные педагоги были в 30-х годах арестованы, подвергнуты идеологическим «проработкам» и изгнаны с работы.

Основной недостаток рассматриваемой программы — вульгарный социологизм, примером которого может служить следующее определение:

Интересно проследить аргументы в пользу такого определения, изложенные в специальной статье А.М. Смирнова-Кутачевского. Прежде всего отметаются все старые определения предложения, «отличающиеся бедностью и скудостью мысли», отсутствием классового подхода и формализмом, якобы проявляющемся при обращении к интонации и предикативной основе. Далее говорится о том, что неопытный человек может не заметить отражения классового сознания в небольшом предложении, вырванном из контекста, но если взять высказывание побольше — там классовость очевидна .

Вместе с тем в программе и комментирующей ее статье нет каких-либо указаний на то, чем отдельное предложение отличается от словосочетания или группы предложений, где по логике авторов также должно отражаться классовое сознание.

Программа 1933 года была в значительной степени углублена, освобождена от некоторых крайностей вульгарного социологизма, хотя ее содержание свидетельствует об установках создателей на марризм, отнюдь не чуждый политическим спекуляциям. Влиянием «Нового учения о языке» объясняется и тот факт, что в каждом классе предполагалось параллельно изучать морфологию и синтаксис, причем приоритет отдавался послед­ нему. Вопреки теориям фортунатовской школы в число частей речи были включены местоимения и числительные, не имеющие, как известно, ярких формальных признаков.

Например, при классификации сложных предложений он подходит к бессоюзным предложениям как к сложно­ сочиненным или сложноподчиненным с опущенными союзами, то есть полностью следует традициям логических грамматик, однако при классификации сложноподчиненных предложений начинает с разграничения предложений, соединяемых союзами и союзными словами, а это уже типичное следствие влияния формальной школы. Подобная двойственность теоретических позиций давала основания для серьезной критики учебника и в конечном итоге способствовала его скорой замене.