Буква

Буква γράμμα, στοιχείον, (греч.); littera (лат.) основополагающий графический элемент письма, фиксирующий атомарную структуру знакового бытия языка и характерный для так называемых алфавитных систем письменности наряду с идеографическими, словесно-слоговыми (логографически-силлабическими) и собственно силлабическими.

Подобные явления в языке зачастую не имеют буквенного отображения, хотя обозначаются другими, уже не буквенными, а так называемыми диакритическими знаками: сильное, облегченное и слабое ударение в греческом языке, знак «умлаута» в немецком и пр.

Поэтому разделение написанного слова на Б. может совпадать с его звучанием только в идеале, так как есть Б., не имеющие звукового эквивалента и употребляющиеся только в определенном графическом сочетании, например, диграфы, характерные для русского языка при использовании « Ь», или немецкого «q», использующегося только в сочетании «дм», а также триграфы sсh и даже тетраграфы tsch (нем.).

Вопрос о соотношении графического символа (знака) Б. и звукового компонента речи столь же древен и темен, как и вообще вопрос о происхождении языка и письменности. Этот вопрос из тех, который обсуждает в работе «Философия имени» С.Н. Булгаков: «Что можно считать первоэлементом речи? Вот один из проклятых вопросов философии слова: букву ли, как Каббала, слог, слово? Если букву, то не надо ведь забывать, что буква лишь приблизительно обозначает класс данных звуков и их характер».

Словно отвечая на поставленный вопрос, современный историк лингвистики пишет: «Европейская традиция, начиная с глубокой древности, исходила из выделения в качестве первичных единиц очень небольшого количества минимальных элементарных звуков (или, по первоначальной терминологии, букв). Эти буквы также издавна делились на согласные и гласные, оба класса понимались как разные по свойствам, но однотипные по сущности.

Учитывая общепризнанность того, что историческим родоначальником всех алфавитных систем письменности являлось древнесемитское (финикийское), так называемое буквенное консонантное письмо, можно достаточно уверенно констатировать, что первостепенное значение для формирования буквенной письменности имели прежде всего согласные Б., поэтому исходные системы алфавитов больше походили на тайнопись, будучи понятны и доступны только посвященным, прежде всего жрецам и первосвященникам.

Греческое письмо, являющееся исходным для всех систем западных алфавитов, произошло также от финикийского, испытав опосредующее влияние системы фригийского письма (для западных алфавитов). Воплощенное в алфавит, греческое письмо оказалось, по-видимому, наиболее адекватной системой Древнего мира в изображении гласных Б. и использовании диакритических знаков (острое и тупое ударение, густое придыхание и т. д.) по причине абсолютной невозможности понимания греческого текста без наличия гласных Б. Момент выделения гласных Б. в отдельные фиксируемые унифицированные знаки сопоставим по своей значимости с культурной революцией и является одним из важнейших культурных достижений античности.

Поэтому неудивительно, что во времена высокой классики (VI-V вв. до н. э.), еще не было жесткого различения между Б. и значимым звуком, они рассматривались как практически тождественные сущности, что очень хорошо прослеживается по дошедшим до нас текстам. Так, лексическое значение греческого слова στοιχείον, согласно словарю И.Х. Дворецкого, выглядит следующим образом: 2-е значение Б. (с точки зрения ее звукового достоинства), звук речи: στοιχείον εστίν φωνή αδιαρετος (греч.) Arst. звук речи есть звук неделимый; τα των γραμμάτων στοιχεία (греч.) Plat. звучания букв; 3-е значение — филос. (материальное) первоначало, элемент, стихия: τα των πάντων στοιχεία (греч.) Plat. мировые стихии; αρχή καί στοιχείον Arst. начало формирующее и начало вещественное.

Обращает на себя внимание еще неразрывная целостность стихии, Б., первоначала, элемента, то есть звук и знак (символ) непосредственно переходят друг в друга, зрительное и слуховое еще не разведены по разным полюсам действительности.

По всей видимости, первым, кто коснулся этой проблемы, был Демокрит, у которого исходные элементы его системы атомы определяются через сравнение их с Б. Об этом свидетельствуют два известных фрагмента Аристотеля и Лактанция: «… и они (Левкипп и Демокрит) считают различия (в атомах) причиной (различий) в других вещах. Этих различий они насчитывают три: форма, порядок и положение.

Они говорят, что существующее различается между собой только «рисмосом» (ρυσμος), «диатигой» (διαθιγή) и «тропой» (τροπή), причем «рисмосом» они называют форму, «диатигой» порядок, а «тропой» – положение. Так, А отличается от N формой, AN от NA порядком, H от H положением.

Более подробную и развернутую картину соотношения Б. и ее произношения, которое он часто называет слогом, дает Платон. В диалоге «Теэтет» Платон обращает внимание на то, что и Б., и значимый (артикулированный) звук относятся к так называемым «первоначалам», которые необъяснимы. «На самом деле ни одно из этих начал невозможно объяснить, поскольку им дано только называться, носить какое-то имя.

А вот состоящие из этих первоначал вещи и сами представляют собой некое переплетение, и имена их, также переплетаясь, образуют объяснение, сущность которого, как известно, в сплетении имен. Таким образом, эти начала необъяснимы и непознаваемы, они лишь ощутимы. Сложенное же познаваемо, выразимо и доступно истинному мнению».

Дальнейшее рассуждение Платона строится на том, что для адекватного обнаружения и распознавания слогов необходимо исходно знать уже все Б., но, с другой стороны, говорит

Диалектика части и целого, демонстрируемая в дальнейшем рассуждении, ставит проблему или полной познаваемости и Б., и слога, или их полной непознаваемости как первоначал. Напрашивающийся вывод заключается в том, что и Б., и слог являются «единым зримым видом, имеющим свою собственную единую идею», позволяющую как отличать их друг от друга, так и сопоставлять (и определять) друг по отношению к другу.

В «Кратиле» Сократ говорит, что «… то, что именует вещи, и прекрасная речь, это одно и то же, то есть мысль». Несмотря на амбивалентность смысловых позиций, представленных в диалоге – именуются ли вещи «по природе» или в силу человеческого установления, идея того, «что имя есть выражение вещи с помощью букв и слогов» указывает на первоначальность Б. и слогов, «которые уже выступают в качестве простейших частиц (δτοκεία), из которых состоят другие имена и слова?

Ведь мы же не вправе подозревать, что и они состоят из других имен, если они действительно простейшие». То есть и артикулированный звук (слог), и графический знак (Б.) оказываются равноположенными и не могут быть «выведенными» один из другого. Это два равноценных и значимых вида (эйдоса).

Как пишет в своих комментариях к этому диалогу А.Ф. Лосев, «Платон, не давая окончательно ясных формул, тем не менее настойчиво подчеркивает смысловое значение артикуляционно-акустического аппарата. Слоги и буквы обязательно вносят в имя нечто новое. Но это новое опять-таки не оторвано от вещи, а только указывает на тот или иной более специальный ее оттенок».

Аристотель в «Поэтике» относит Б. к частям речи наряду со слогом, связкой, именем, глаголом, отклонением и высказыванием. Б. определяется Аристотелем через звук: «Буква (στοιχείον) есть неделимый звук, но не всякий, а такой, из которого может явиться звук осмысленный (φωνή συνητή): ведь и у животных есть неделимые звуки. Но ни одного из них я не называю буквой. Буквы делятся на гласные, полугласные и безгласные».

В том же ключе рассматривает Б. и Секст Эмпирик, опирающийся в своем исследовании на уже сформировавшуюся грамматическую традицию, различая в ней «грамматистику, которая заключается в рассмотрении основных звуков и возникающего из них письма и чтения», и собственно грамматику, которая воспринимается им негативно: «Если грамматика есть наука, будучи знанием обо всем, что говорится у поэтов и писателей, а наука есть система постижений, реализующихся в грамматике, то, поскольку никто не имеет постижения всего того, что говорится у поэтов и писателей, постольку с необходимостью оказывается, что грамматика нереальна».

Секст Эмпирик рассматривает Б. в трех смыслах: «… в смысле ее образа и типа начертания, в смысле ее значения и, наконец, в смысле ее названия. Сейчас мы будем вести рассуждение преимущественно о значении, поскольку у них (грамматиков. А.Г.) оно главным образом и называется буквой. Итак, при двадцати четырех буквах письменной речи их природа с наиболее общей точки зрения предполагается в двух видах.

Грамматики называют одни из них гласными, другие согласными». Далее следует определение Б.: «…буква же есть элемент (στοιχείον) и не может составляться из чего бы то ни было, поскольку элемент должен быть простым, а не составляться из других элементов».

Именно так, т. е. как элемент, понимает букву и Секст Эмпирик, а поскольку грамматическая наука его времени не различала принципиально букву и звук, то, говоря о буквах, на самом деле Секст ведет речь об элементах устной, а не письменной речи. Обнаруживая случаи несоответствия письменных обозначений (букв) реально произносимым элементам (звукам), Секст Эмпирик подвергает сомнению все грамматическое учение о буквах».

С одной стороны, Августин как бы подспудно отсылает читателя к апостольским словам «Вы показываете, что вы письмо Христово, через служение наше написанное не чернилами, но Духом Бога живаго, не на скрижалях каменных, но на плотяных скрижалях сердца…

Он дал нам способность быть служителями Нового Завета, не буквы, но духа, потому что буква убивает, а дух животворит», в которых живое «исполнение-служение» ставится несравненно выше формальной воплощенности.

Но с другой стороны, Августин ставит вопрос о принципиальной неделимости, оформленной целостности значения имени: «…значение, составляющее как бы душу звука, когда произносится имя предмета, само по себе никоим образом не может быть делимо, между тем как звук, представляющий собой как бы его тело, может. Но в имени sol звук делится так, что ни одна часть его не удерживает значения. Поэтому на буквы его мы будем смотреть как на члены, лишившиеся души, то есть потерявшие значение».

Мысль Августина выглядит парадоксально, так как деление звука всегда ограничивается значимостью выделенного атомарного элемента Б., а звук в своем «живом» звучании подвержен вариациям и изменениям, но опять-таки в определенных пределах.

Перед нами момент смыслового перелома в понимании античной традиции отождествления звука и Б., заостряющий внимание на субъектной характеристике озвученной Б. Этот подход в дальнейшем сыграет огромную роль в формировании августиновского понимания задач экзегетики как принципов толкования священных текстов.

Но несмотря на эйдетическую значимость Б. как графически зримого первоначала, приоритет звучащего слова в греческой традиции оставался доминирующим (правда, это звучащее слово скорее напоминало материальную манифестацию все той же полисной скульптурности и статуарности).

Письменная «речь» воспринималась лишь в качестве «средства против забвения», поэтому сакрализация Б. и письма в дальнейшей истории культуры была, с одной стороны, внеэллинской по своему характеру, а с другой стороны, имела ярко выраженную религиозную окрашенность.

В иудейской традиции немало трактатов, обсуждающих сокровенное значение каждой Б. еврейского алфавита от алефа до тава и относящих их наряду с числами к простейшим первоосновам бытия. Восточная традиция преклонения перед Б. находит благодатную почву в оккультных и эзотерических доктринах.

Алхимик Зосим учит: «Буква омега, извитая, двучастная, соответствует седьмому, или Кроносовому, полюсу, согласно речению воплощенному (φράσις ενσωμος); ибо согласно речению бесплотному она есть нечто неизрекаемое…» Исидор Севильский, представитель благоразумной школьной учености, тоже полагает, что по крайней мере пять букв греческого алфавита (альфа, тэта, тау, ипсилон, омега) наделены мистическим смыслом.

Ранневизантийские неоплатоники равным образом выделяли для своих созерцаний отдельные «привилегированные» Б. например, эпсилон («весы справедливости») или тот же ипсилон («букву философов»). Но не все были такими умеренными. Гностик Марк дал для каждой из двадцати четырех букв греческого алфавита свое место в построении мистического тела божественной Истины.

Тело это состоит не из чего иного, как из букв, из самой субстанции букв… Более традиционно было соотносить буквы с планетами, знаками Зодиака и прочими фигурами звездного неба. Тогда «целокупность» алфавита выступала как эквивалент округленной, сферической целости астрального «макрокосма».

Активная рецепция восточного способа сакрализации Б., алфавита, письменности, уходящая своими корнями еще во времена Древнего Египта и Вавилона, с разной степенью интенсивности характерна для переходного периода от Античности к Средневековью на обширном пространстве культурной «ойкумены». В этом процессе огромную роль сыграло христианство со своей миссией благой вести о воплотившемся Боге-Слове предвечном Логосе.

И хотя евангельская заповедь предупреждала о животворящем воздействии Духа, а не Б., тем не менее, по замечанию С.С. Аверинцева, «к бесписьменному или обладавшему зачаточной письменностью народу алфавит постоянно приходил с христианством: так, проповедь Григория Просветителя подарила письмо армянам, проповедь Едесия и Фрументия создала эфиопский алфавит, проповедь Тотилы сочеталась с адаптацией латинского алфавита для нужд готского языка, а веками позднее проповедь Кирилла и Мефодия послужила началом славянской письменности. Ибо в сознании эпохи письмо всегда есть плоть «Писания», а не принадлежность партикулярного языка.

Алфавит всегда соотнесен со Словом Божьим, каким бы мирским целям он ни служил (нередкий мотив житийной литературы проявление тем или иным святым почтения к любому писаному тексту на том основании, что эти же самые буквы могут составлять и священные слова)». Здесь уместно упомянуть слова Христа «Аз есмь Альфа и Омега», подчеркивающие алфавитно-буквенные характеристики воплощенного Бога-Слова и тем самым всего мира.

С помощью этой машины, путем комбинаторных сочетаний (вращающиеся друг относительно друга концентрические окружности, каждая из которых содержит в себе группы понятий девять субстанций, девять абсолютных предикатов, девять относительных предикатов и т. д.), базирующихся на логически выделенных универсальных принципах, предполагалось реализовать «генерацию идей», воплощающих универсальную грамматику.

Эту идею впоследствии подхватил Р. Декарт, предложивший проект реформации человеческого мышления на основе философского языка, который, по его мнению, представлял собою «нечто вроде логического ключа человеческих понятий» для исчисления всех мыслей людей и расположения их по порядку.

Конец XVII-начало XVIII в. ознаменовалось взрывом интереса к созданию универсального понятийного языка (еще раз подчеркну, что этот язык не предполагал никакой звуковой воплощенности). Этим занимались Дж. Дальгарно в Шотландии, Дж. Уилкинс в Англии, Кондорсе, Мопертюи, Кондильяк во Франции.

Со слов Х.Л. Борхеса, Уилкинс «…разделил все в мире на сорок категорий, или «родов», которые затем делились на дифференции», а те, в свою очередь, на «виды». Для каждого рода назначался слог из двух букв, для каждой дифференции согласная, для каждого вида гласная. Например: de означает стихию; deb первую из стихий огонь; deba часть стихии, огня, отдельное пламя».

Другой пример «Опыт пазиграфии» испанца С. де Маса, который так определил основополагающую идею пазиграфии: «Идеография есть искусство писать знаками, представляющими идеи, а не слова (звуки) обычного языка». Он взял для каждой «идеи» один знак, заимствованный из системы музыкальных нот.

Четвертная нота формирует базовый символ, и по тому, на какой линейке эта нота стоит, она используется как детерминатив существительного, глагола, прилагательного и т. д.; подобным образом выражаются все грамматические формы». Из современных исследователей огромное внимание уделил проблеме соотношения Б. и звука Ж. Деррида.

Основная идея всех произведений Ж. Деррида освобождение от «власти языка», которая зафиксирована в текстуальной графике и выстраивает последовательную цепочку фоноцентризм логоцентризм фаллоцентризм. Буквенно фиксируемый текст является лишь «восполнением», «следом», «сломом», через который просвечивает неопределяемое организующее «нечто».

Наиболее общезначимым в настоящее время буквенным (символьным) языком является язык математики. По оценкам современных социолингвистических исследований, в относительно близком будущем на Земле останется не более пяти языков английский, русский, китайский, испанский и арабский, из чего легко заключить, что останутся активно функционирующими лишь три алфавитные системы латиница, кириллица, арабский алфавит и китайская система иероглифической письменности.