Традиционная сравнительная политология

К началу XX в. сравнительная политология (под названием «сравни- тельное правление» либо «сравнительная политика») уверенно занимает место одной из основных отраслей политической науки наряду с американской системой правления, элементами права и политической теорией, что было официально зафиксировано Американской ассоциацией политической науки в 1912 г.

Хотя уже в конце прошлого и в начале этого (традиционного) периода начинается формирование новой методологии политического сравнения, господствующим в сравнительной политологии остается «традиционный подход». В. Виллоби еще в 1904 г. выделил три основных отрасли политической науки: политическую теорию, или философию, публичное право и общую теорию государственного управления. Именно общая теория государственного управления имела непосредственное отношение к сравнительной политологии.

Виллоби писал: «В-третьих, имеется общая наука о государственном управлении, его различных формах, разделении властей, его различных органах — законодательных, исполнительных и судебных, центральных и местных — и принципах, управляющих его администрацией.

Подразделение на эти большие дисциплины легко осуществляется. Более того, все эти темы, главные и второстепенные, конечно, выражаются в теоретических, дескриптивных, сравнительных или исторических утверждениях, и почти все включают или, по крайней мере выходят, на дискуссию о практических проблемах государственного управления».

На этом фоне практически незамеченным компаративистами остались два великих открытия основного инструмента сравнения — идеального типа. Это открытие было совершено на рубеже веков независимо, вероятно, друг от друга двумя великими обществоведа- ми — Эмилем Дюркгеймом и Максом Вебером.

Уже в 1890-е гг. — сначала в серии статей, а затем в книге «Метод социологии» — Дюркгейм вводит категорию социального вида как особого исследовательского инструмента, преодолевающего односторонность как крайней описательности, так и крайнего абстрагирования: «Понятие о социальном виде имеет то огромное преимущество, что занимает среднее место между двумя противоположными представлениями о коллективной жизни, долгое время разделявших мыслителей; я имею в виду номинализм историков и крайний реализм философов».

Французский обществовед продолжает: «Казалось, что социальная реальность может быть толь- ко предметом или абстрактной и туманной философии, или чисто описательных монографий. Но можно избегнуть этой альтернативы, если признать, что между беспорядочным множеством исторических обществ и единственным, но идеальным понятием о человечестве, существуют посредники — социальные виды».

Тем самым Э. Дюркгейм не только вводит категорию социального вида, но и намечает для его использования особую, посредничающую между абстрагированием и описательностью область научных исследований — социальную морфологию. Подобным образом определенная морфология — это фактически компаративистика.

Макс Вебер вводит категорию идеального типа в 1904 г. в статье «Объективность социально-научного и социально-политического познания». Вебер характеризует идеальный тип: «Это — мысленный образ, не являющийся ни исторической, ни тем более „подлинной“ реальностью.

Еще менее он пригоден для того, чтобы служить схемой, в которую явление действительности может быть введено в качестве частного случая. По своему значению это чисто идеальное пограничное понятие, с которым действительность сопоставляется, сравнивается, для того чтобы сделать отчетливыми определенные значимые компо- ненты ее эмпирического содержания».

Остается только гадать, сколь ценные результаты могли бы быть получены, когда бы компаративисты начала XX столетия использовали исследовательские инструменты, созданные для них Э. Дюркгеймом и М. Вебером. На деле же доминирование позитивистско-описательного подхода привело как к игнорированию методологической проблематики, так и к обострению внутренних противоречий данного подхода, к его упрощению.

Это вылилось в преувеличение институционально-юридического аспекта сравнений, нормативность «эмпирических» сравнительных построений, подчеркивание «образцовости» той или иной страны, специфического института, доминирование однолинейного евроцентристского прогрессизма.

Отдельные попытки возражать против индуктивного обобщения произвольно выхваченных исторических фактов или отстаивать важность изучения различных вариантов концептуализации политических институтов и практик, например в трудах Ф. Мейтланда и Дж. Фиггиса, только свидетельствовали о мощи господствующей тенденции.

Задачу исследователя Брайс видит не в том, чтобы «предлагать теории», а в обобщении данных: «То, что нам необходимо — это факты, факты и еще раз факты». Брайс подчеркивает: «Существуют два метода рассмотрения предмета. Один, использовавшийся моими предшественниками, заключается в систематическом описании черт демократического правления в целом, используя факты отдельных демократий в качестве иллюстраций предложенных принципов.

Другой метод, прославленный Монтескье и Токвилем, непосредственно связывает его с ключевыми конкретными феноменами человеческого общества, позволяя ему следовать за аргументами и оценивать критику, поскольку последние теснее связываются в нашей памяти с фактами, которые их породили». Можно было бы пренебрежительно отмахнуться от крайне простеньких, если не примитивных схем Дж. Брайса, если бы ни тот факт, что его книга оказалась практически единственным примером обсуждения методологии сравнительных исследований.

Кроме того, к чести Дж. Брайса, следует отметить, что он был од- ним из первых, кто попытался поставить вопрос о демократических нормах, их осуществлении и об их противоречивом взаимодействии друг с другом. С одной стороны, он отмечает «практически всеобщее принятие демократии как нормальной и естественной формы правления» . С другой стороны, в результате «люди практически прекратили исследовать ее явления, поскольку они представляются частью установившегося порядка вещей».

Брайс оказался очень близок к тому, чтобы указать на главную проблему «традиционного этапа» сравнительной политологии, на универсализацию, а в пределе и на мифологизацию партикулярных образцов. Результатом этого в меж- военный период становится создание идеологически мотивированных «мифотипов» демократии, нации, социализма, фашизма, тоталитаризма и т. п., в сравнении с которыми все остальные политические практики заведомо оказывались ущербными или даже подлежащими искоренению.

Надо признать, что Брайс при всей широте своего мышления не избежал идеализации атлантической версии демократии. Его анализ опирался на сравнение, прежде всего, США, Канады, Австралии и Но- вой Зеландии, а в дополнение к ним только Франции и Швейцарии из числа континентальных государств. Индуктивное соединение «фактов» дало один результат. Чуть набор «фактов» был изменен, на- пример, в исследовании Агнес Хедлам-Морли с учетом данных Веймарской Германии, Чехословакии, Финляндии,

Югославии, Польши и прибалтийских государств, как изменились и выводы. Основными характерными чертами так называемого «традиционного подхода», по оценке Роя Макридиса, были следующие: по сути не сравнивающий, описательный, ограниченный, статичный, моно- графичный.

К этому следовало бы добавить еще формальный легализм, консерватизм, атеоретическую пред- убежденность и методологическое безразличие, отмечаемые другими авторами. Жан Блондель, анализируя особенности данного этапа, говорит также о близком к нормативному частично аналитическом подходе, цель которого состоит в открытии «законов» политического поведения исходя из природы человека; но все же господствующим был традиционный подход.

Труды в области сравнительной политологии, а чаще всего одной его отрасли — сравнительного правления, фактически сводились к так называемым конфигуративным исследованиям, т. е. к описанию основных политических институтов некоторых ведущих стран мира (как правило, США, Великобритании, Германии, Франции и России), а затем этот материал объединялся под общим названием. Из поля зрения выпадали многие регионы мира, при этом развитые страны (США, Великобритания) рассматривались в качестве образцов, с которыми сравнивались другие. Особо следует отметить теоретическую предубежденность и методологическое безразличие.

В целом поверхностное отношение к теории определялось следующим. Во-первых, у исследователей-компаративистов отсутствовал глубокий интерес к теории в силу недоверия к так называемой нормативной политической теории, т. е. политической философии. Господствовало простое наблюдение и простое эмпирическое обобщение. Во-вторых, считалось, что высокий уровень теоретической абстракции не дает возможности осуществить эмпирическую проверку, и наоборот, теоретические абстракции в принципе не наблюдаемы.

Существующие политические институты и нормы легко описывались уже сформированным языком норм. В-третьих, существовало убеждение о проблематичности формирования науки о политике, подверженной колебаниям и сильному влиянию субъективного фактора. Что касается методологического безразличия, то эта характеристика являлась обратной стороной нетеоретического акцента. Описательный и формальный характер проводимых сравнительных исследований не требовал изощренной методологии сбора, группировки и анализа эмпирических данных. Вполне в духе данных установок конференция «за круглым столом», проведенная Американской ассоциацией политической науки

В 1927 г., поддержала формально-легалистскую направленность сравнительно-политических исследований. Ситуация начала меняться уже в 1930-е гг. Они отмечены одним из крупнейших научных достижений XX века: 12-томным сочинением Арнольда Тойнби «Постижение истории» (Toynbee, 1934–1961). Первые три тома вышли в 1934 г., еще три — в 1939, еще четыре — в 1954 г., наконец «Атлас» — в 1959 г. и «Переоценка» — в 1961 г.

Фундаментальный труд А. Тойнби стал своего рода метатеоретическим дополнением основных политологических занятий автора, профессора Лондонской школы экономики и политических наук в 1925–1955 гг., одного из основателей и директора Королевского института международных отношений (Чаттем Хауз), автора ежегодных обзоров мировой политики в 1925–1965 гг.

«Постижение истории» стало образцом компаративистики. Тойнби по сути дела продолжает и развивает подход Э. Фримена, на которого прямо ссылается в дан- ной связи в первом томе, поднимая на качественно новую высоту сам характер сравнительных исследований. Оставляя в стороне многие фундаментальные открытия Тойнби, отметим только его рассуждения о сравнительных исследованиях, занимающие львиную долю первого тома.

Откликаясь на известную проблему «уникальности» политических явлений и, шире, на «полуправду тезиса о неповторяемости истории», Тойнби пишет: «Наш ответ состоит в том, что хотя каждый факт, как и каждый индивид, уникален и тем самым в некоторых отношениях несравним, в других отношениях он может оказаться элементом своего класса и потому сопоставимым с другими элементами данного класса, насколько это позволяет классификация».

В контексте осмысления «феноменов человеческой жизни» британский компаративист выделяет три метода: «Первый состоит в установлении и фиксации „фактов“, второй — в выявлении посредством сравнительного анализа установленных фактов общих „законов“, третий — в художественном воссоздании (недостающих. — Л. С.) фактов в форме «фантазии».

В 1930–1940-е гг. появился, кроме того, ряд работ, которые свидетельствовали о содержательном развитии сравнительной политологии, более мелкой по масштабам, но в то же время приближенной к политической практике. Прежде всего это труд Германа Файнера «Теория и практика современного правления», изданный впервые в 1932 г., а затем выпущенный в новом, расширенном и существенно переработанном виде уже после Второй мировой войны в 1949 г. Это книга Карла Фридриха «Конституционное правление и политика» (1937), а затем ее существенно переработанная версия «Конституционное правление и демократия» (1946).

Уже в работах Файнера и Фридриха намечается серьезный переход от изучения политики по странам к изучению политических институтов. Это сочинения сэра Кеннета Уиера «Федеративное правление» (1945) и «Современные конституции» (1951). Наконец, это книга Мориса Дюверже «Политические партии» (1951). Эти и подобные им работы закладывали основания для следующего этапа в развитии сравнительной политологии.

Существенным фактором накопления потенциала сравнительной политологии было также чтение учебных курсов и взаимодействие между лекторами. Особую роль в консолидации профессии сыграла так называемая чикагская школа, созданная в 1920-е гг. Чарльзом Мерриамом.

В Чикагском университете в 1930-е гг., как вспоминает Гэбриэль Алмонд, читался ряд курсов по сравнительным исследованиям: Л. Уайт читал общий курс по сравнительному правлению, Г. Госнелл — по сравнительному анализу политических партий, Г. Лассуэлл — по общественному мнению с привлечением материала из Европы.

Усилия Чикагского и других американских университетов, как отмечено в докладе исследовательской группы по сравнительной политологии Американской ассоциации политической науки, при- вели к тому, что состояние данной дисциплины в то время характеризовалось как «подвешенное оживление». Однако наиболее мощным фактором, который способствовал формированию сравнительной политологии на американской почве, стала политическая экспансия США, резко усилившаяся в ходе Второй мировой войны.

Собственная политическая система представлялась подавляющему большинству американских политиков и политологов своего рода практически осуществленным идеальным типом — идея ложная и опасная для воспринявших ее. Насаждение политического американизма выявило немало проблем. Отклонения же от образца, уступки национальным традициям нередко оказывались особенно эффективными.

Помимо необходимости рационального объяснения подобных фактов требовалось также объяснение накопленных политической антропологией данных об экзотичных, но по-своему эффективных политических системах и культурах. Все это в совокупности потребовало создания специальной научной дисциплины с собственной методологической базой и набором соответствующих
методик.

Важным фактором, благоприятствующим сравнительным исследованиям в США, стал мощный приток интеллектуальных сил из Европы накануне и во время Второй мировой войны. Это были, в основном, эмигранты из Германии, Австрии, а затем и других стран, ставших жертвами агрессии. С собой они принесли не только высокие стандарты научности, но также знание европейской и не только европейской политики, а также способность и вкус к сравнениям. Отмечая значение научной иммиграции в США, Ханс Даальдер ссылается на имена

Карла Дойча, Отто Кирхаймера, Пауля Лазарсфельда, Ганса Морген- тау, Франца Нойманна и Иозефа Шумпетера. Он подчеркивает, что политология «привлекла гений европейских изгнанников, которые как типичное „второе поколение“ в большинстве своем обратились к сравнительной и международной политологии».

В содержательном отношении иммиграция способствовала осмыслению таких явлений, как крах Веймарской конституции, «разрыв между обещаниями советской конституции 1936 г. и реальностей неприкрытых властных отношений в СССР», события во Франции 1940 г., а также прочие «потрясения XX столетия». Еще в ходе войны была развернута деятельность специального комитета по компаративистике, созданного Американской ассоциацией политической науки. Карл Лёвенштейн составил отчет комитета, который был опубликован в 1944 г. в журнале ассоциации «Обозрение американской политической науки».

В этом отчете подчеркивалось: «Преобладающее мнение участников состояло в том, что сравнительное правление утратило свой традиционный характер описательного анализа и вот-вот приобретет характер „целостной“ (total) науки, если ей дано служить сознательным инструментом социальной инженерии».

Отклик коллег был позитивным. Соответствующая работа развернулась как в рамках отдельных университетов, так и в специальных исследованиях, поддержанных Советом по обществоведческим исследованиям (Social Science Research Council — SSRC). В ходе формирования «целостной научной дисциплины» все отчетливей стало проясняться ее общетеоретическое значение для политологии в целом, для адекватного понимания не только отдельных аспектов политики, но и всего целостного политического феномена.