Чжуан-цзы
Практикующий недеяние не конфликтует с обществом — никакие ценности он не отвергает демонстративно и ничего не утверждает такого, что могло бы иметь форму всеобщего закона в кантовском понимании.
Никакого бунта против обстоятельств — слишком много чести было бы обстоятельствам. Вообще кантовский категорический императив с его восклицаниями на ровном месте глубоко чужд духу недеяния, к жизненным принципам даоса скорее уж подходит гегелевский афоризм: философ не должен отличаться от других покроем своего пиджака…
Недеяние, поскольку оно вообще может рассматриваться как тезис в философском споре, имеет достаточно сложную логическую форму, не допускающую строгой формализации в существующих логических языках.
Дискурсивные фрагменты, выражающие принципы увэй, — «мастерство без стрельбы», «подгонять свое отстающее», «перестать печалиться о тех, кто печалится о чужих печалях» и другие по форме противоположны утверждению — но вовсе не в смысле отрицания.
Ведь и отрицание нечто утверждает, создавая твердую позицию, удобную для спора площадку — а спор на удобных площадках не интересует мудрого (если уж полемика, то над пропастью в сотню жэней).
В итоге получается даже не проблематизация, так или иначе состоящая из твердых кирпичиков, предварительно утвержденных и просто поставленных «на ребро», а скорее релаксация — Lassensein («допуск»), процедура, выходящая за пределы логических и диалектических операций, в том числе и за пределы Aufheben Гегеля.
Дело в том, что и утверждение и отрицание устраняют неопределенность (это их общий структурный параметр), поэтому им соответствует определенная «информационная ценность», выражаемая в битах.
Релаксация (Lassensein) не устраняет исходной неопределенности, а, наоборот, искусно проносит ее сквозь дискурсивный фрагмент произвольной длины, не расплескав ни капли, и поэтому является составной частью общего искусства избегания, балансирования на каноэ…
Уход от всякой идентификации относится к сфере высшего мастерства и представляет собой самодостаточную ценность. Ибо не дать никому определить себя — значит одержать победу в состязаниях «Формулы-1» по правилам недеяния. Показательна в этом смысле следующая история.
Ле-цзы встречает Цзи Сяня, колдуна, способного распознавать сущность каждого человека, в частности, срок оставшейся «клиенту» жизни и грозящие ему опасности. Ле-цзы сообщает своему учителю об удивительных способностях колдуна и получает позволение привести его.
«Назавтра Ле-цзы явился к учителю вместе с Цзи Сянем. Когда они вышли, колдун сказал Ле-цзы:
— Увы, твой учитель скоро умрет, не проживет и десяти дней. Я видел странное — пепел, залитый водой.
Войдя к учителю, Ле-цзы зарыдал так, что слезами оросил одежду, и передал ему слова Цзи Сяня.
— Понимаю, в чем дело, — сказал учитель, — я показался ему поверхностью земли, без побегов, без движения — вот ему и почудилась преграда в источнике моей жизненной энергии. Приди-ка снова с ним сюда.
Назавтра Лe-цзы снова явился с колдуном. Выходя, он услышал:
— Счастье, что твой учитель встретился со мной. Ему лучше: я заметил, что энергия проникает через преграду.
Ле-цзы вошел к учителю и передал ему эти слова.
— Теперь я показался ему в виде неба и земли, куда нет доступа таким понятиям, как «имя» и «сущность». Но источник энергии исходил из пяток — вот он и подумал, что мне просто полегчало. Приди-ка с ним еще раз.
На другой день Ле-цзы снова явился с колдуном к учителю. Когда они вышли, прорицатель сказал:
— Твой учитель пребывает в смутности и тревоге. Успокой его, а затем я снова его навещу — сейчас трудно читать на его лице.
Ле-цзы вошел к учителю и передал ему все. Учитель молвил:
— На этот раз он узрел во мне великую пустоту без всяких предзнаменований и принял это за непроявленность жизненных сил. Существует всего девять глубин. Я появился в трех: в виде глубины водоворота, стоячей воды и проточной воды. Приди-ка снова с ним сюда.
На другой день Ле-цзы вместе с Цзи Сянем снова явился к учителю. Не успел прорицатель занять свое место, как тут же встал и в растерянности пошел прочь.
— Догони его, — велел учитель.
Ле-цзы побежал, но не смог догнать колдуна, вернулся и сказал:
— Не догнал! Он куда-то исчез. Потерялся!
— Я показался ему зародышем, каким был еще до появления на свет, — сказал учитель. — Я предстал пред ним пустым, покорным, свернувшимся в клубок. Он видел то увядание, то стремительное течение и ничего не понимал. Вот и сбежал от меня».
Обращает на себя внимание отсутствие пафоса, характерного для соответствующих апологетических мифов других учений. Скажем, прорицатель мог бы восхититься истинной сущностью мудреца, открывшейся ему (или преднамеренно показанной), и стать последователем учителя.
Тогда бы мы имели дело с типичным жестом эзотерической притчи. Однако для даоса это было бы элементом привязанности, крайне далеким от совершенства. Учитель же являет высшее искусство — сохранение неопределенности в бесконечной череде идентификаций. Он пуст, в нем нет сущности, нет никакой эссенции, которая, будучи извлеченной, сохраняла бы краткую формулу особенного существования.
Демаркационная линия, отделяющая внутреннее даоса от его внешнего, едва заметна. Какой-либо «активности на границах», маркирующей присутствие Dasein, не наблюдается — ни мироустроительной, характерной для конфуцианства, ни мироотрицающей, свойственной, например, чань-буддизму.
Чаньский «театр отрицания», изобилующий жестами и фигурами эпатажа (и по жесткости условностей напоминающий театр Кабуки), совершенно чужд поборнику недеяния.
Исследователь чаньской психотехники Н. В. Абаев замечает по этому поводу: «В связи с даосско-чаньскими параллелями необходимо отметить, что даосская необузданность не носила столь явной психопропедевтической направленности, даос вел себя так вовсе не для того, чтобы кого-то воспитывать, а просто движимый порывами своей истинной природы».
В данном случае даосские самопредъявления (манифестации увэй) не совсем точно названы «порывами», ибо каждая акция недеяния несет в себе элемент сокрытия, она прикрыта завесой иновидимости, ее истинное погружено в неразличимость, поскольку способно присутствовать в любой «первой встречной» внешней определенности, не теряя себя.
«Ши Чэнци пришел к Лао-цзы и не увидел никаких признаков мудрости. Он назвал Лао-цзы обыкновенным простолюдином, причастным к суете мира, и гордо удалился. Лао-цзы нисколько не изменился в лице и даже не подумал возражать. На следующий день Ши Чэнци явился вновь, испытывая, видимо, некоторое замешательство:
— Вчера я над вами насмехался. Почему же сегодня мое сердце искренне от этого отказывается?
— Мне нет дела до тех, кто любит распознавать с первого взгляда проницательных и мудрых, — ответил Лао-цзы. — Если бы вчера вы назвали меня волом, я и назвался бы волом, назвали бы мерином, я не сделал бы ни малейшей попытки, чтобы вас разубедить. Если, встретив какую-то сущность, кто-то дает ей название, то, не приняв названия, примешь от такого беду. Я покорился не оттого, что был покорен, а покорился, не изменившись».
