Французская лингвистика 40-60-х годов Л. Теньер., Э. Бенвенист., А. Мартине

Франция в течение всего XX в. продолжала и продолжает оставаться одним из ведущих центров мировой науки о языке. На развитие французской лингвистики сильное влияние оказали идеи Ф. де Соссюра и Ш. Балли, в то же время французские ученые выдвинули ряд оригинальных идей. Прежде всего следует отметить таких крупных ученых, как Л. Теньер, Э. Бенвенист и А. Мартине, расцвет деятельности которых пришелся уже на послевоенное время.

Старшим по возрасту из них был Люсьен Теньер (1893–1954). Как и Ф. де Соссюр, он был сравнительно мало известен при жизни и получил признание уже после смерти. Л. Теньер учился у А. Мейе и Ж. Вандриеса, слушал лекции К. Бругмана и А. Лескина. Однако он, как и многие другие лингвисты его поколения, принял основные постулаты структурализма и в основном занимался синхронными исследованиями.

Главной областью его интересов была славистика: в частности, он много занимался русским языком. Среди его наиболее известных работ — «Малая грамматика русского языка» (1934) и посмертно изданный «Малый словарь русского языка». Л. Теньер несколько раз был в СССР и активно использовала в своих работах идеи отечественных языковедов.

Несмотря на ряд прижизненных публикаций по общей лингвистике, Л. Теньер был в основном известен лишь как славист и работал в провинциальных университетах, не считавшихся крупными лингвистическими центрами: сначала в Страсбурге, потом в Монпелье. Его главный труд «Основы структурного синтаксиса» остался после его смерти в рукописи, и лишь в 1959 г. его удалось издать при участии Р. Якобсона.

Но и после публикации книги она казалась многим стоящей в стороне от главных проблем современного языкознания. Однако о середины 60-х гг. «Основы структурного синтаксиса» приобрели значительную популярность, а проблематика книги оказалась очень актуальной. Труд Л. Теньера несколько раз переиздавался и был переведен на другие языки, в том числе в 1988 г. был издан русский перевод.

Книга Л. Теньера целиком посвящена теории синтаксиса. В целом до 50-х гг. XX в. синтаксис не принадлежал к наиболее развитым областям языкознания. Меньшая разработанность синтаксиса по сравнению с морфологией была свойственна европейской науке начиная с античности, а в раннем структурализме отставание синтаксиса стало еще заметнее: строгие исследовательские процедуры структурной лингвистики было легче вырабатывать на более простом и обозримом материале фонологии и морфологии.

Поворот к синтаксису стал наблюдаться лишь к концу 50-х гг. (то есть после написания книги, но до ее публикации), прежде всего в позднем американском дескриптивизме (в частности, в ранних, «дореволюционных» работах Н. Хомского).

Однако американский подход к синтаксису во многом отличался от теньеровского. Американские исследования тех лет еще характеризовались духом антиментализма и игнорирования семантики, основное внимание уделялось построению формальных схем. Господствующим подходом был анализ по непосредственно составляющим.

Этот анализ основан на последовательном бинарном членении предложения на имеющие линейную протяженность компоненты — составляющие. Такой анализ был жестко ориентирован на языки со строгим порядком слов типа английского.

Подход Л. Теньера, казавшийся несовременным в годы популярности грамматик непосредственно составляющих, был принципиально иным. Французский лингвист не отказывался ни от семантики, ни от ментализма; в его книге постоянны ссылки на психологию говорящих. В «Основах структурного синтаксиса» много графических схем и «деревьев», но нет попыток построить какие-либо формализованные математические модели. Л. Теньера интересовала содержательная сторона дела.

Если многие лингвисты, в том числе и структуралисты, «растворяли» синтаксис в морфологии, то Л. Теньер старался изучать синтаксис последовательно с точки зрения его собственных закономерностей; наоборот, многие морфологические явления он рассматривает сквозь призму синтаксиса (такой подход им, возможно, был воспринят от некоторых русских лингвистов, в частности, А. А. Шахматова).

Главное понятие синтаксиса, согласно Л. Теньеру, синтаксическая связь; с выделения этого понятия начинается книга: «Каждое слово предложения вступает с соседними словами в определенные связи, совокупность которых составляет костяк, или структуру, предложения. Эти связи ничем не выражаются. Но они необходимо обнаруживаются сознанием говорящих, без чего ни одно предложение не было бы понятным».

Например, предложение Alfred parle «Альфред говорит» «состоит не из двух элементов: 1) Alfred и 2) parle, а из трех: 1) Alfred, 2) parle, 3) связь, которая их объединяет и без которой не было бы предложения… Построить предложение — значит вдохнуть жизнь в аморфную массу слов, установив между ними совокупность синтаксических связей. И обратно, понять предложение — значит уяснить себе совокупность связей, которые объединяют входящие в него слова».

Синтаксическая связь понимается Л. Теньером как отношение зависимости между словами. Для отечественной традиции такой подход кажется очевидным и чуть ли не единственно возможным. Однако иначе строится синтаксис непосредственно составляющих, отличный от синтаксиса Л. Теньера (часто именуемого синтаксисом зависимостей) в двух существенных отношениях.

Во-первых, составляющие — не обязательно слова: предложение в наиболее обычном варианте синтаксиса непосредственно составляющих делится на группу подлежащего (подлежащее с его определениями) и группу сказуемого, куда входят наряду со сказуемым дополнения и обстоятельства вместе со всеми зависимыми от них членами; затем каждая из групп делится на части, также не обязательно равные словам, и т. д.; в качестве минимальных составляющих некоторые дескриптивисты выделяли даже не слова, а морфемы.

Во-вторых, в отличие от американских лингвистов Л. Теньер строго разделял структурный и линейный порядок слов. «Структурный порядок слов — это порядок, в котором устанавливаются синтаксические связи»; данный порядок — это порядок от главного члена предложения к зависимому, он не обязан совпадать с линейным порядком.

Для синтаксиса непосредственно составляющих несущественно, какая из составляющих главная, а какая — зависимая, но важен линейный порядок, поскольку составляющая должна быть (всегда или в качестве общего правила) непрерывной. Для языков со свободным порядком слов вроде русского синтаксис зависимостей, не смешивающий структурный порядок с линейным, оказывается рациональнее.

Для изображения в наглядном виде структурного порядка Л. Теньер предложил графический способ, в соответствии с которым каждая синтаксическая связь изображается линией, идущей от главного члена к зависимому.

Такие схемы (стеммы) в западной лингвистике нередко называют «графами Теньера», однако сам французский ученый отмечал, что аналогичный способ изображения синтаксических структур давно применялся в советской учебной литературе. Действительно, в нашей стране он известен любому школьнику. Однако Л. Теньер связал данный способ наглядного представления синтаксических связей с научной теорией.

Разграничение двух видов порядка, согласно Л. Теньеру, имеет важное методологическое значение: «Говорить на данном языке — значит уметь преобразовывать структурный порядок в линейный. Соответственно понимать язык — это быть в состоянии преобразовывать линейный порядок в структурный…

Именно усилие, которое приходится затратить на преодоление трудностей, возникающих при преобразовании структурного порядка в линейный, и лежат в основе „энергейи“, которую так тонко почувствовал В. Гумбольдт».

Здесь, может быть, есть некоторая переоценка роли синтаксиса в процессах говорения и слушания, однако в этих словах есть немалая доля истины. Хотя процессы порождения и восприятия не сводятся к синтаксическим, но, скажем, морфологические структуры обычно функционируют в речи в виде готовых блоков, тогда как синтаксические играют при порождении и восприятии значительно более важную роль.

Синтаксическая связь, согласно Л. Теньеру, всегда определяет зависимость одного слова от другого. В связи с этим он отказался от традиционной трактовки предложения как структуры с двумя центрами: подлежащим и сказуемым.

Центром обычного (не назывного) предложения он считал «глагольный узел», то есть сказуемое вместе с зависимыми от него членами предложения. Сказуемое Л. Теньер именовал «глаголом», такое неразличение морфологических и синтаксических понятий можно считать недостатком его концепции.

Однако важно то, что ученый рассматривал сказуемое («глагол») как вершину предложения, а подлежащее — как один из зависимых от него членов. Такая точка зрения встречалась издавна, однако в первой половине XX в. была мало распространенной (исключая, может быть, Японию).

Однако после публикации книги Л. Теньера она стала достаточно популярной, поскольку имеет немало аргументов в свою пользу, как формальных (особенно для языков, где нет согласования между подлежащим и сказуемым, а таких большинство), так и в первую очередь семантических.

По поводу синтаксической семантики Л. Теньер пишет: «Глагольный узел… выражает своего рода маленькую драму. Действительно, как в какой-нибудь драме, в нем обязательно имеется действие, а чаще всего также действующие лица и обстоятельства». На уровне же структурного синтаксиса действию, «актерам» и обстоятельствам соответствуют сказуемое («глагол»), актанты и сирконстанты.

Актанты и сирконстанты непосредственно подчинены глаголу, актанты — существительные или их эквиваленты, сирконстанты — наречия или их эквиваленты. Подлежащее — лишь наиболее важный (первый) актант. Несмотря на некоторое смешение синтаксической и морфологической терминологии, а также синтаксиса и семантики, Л. Теньер предложил четкую концепцию, позволяющую единым образом описывать синтаксические структуры языков различного строя, связывая эти структуры с семантическими.

Разные глаголы присоединяют к себе разное число актантов. Число актантов, которыми глагол способен управлять, Л. Теньер по аналогии с химией назвал валентностью глагола. Выделяются глаголы нуль-валентные, одновалентные, двухвалентные, трехвалентные.

При этом даже при одинаковой валентности характер актантов может быть различным, в связи с этим вводится понятие диатезы. Как пишет Л. Теньер, «если действие подразумевает наличие двух актантов, мы можем рассматривать его по-разному, в зависимости… от направления, в котором оно переходит от одного актанта к другому».

Диатезой в книге именуется способ такого рассмотрения: для двухактантных (двухвалентных) глаголов выделяются активная, пассивная, возвратная, взаимная диатезы. При активной диатезе действие распространяется от первого актанта ко второму, при пассивной — от второго к первому, при возвратной — первый актант одновременно является вторым, при взаимной — каждый из актантов одновременно играет активную и пассивную роль.

Различные диатезы могут быть выделены и для трехвалентных глаголов, где, в частности, выделяется особая каузативная диатеза, где помимо деятеля и объекта действия еще имеется инициатор действия, соответствующий первому актанту (глаголы типа кормить).   Каузативная диатеза может быть и у двухвалентных глаголов, где есть лишь деятель и инициатор (глаголы типа катить).   Понятие диатезы представляет собой обобщение традиционного понятия залога.

Недостаток концепции Л. Теньера состоял в нечетком разграничении синтаксиса и семантики, понятие актанта оказывалось недифференцированным. Позднее лингвисты, развивавшие идеи Л. Теньера (А. А. Холодович в СССР и др.), стали разграничивать семантические актанты (участники действия, играющие те или иные роли) и синтаксические актанты (соответствующие члены предложения).

При таком понимании диатеза определяется как тип соответствия между семантическими и синтаксическими актантами. Другим развитием данной концепции является известная концепция падежной грамматики Ч. Филлмора (США), где дается детальная классификация семантических ролей, имеющих то или иное выражение в структуре предложения.

Наряду с выделением наиболее простых синтаксических структур (глагол с актантами и сирконстантами) в книге Л. Теньера рассматриваются явления, усложняющие структуру предложения: юнкции (сочинительные конструкции) и трансляции, при которых один элемент предложения превращается в другой. Понятие трансляции определяется очень широко.

Сюда относится как преобразование слов из одной части речи в другую, так и использование слов в «нетипичной» для них синтаксической роли, например, существительного в позиции определения.

Особо рассматриваются случаи неполной трансляции, при которой преобразованное слово сохраняет некоторые исходные синтаксические свойства, например, причастие, функционирующее как прилагательное, но не потерявшее в ряде языков некоторых глагольных свойств.

Хотя богатый иллюстративный материал книги Л. Теньера в основном взят из французского и других европейских языков, в ней затрагиваются и типологические проблемы. Главным параметром для синтаксической типологии Л. Теньер предлагал считать соотношение между структурным и линейным порядком слов.

Выделяются центростремительные языки, для которых характерно положение зависимого слова перед главным, и центробежные языки, где зависимое слово располагается преимущественно после главного.

Помимо этого выделяются «строгие» языки, где тот или иной тип проводится последовательно, и «умеренные» языки, где можно говорить лишь о тенденции к центростремительности и центробежности.

Строго центробежны семитские языки, языки банту, австронезийские, умеренно центробежны романские и кельтские, умеренно центростремительны славянские, германские, китайский, строго центростремительны уральские, алтайские, дравидийские. Помимо типологии в книге неоднократно проводится сопоставительный анализ того, как в разных языках выражается то или иное смысловое задание.

Книга Л. Теньера, по достоинству оцененная лишь в 60-е гг., стала одним из самых крупных исследований по структурному синтаксису, долго менее развитому по сравнению со структурной фонологией и структурной морфологией.

Многие предложенные французским ученым термины («актант», «валентность», «диатеза» и др.) прочно вошли в научный оборот, а многие его идеи, часто разработанные в книге еще недостаточно четко, были в дальнейшем развиты учеными разных школ.

Среди последователей Л. Теньера особо надо назвать представителей так называемой ленинградской синтаксической школы в нашей стране, созданной в 60-е гг. видным японистом, кореистом и теоретиком синтаксиса Александром Алексеевичем Холодовичем (1906–1977).

Другим крупнейшим французским структуралистом был Эмиль Бенвенист (1902–1976). Это был ученый весьма широкого кругозора и спектра интересов, занимавшийся синхронией и диахронией, лингвистической теорией и анализом конкретных языков.

В отличие от не слишком известного при жизни Л. Теньера Э. Бенвенист был широко известен и популярен, после А. Мейе и Ж. Вандриеса он был признанным главой французской лингвистики, он также долгое время занимал пост секретаря Парижского лингвистического общества. В то же время он не создал влиятельной научной школы и занимал обособленное место в лингвистике своего времени, до конца не примыкая ни к одному из основных направлений структурализма.

Ученик А. Мейе, Э. Бенвенист более всего занимался индоевропеистикой. Здесь он старался синтезировать традиции науки XIX в. с идеями структурализма. Во всех компаративных работах он стремился к системному анализу. Среди его исследований такого рода более всего известны работы по исторической семантике и этимологии, где Э. Бенвенист пытался реконструировать фрагменты картин мира древних индоевропейских народов.

Из его многочисленных публикаций на эту тему особенно известен изданный в 1970 г. двухтомный труд «Словарь индоевропейских социальных терминов». Немало у Э. Бенвениста и работ по конкретным индоевропейским языкам и группам языков, особенно по иранским и индоарийским.

Ряд компаративных и исторических работ ученого, в том числе книги «Индоевропейское именное словообразование» и «Очерки по осетинскому языку», переведен на русский язык. Много занимался Э. Бенвенист и историей языкознания, анализ становления и развития тех или иных концепций и понятий занимает большое место и в его работах общетеоретического характера.

Если в области индоевропеистики ученому принадлежит более десятка книг, то по общему языкознанию он публиковал лишь сравнительно краткие статьи, в большинстве вошедшие в изданный в 1966 г. сборник.

Многие статьи сборника вместе с некоторыми публикациями по индоевропеистике составили книгу, изданную в 1974 г., незадолго до смерти автора, по-русски под названием «Общая лингвистика». Э. Бенвенист никогда не стремился создать какую-либо цельную и всеобъемлющую лингвистическую теорию или даже теорию какого-либо из языковых ярусов (как это делал Л. Теньер для синтаксиса). В своих статьях он ограничивался анализом отдельных, однако всегда очень важных и значительных проблем.

Как и другие французские структуралисты, Э. Бенвенист находился под значительным влиянием идей Ф. де Соссюра. В своей речи, произнесенной в Женевском университете по случаю 50-летия со дня смерти автора «Курса общей лингвистики», Э. Бенвенист говорил о нем: «Ныне нет лингвиста, который не был бы хоть чем-то ему обязан.

Нет такой общей теории, которая не упоминала бы его имени». Подчеркивая то, что идеи Ф. де Соссюра сохраняют актуальность и спустя полвека, французский ученый в то же время отмечал: «Сегодня мы воспринимаем Соссюра совсем иначе, чем современники». Именно благодаря Ф. де Соссюру, по мнению Э. Бенвениста, «лингвистика стала фундаментальной наукой среди наук о человеке и обществе, одной из самых активных как в теоретических изысканиях, так и в развитии метода».

Естественно, при этом Э. Бенвенист давал собственную интерпретацию соссюровского наследия, особо выделяя в нем в качестве главной идеи и центрального пункта принцип дуализма: «Язык, с какой бы точки зрения он ни изучался, всегда есть объект двойственный, состоящий из двух сторон, из которых одна существует лишь в силу существования другой».

Перечисляются дуализмы такого рода у Ф. де Соссюра, среди которых дуализмы артикуляторно-акустический, звука и значения, индивида и общества, языка и речи, материального и несубстанционального, парадигматики и синтагматики, тождества и противопоставления, синхронического и диахронического и т. д.

Выводя всю современную лингвистику из Ф. де Соссюра (в юбилейной речи лишь вскользь упомянуты И. А. Бодуэн де Куртенэ и Н. В. Крушевский), Э. Бенвенист отмечал нечеткость и неразработанность ряда соссюровских положений, стараясь преодолеть эти недостатки. В ранней (1939) статье «Природа языкового знака» (единственный текст Э. Бенвениста, включенный в хрестоматию В. А. Звегинцева) он анализировал тезис о произвольности знака.

Не отвергая, разумеется, этот тезис, Э. Бенвенист уточняет его, поскольку у Ф. де Соссюра он сформулирован недостаточно строго: «Присущая языку случайность проявляется в наименовании как звуковом символе реальности и затрагивает отношение этого символа к реальности.

Но первичный элемент системы — знак — содержит означающее и означаемое, соединение между которыми следует признать необходимым, поскольку, существуя друг через друга, они совпадают в одной субстанции.

Понимаемый таким образом абсолютный характер языкового знака требует в свою очередь диалектической необходимости постоянного противопоставления значимостей и составляет структурный принцип языка». То есть знак произволен с точки зрения именования внеязыковой действительности, но отношение между двумя сторонами знака и между знаками в системе никак не произвольно.

Говоря о последующем развитии структурной лингвистики, Э. Бенвенист достаточно критически относился как к глоссематике, так и к дескриптивизму. Не без оснований он отмечал, что глоссематика «представляет собой скорее построение логической „модели“ языка и свод определений, чем средство исследования языковой действительности».

С дескриптивной лингвистикой Э. Бенвенист вполне соглашался в одном существенном пункте, говоря о необходимости отвергнуть «все априорные взгляды на язык» и исходить «непосредственно из своего объекта».

Как и Л. Блумфилд, он отвергал всякую зависимость лингвистики от истории или психологии; единственным «образцом для подражания», согласно Э. Бенвенисту, могут быть математика и другие дедуктивные науки.

Однако французский лингвист считал недостаточным свойственное дескриптивистам стремление ограничить исследование процедурами сегментации и дистрибуционного анализа. При таком подходе «лингвист занимается, по существу, только речью, которую он молчаливо приравнивает к языку…

Схемы дистрибуции, как бы строго они ни были установлены, не образуют структуры. Здесь нам дается, по существу, лишь метод записи и членения материала, применяемый к языку, который представлен рядом устных текстов и семантики которого лингвист, как предполагается, не знает… Сегментация высказывания на дискретные элементы ведет к анализу языка не более, чем сегментация вселенной ведет к созданию теории физического мира…

Возможны различные типы описания и различные типы формализации, но все они должны с необходимостью исходить из того, что их объект, язык, наделен значением, что именно благодаря этому он и есть структура и что это — основное условие функционирования языка среди других знаковых систем». При дескриптивистском подходе нельзя ни понять развитие языковых систем, ни «сотрудничать с другими науками, изучающими человека и культуру».

Таким образом, наряду с требованием изучать язык строго в лингвистических категориях Э. Бенвенист не мог не выдвигать и идею о сотрудничестве лингвистики с гуманитарными науками. Последняя идея в послевоенные годы приобретала все более важное значение.

Э. Бенвенист считал важной и психологическую значимость понятий структурной лингвистики: «Было экспериментально показано, что фонемы, то есть различительные звуки языка, представляют собой психологическую реальность и говорящий без труда может осознать их, ибо, воспринимая звуки, он в действительности идентифицирует фонемы».

В связи с этим к древнейшим предшественникам структурной лингвистики он наряду с Панини относил и создателей алфавитных письменностей — «стихийных фонологов», чьи имена в большинстве не дошли до нас.

В целом взгляды Э. Бенвениста ближе к пражской школе, в частности, для него также важно понятие функции: «Форма получает характер структуры именно потому, что все компоненты целого выполняют ту или иную функцию»; «Языковая форма — не единственное, что подлежит анализу: необходимо параллельно рассматривать и функцию языка».

Сопоставляя процедуры анализа у дескриптивистов и пражцев, Э. Бенвенист отмечает при некоторых сходствах и различия, которые оценивает в пользу пражцев: «Понятия равновесия системы и тенденций системы, которые Трубецкой добавил к понятию структуры… доказали свою плодотворность».

В ряде случаев идеи Э. Бенвениста имеют переклички с идеями Э. Сепира при том, что последнее имя не упоминается им. В связи с вопросом о функции в языке и о связи языка и общества Э. Бенвенист писал: «Язык представляет собой наивысшую форму способности, неотъемлемой от самой сущности человека, — способности к символизации».

Под такой способностью понимается «способность представлять объективную действительность с помощью „знака“ и понимать „знак“ как представителя объективной действительности и, следовательно, способность устанавливать отношение „значения“ между какой-то одной и какой-то другой вещью». Ср. идеи Э. Сепира о символизации опыта как важнейшей функции языка.

Символизация связывает язык с культурой, которая, являясь человеческой средой, в то же время представляет собой «мир символов, объединенных в специфическую структуру, которую язык выявляет во внешних формах и передает».

Проблема символизации подводила Э. Бенвениста к редко привлекавшей структуралистов проблеме языка и мышления. Этому вопросу посвящена одна из наиболее интересных его статей «Категории мысли и категории языка» (1958). Здесь ученый стремился рассмотреть старую проблему на основе опыта, накопленного структурной лингвистикой.

Э. Бенвенист подчеркивал, что «мыслительные операции независимо от того, носят ли они абстрактный или конкретный характер, всегда получают выражение в языке… Содержание должно пройти через язык, обретя в нем определенные рамки.

В противном случае мысль если и не превращается в ничто, то сводится к чему-то столь неопределенному и недифференцированному, что у нас нет никакой возможности воспринять ее как „содержание“, отличное от той формы, которую придает ей язык.

Языковая форма является тем самым не только условием передачи мысли, но прежде всего условием ее реализации. Мы постигаем мысль уже оформленной языковыми рамками. Вне языка есть только неясные побуждения, волевые импульсы, выливающиеся в жесты и мимику». Итак, распространенная и в XIX в. точка зрения о невозможности мышления без языка получает у Э. Бенвениста достаточно последовательное выражение.

В то же время, согласно Э. Бенвенисту, отношения мысли и языка не симметричны и язык нельзя считать лишь формой мысли. Если язык может быть описан вне всякой связи с мышлением, то мышление нельзя описать в отрыве от языка.

В связи с этим автор статьи спорит с многовековой традицией, идущей от Аристотеля, согласно которой мышление первично относительно языка, поскольку оно обладает общими, универсальными категориями, отличными от специфических для каждого отдельного языка языковых категорий. К числу таких категорий со времен Аристотеля относили субстанцию, количество, время и т. д.

Для опровержения такой точки зрения Э. Бенвенист разбирает особенности подхода Аристотеля и показывает, что все эти категории так или иначе оказываются категориями древнегреческого языка, на котором писал философ и который только он и учитывал.

В системе общих аристотелевских категорий находят отражение система частей речи этого языка (различие имен, в том числе прилагательных, глаголов, наречий), набор грамматических категорий (залог, время), существование особых языковых единиц, в частности, глагола бытия, выполняющего также функцию связки.

Как показывает Э. Бенвенист и в других своих публикациях, логика Аристотеля представляет собой упрощенный древнегреческий синтаксис. Разумеется, Э. Бенвенист не считает все эти явления специфическими лишь для древнегреческого языка.

Он отмечает общеиндоевропейский характер многих из них, в результате чего данные категории, как правило, есть и во французском языке, отдаленно родственном древнегреческому. Однако эти категории вовсе не обязаны иметь место во всех языках. В связи с этим приводится пример из языка эве (Западная Африка, современные Того и Бенин), где привычному для европейца единому глаголу бытия соответствует пять совершенно различных глаголов.

Итак, «многообразие функций глагола „быть“ в греческом языке представляет собой особенность индоевропейских языков, а вовсе не универсальное свойство или обязательное условие для каждого языка».

То же, по мнению Э. Бенвениста, относится и к другим «общим категориям». Тем самым нет категорий мышления, а есть лишь категории языка, которые, разумеется, могут быть более или менее распространенными, но нет оснований, по мнению Э. Бенвениста, считать какие-то из них эталонными.

Поэтому равно неверно считать и что мысль независима от языка, используя последний лишь как свое орудие, и что в системе языка присутствует «слепок с какой-то „логики“, будто бы внутренне присущей мышлению».

Разумеется, Э. Бенвенист не отрицает роль мысли в познании и освоении внешнего мира. Он пишет: «Неоспоримо, что в процессе научного познания мира мысль повсюду идет одинаковыми путями, на каком бы языке ни осуществлялось описание опыта. И в этом смысле оно становится независимым, но не от языка вообще, а от той или иной языковой структуры…

Прогресс мысли скорее более тесно связан со способностями людей, с общими условиями развития культуры и с устройством общества, чем с особенностями данного языка. Но возможность мышления вообще неотрывна от языковой способности, поскольку язык — это структура, несущая значение, и мыслить — значит оперировать знаками языка».

Тем самым Э. Бенвенист различает две разные вещи: способность человеческой мысли познавать действительность с достаточной степенью адекватности и отмеченное еще В. фон Гумбольдтом влияние родного языка на познание мира, в том числе на его категоризацию.

Сейчас в связи с этим разграничивают научную картину мира, выразимую на любом языке (по крайней мере, потенциально), и так называемую наивную картину мира, закрепленную в языке. Безусловно, разделить эти две картины и отграничить общие закономерности мышления от особенностей, связанных с тем или иным языком, крайне сложно; наука не имеет для этого достаточно разработанной теории. Данная проблематика также связывает Э. Бенвениста с Э. Сепиром.

Как ни относиться к проблематике, связанной с языковыми картинами мира, которую Э. Бенвенист затрагивал вслед за В. фон Гумбольдтом, Э. Сепиром и Б. Уорфом, нельзя не отметить важность поднятого им вопроса о степени универсальности привычных для нас грамматических и семантических категорий.

Традиционный европоцентризм, стремление считать языковыми универсалиями типологические особенности языков Европы были естественны, пока другие языки были изучены слишком мало, см., например, позицию авторов «Грамматики Пор-Рояля».

Однако расширение эмпирической базы науки о языке заставляет скептически относиться не только к идеям об универсальности категории времени для глагольной морфологии или категории подлежащего для синтаксиса, но и к концепциям универсальных семантических («логических», «понятийных») категорий, отражаемых в каждом языке.

Из этого однако не следует, что вообще никаких семантических универсалий не существует. Поиск таких универсалий начал активно развиваться примерно в те же годы, в какие Э. Бенвенист писал данную статью; см. раздел о Р. Якобсоне.

В связи с этим в статье «Новые тенденции в общей лингвистике» Э. Бенвенист наряду с развитием лингвистической теории отметил и еще одну важную особенность языкознания XX в., нередко как бы остававшуюся в тени. Как пишет ученый, «горизонты лингвистики раздвинулись». Количество изученных языков резко возросло по сравнению с XIX в.

Сам этот факт имеет большое значение для лингвистики: «Теперь уже не поддаются так легко, как прежде, соблазну возвести особенности какого-либо языка или типа языков в универсальные свойства языка вообще… Все типы языков приобрели равное право представлять человеческий язык. Ничто в прошлой истории, никакая современная форма языка не могут считаться „первоначальными“…

Индоевропейский тип языков отнюдь не представляется больше нормой, но, напротив, является скорее исключением». Когда «горизонты раздвинулись», то ряд проблем вроде стадий или разграничения «примитивных» и «развитых» языков просто потерял значение, некоторые проблемы перестали быть актуальными, например, происхождение языка, поскольку стало ясно, что ни один существующий язык не может дать об этом никакой информации.

А такие проблемы, как языковые универсалии, типология, методы описания языков, встали после расширения эмпирической базы исследований принципиально по-иному.

И, как указывал Э. Бенвенист, «лингвистика имеет два объекта: она является наукой о языке и наукой о языках. Это различение, которое не всегда соблюдают, необходимо: язык как человеческая способность, как универсальная и неизменная характеристика человека, не то же самое, что отдельные, постоянно изменяющиеся языки, в которых она реализуется».

Здесь Э. Бенвенист выдвигает важные идеи, близкие тем, которые до него выдвигал Г. О. Винокур. Французский ученый при этом вполне справедливо указывает, что большинство лингвистических работ посвящено языкам, однако «бесконечно разнообразные проблемы, связанные с отдельными языками, объединяются тем, что на определенной ступени обобщения всегда приводят к проблеме языка вообще».

Э. Бенвенист внес вклад в решение многих других теоретических проблем. В статье «Уровни лингвистического анализа» он выдвинул критерии, на основе которых следует разграничивать уровни (ярусы) языка и их описывать.

Он занимался также проблемами теории синтаксиса, глагольных категорий, местоимений, отличия человеческого языка от «языков» животных и др. Идеи Э. Бенвениста продолжают оставаться актуальными и в наши дни.

Третий виднейший представитель французского структурализма — Андре Мартине (р. 1908). Этот ученый в течение многих лет возглавлял Институт лингвистики при Парижском университете (Сорбонне). После Э. Бенвениста он стал наиболее влиятельным и известным среди французских языковедов. За долгую жизнь он написал немало значительных работ, прежде всего по вопросам общего языкознания.

Наиболее известны его книга «Принцип экономии в фонетических изменениях» (1955), первые шесть глав которой, содержащие изложение общей теории, изданы по-русски в 1960 г., и общетеоретический труд «Основы общей лингвистики» (1960), целиком переведенный на русский язык в третьем выпуске «Нового в лингвистике». Первая глава этого труда включена в хрестоматию В. А. Звегинцева.

Книга «Принцип экономии в фонетических изменениях» является одной из наиболее значительных в мировом структурализме работ по диахронии. Развивая идеи А. Сеше и Н. Трубецкого, А. Мартине решительно отказывался как от тезиса Ф. де Соссюра о несистемности диахронии, так и от точки зрения Л. Блумфилда, согласно которой «причины фонетических изменений неизвестны».

Для А. Мартине диахронная лингвистика не должна ограничиваться описанием звуковых изменений, как это обычно делали младограмматики; необходимо объяснение этих изменений, выявление их причин. Здесь А. Мартине продолжал исследование проблематики, до него наиболее подробно рассматривавшейся в отечественном языкознании, прежде всего И. А. Бодуэном де Куртенэ и Е. Д. Поливановым.

Но если последние интересовались и внутренними, и внешними причинами звуковых изменений, то А. Мартине лишь вскользь отмечает внешние причины (смену языка носителями, массовые заимствования) и сосредоточивает внимание на внутренних процессах, связанных, с преобразованием фонологических систем.

Как и Э. Бенвенист, А. Мартине достаточно скептически относится к выявлению «универсальных и не знающих исключений „законов“». Он претендует лишь на «обобщение определенного опыта», стремясь показать, как могут происходить системные изменения в том или ином языке.

При этом он подчеркивает, во-первых, необходимость структурного подхода к звуковой стороне языка, без которого нельзя понять какие-либо диахронические закономерности, во-вторых, обязательность учета звуковой субстанции. А. Мартине всегда был против понимания фонемы как чисто оппозитивной сущности, выдвигавшегося глоссематиками; только принимая во внимание реальные акустические и/или артикуляторные признаки фонем, можно объяснить процесс изменения этих признаков, влекущий за собой изменение всей системы.

Вслед за Р. Якобсоном А. Мартине выделил дифференциальные признаки фонем, отделяя их от признаков, не влияющих на фонемное выделение. В то же время А. Мартине спорил с Р. Якобсоном, жестко сводившим все фонологические оппозиции к двоичным.

Действительно, для объяснения диахронических процессов во многих случаях целесообразнее выделять не два класса фонем, противопоставленных по одному признаку, а целые ряды, или «цепочки» фонем, в которых может происходить сдвиг в том или ином направлении.

В основу своей концепции А. Мартине кладет принцип языковой экономии, или, что то же самое, «принцип наименьшего усилия». Этот принцип до него выделял И. А. Бодуэн де Куртенэ, подробно его изучал Е. Д. Поливанов, идеи которого, возможно, были восприняты А. Мартине через Р. Якобсона.

Однако французский лингвист понимает этот принцип максимально широко: «Можно считать, что языковая эволюция вообще определяется постоянным противоречием между присущими человеку потребностями общения и выражения и его стремлением свести к минимуму свою умственную и физическую деятельность.

В плане слов и знаков каждый языковой коллектив в каждый момент находит определенное равновесие между потребностями выражения, для удовлетворения которых необходимо все большее число все более специальных и соответственно более редких единиц, и естественной инерцией, направленной на сохранение ограниченного числа более общих и чаще употребляющихся единиц.

При этом инерция является постоянным элементом, и мы можем считать, что она не меняется. Напротив, потребности общения и выражения в различные эпохи различны, поэтому характер равновесия с течением времени изменяется.

Расширение круга единиц может привести к большей затрате усилий, чем та, которую коллектив считает в данной ситуации оправданной. Такое расширение является неэкономичным и обязательно будет остановлено. С другой стороны, будет резко пресечено проявление чрезмерной инерции, наносящей ущерб законным интересам коллектива».

Развитие такого рода процессов А. Мартине показывает на примере фонологии. Каждая фонема реализуется в виде множества звуков, обладающих теми или иными дифференциальными признаками.

Под давлением либо одного, либо другого из указанных выше факторов это множество звуков меняется, что может затронуть и дифференциальные признаки. При этом возможны «изменения, не затрагивающие системы», «изменения в отношениях между единицами», не меняющие количество фонем, но изменяющие систему в целом, и изменения, увеличивающие или уменьшающие число фонем.

Изменения первого типа (например, приобретение всем рядом мягких согласных шипящей артикуляции при отсутствии каких-либо иных изменений) «в действительности встречаются крайне редко. Более того, в тех случаях, когда нам кажется, что мы обнаружили подобное изменение, более тщательный структурный анализ чаще всего показывает, что на самом деле причины рассматриваемого изменения кроются в системе».

Обычно же изменения в артикуляции звуков приводят к той или иной перестройке системы. В книге подробно описываются процессы перестройки систем, появления новых фонем и исчезновения былых фонемных различий. Показано, как те или иные изменения могут быть обусловлены системным фактором. Например, нередко, если в системе образуется «пустое место», оно через какое-то время заполняется.

При этом может происходить «цепочечный сдвиг», когда место исчезнувшей фонемы заполняется новой фонемой, образовавшейся из другого источника; новое «пустое место» в свою очередь заполняется чем-то третьим и т. д.

Отметим, что многие из этих процессов до А. Мартине изучал Е. Д. Поливанов, см. его теорию конвергенций и дивергенций, выделение «цепочечного сдвига» на материале японских диалектов и др. Теоретические положения А. Мартине анализируются на материале разных языков Европы во второй, не переведенной на русский язык части книги.

Общетеоретические взгляды А. Мартине нашли полное отражение в книге «Основы общей лингвистики». Общий подход этого ученого до некоторой степени напоминает подход, свойственный в другую историческую эпоху А. Мейе: мы имеем не столько изложение каких-либо новых взглядов, сколько некоторое подведение итогов, выделение более или менее последовательной концепции, объединяющей идеи различного происхождения, очищенные от крайностей.

При этом однако А. Мартине явно по-разному относится к разным направлениям структурализма. Всегда он решительно не принимал глоссематику, видя в ней лишь «умозрительные построения», которые «отличаются наибольшей независимостью по отношению к своему объекту»; не раз в своих публикациях он настаивал на том, что «теория Ельмслева — это башня из слоновой кости, ответом на которую может быть лишь построение новых башен из слоновой кости» (полемическая статья А. Мартине против Л. Ельмслева, написанная с большим блеском, опубликована в первом выпуске «Нового в лингвистике»).

Далек А. Мартине и от дескриптивизма, особенно в его крайнем варианте. Он никогда не принимал ни общей для глоссематики и дескриптивизма тенденции к «изоляционизму» лингвистики, ни характерного для дескриптивизма отказа от рассмотрения значения. Французский лингвист (как и его старший коллега Э. Бенвенист) отвергал наиболее крайние проявления структурализма, в наибольшей степени рвавшие с традицией.

В концепции А. Мартине можно видеть те или иные черты, сближающие его, как и Э. Бенвениста, с рядом других направлений лингвистики первой половины XX в. Безусловно, многое у него идет непосредственно от Ф. де Соссюра, начиная с разграничения языка и речи.

В отличие от Р. Якобсона он сохраняет даже принцип линейности означающего (выделяя, впрочем, нелинейные элементы языка: ударение, интонацию). В то же время его понимание языка и речи заметно отличается от соссюровского: «Речь представляет собой лишь конкретизацию языковой организации»; такая точка зрения близка той, которую высказывал один из пражцев Й. Коржинек.

В связи с этим, критикуя идею, согласно которой язык и речь «обладают независимыми организациями», А. Мартине отрицает возможность создания особой лингвистики речи. Полностью сохраняется у него идущее от Ф. де Соссюра понимание языка как коллективного явления.

Во многом в книге А. Мартине можно видеть и продолжение традиций социологического подхода к языку, свойственного А. Мейе, Ж. Вандриесу и другим французским ученым первой половины XX в. Довольно скептически относясь к возможности познать свойства языка через изучение механизмов человеческого мозга, он считает более перспективным рассматривать язык «в качестве одного из общественных институтов».

Подчеркивается, что именно это обусловливает разнообразие человеческих языков несмотря на универсальность ряда языковых свойств. Он пишет о языке, «идентичном в отношении своих функций, но находящем настолько различные проявления в разных человеческих коллективах, что его функционирование оказывается возможным лишь в пределах данной языковой общности».

Весьма значительное сходство можно видеть между взглядами А. Мартине и пражцев. Как и пражцы, он отмечал звуковой характер языка, отказываясь рассматривать язык как систему чистых отношений. Как и пражцы, он наряду со структурным подходом к языку выделял функциональный.

Как и пражцы, он среди функций языка на первое место ставил коммуникативную: «Французский язык прежде всего есть инструмент, посредством которого осуществляется взаимопонимание среди людей, говорящих по-французски». Коммуникативная функция является и главной причиной языковых изменений (об этом А. Мартине писал и в другой своей книге).

Также выделяются функция языка как «основания для мысли» и эстетическая функция. Вероятно, от Р. Якобсона идет у А. Мартине сопоставление языка с кодом, а речи с сообщением. Влияние пражцев видно у А. Мартине и в использовании им понятия оппозиции, разработанного Н. Трубецким, и в более конкретном подходе к выделению и классификации языковых единиц.

Как и Э. Бенвенист, А. Мартине затрагивал и проблематику, сближающую его с Э. Сепиром. Он активно спорит с «довольно наивной, но широко распространенной» концепцией, согласно которой любой язык является «номенклатурой», то есть перечнем слов, обозначающих те или иные фрагменты действительности; «по этой концепции различия в языках сводятся к различиям в обозначениях».

Однако язык не есть средство обозначения заранее расчлененной действительности, он сам и членит действительность, причем разные языки делают это по-разному: «Фактически каждому языку соответствует своя особая организация данных опыта. Изучить чужой язык — не значит привесить новые ярлычки к знаковым объектам.

Овладеть языком — значит научиться по-новому анализировать то, что составляет предмет языковой коммуникации». Таким образом, и А. Мартине рассматривает проблему языковой картины мира.

Как и Э. Бенвенист, не отрицая общих свойств языка, он обращает главное внимание на особенности, несовпадающие признаки языков как в означаемом, так и в означающем. Такой акцент на языковых различиях, может быть, главная черта, сближающая А. Мартине с дескриптивистами, от которых он в целом далек.

Говоря об общих свойствах человеческого языка, А. Мартине стремится выделить некоторый единый, наиболее значимый признак, из которого могут быть выведены другие. Таким признаком он считает так называемое двойное членение языка.

Сам термин «двойное членение», получивший широкую известность благодаря Р. Якобсону и А. Мартине, восходит к выдающемуся советскому финно-угроведу Д. В. Бубриху, выше упоминавшемуся в связи с языковым строительством; сама же проблематика, связанная с двойным членением, впервые начала исследоваться систематически И. А. Бодуэном де Куртенэ.

Речь идет о том, что, во-первых, «любой результат общественного опыта» может быть последовательно расчленен на единицы, обладающие формой и значением, вплоть до морфемы; во-вторых, звуковая форма морфемы может быть далее расчленена на более мелкие незначимые единицы — фонемы.

Отметим, впрочем, особую терминологию А. Мартине, получившую затем распространение во французской лингвистике: морфему в обычном смысле он называет «монемой», а термин «морфема» понимает более узко, относя к нему лишь грамматические морфемы, прежде всего аффиксы. Вне двойного членения лежат ударение и интонация.

На основе принципа двойного членения А. Мартине дает определение языка: «Любой язык есть орудие общения, посредством которого человеческий опыт подвергается делению, специфическому для данной общности, на единицы, наделенные смысловым содержанием и звуковым выражением, называемые монемами; это звуковое выражение членится в свою очередь на последовательные различительные единицы — фонемы, определенным числом которых характеризуется каждый язык и природа и взаимоотношения которых варьируются от языка к языку», Сам автор этого определения выделяет три его главных пункта: язык как орудие общения, его звуковой характер и двойное членение.

Такое определение, разумеется, специфично для А. Мартине, однако оно в целом выделяет те свойства языка, на признании которых могло бы сойтись большинство направлений европейского структурализма (кроме, безусловно, глоссематики).

По мнению А. Мартине, который, как отмечалось выше, против выявления «универсальных и не знающих исключений „законов“», помимо данных трех пунктов и «не существует собственно звуковых явлений, которые не изменялись бы от языка к языку». Проблема универсалий при таком подходе фактически снимается с повестки дня.

Идеи Л. Теньера, Э. Бенвениста и А. Мартине безусловно оказали значительное влияние на развитие языкознания во Франции и в других странах. Особо следует отметить значение их работ, прежде всего «Основ структурного синтаксиса» Л. Теньера, для развития отечественной лингвистики 60—80-х гг.