Александр Куприн — Поединок

Надо сказать, что почти все герои «Поединка» имели не просто реальных, а биографически очень точных прототипов. Это почти фотографии. Бек-Агамалов — это приятель Куприна Бекбузаров, Дорошенко — Дорошевич. Да и, собственно говоря, командир полка, который был в душе, как вспоминает Куприн, «человеком сентиментальным и ласковым, но все время делал из себя грубого бурбона», тоже имел все реальные черты. Другое дело, что «Поединок» вовсе не революционное произведение, каким оно казалось, например, Горькому. Достаточно сказать, что и в советской России в армейских библиотеках «Поединок», прямо скажем, не приветствовался. А более того, из некоторых армейских библиотек он изымался. Я хорошо помню, как в нашей, например, части именно такой изъятый «Поединок» мне удалось чудесным образом заполучить.

Так вот, «Поединок», конечно, имеет гораздо более глубокий смысл, нежели разоблачение царской армии с ее системой зубодробительной муштры, с ее грубым насилием над солдатами, над думающими офицерами, над армейской скукой. Нет, конечно, речь идет не об этом, не о разоблачительном его пафосе. «Поединок» — это вообще поединок любой живой, по-настоящему живой, души с чудовищной косностью мира. И, конечно, главная фигура в этой повести — это даже не поручик Ромашов, довольно автобиографический персонаж, а Назанский, о котором Луначарский в замечательной рецензии под названием «О чести» в том же 1905 году писал: «Философия господина Назанского очень плоха, но повесть господина Куприна очень хороша». Вот здесь есть, конечно, некоторое противоречие, но, если вдуматься, Луначарский слишком узко, слишком партийно оценивал эту вещь. Философия Назанского — прекрасная и, может быть, такая странная смесь из Ницше и немецкого романтизма, попытка выдумать себе прекрасную жизнь на пустом месте, попытка уйти, эскапистски убежать от этой скуки. Может быть, это единственное, что можно сделать. Может быть, Назанский-то как раз в контексте повести глубоко прав!

Если же смотреть совсем глубоко, то «Поединок» — это история любви, и, пожалуй, главный персонаж в ней, конечно, та самая Шурочка. И не зря замечательная экранизация работы Хейфица с Финогеевой в главной роли — это как раз фильм «Шурочка», потому что Шурочка куда более важный персонаж, чем «Ромочка», как называет она поручика Ромашова. Ромашов что? Он обычный добрый, славный, очкастый, неловкий, сильный, но неуклюжий, бесконечно трогательный офицер, который явился в армию с самыми искренними представлениями, с самым искренним, детским желанием послужить отечеству. Все это разбилось о тупую скуку и муштру, и теперь он развлекается сочинением прозы, да теми же картами, да бессмысленными романами. А вот Шурочка, та, в которую был влюблен когда-то и Назанский,— это, пожалуй, самый неотразимый, самый обаятельный и при этом самый мерзкий образ в русской литературе XX века.

Шурочка неотразимо мила, но она сама говорит: «Ромочка, ну неужели я рождена для того, чтобы жить среди этой тупой провинциальной скуки? Мне нужно любой ценой пристроить мужа в академию, а уж в Петербурге я развернусь! И карьеру ему сделаю, и сама жить начну!». Шурочка — это как раз образ прелестной хищницы, и ведь именно она губит в конце концов Ромашова, потому что на поединке с ее мужем Николаевым, на котором Ромашов обречен погибнуть, и он прекрасно это понимает,— на этом поединке, который случился, по сути, из-за нее, Ромашов не имеет права стрелять. Она приходит к нему, отдается ему единственный раз, как Клеопатра вот этому последнему любовнику, отдается ему и просит не стрелять. И при этом она прекрасно знает, что Николаев-то стрелять будет. Она, по сути дела, обрекает Ромашова на гибель. Она говорит, что поединок будет комедия, что это розыгрыш, но на самом-то деле все будет серьезно, и Ромашов это знает, поэтому он с легким раздражением ей отвечает: «Что тебе нужно?». Но, конечно, Шурочка, которая так хищно проглотила Ромашова, она в наших глазах остается тоже жертвой. Вот парадокс-то удивительный! Ужасная действительность ее до этого довела. Что делать?

Поединок двух сердец, поединок двух личностей — вот что здесь для Куприна всего важнее. И в этом смысле «Поединок», конечно, встраивается в главную тему купринского творчества — в тему роковой любви. Как ни странно, большинство женщин Куприна, ну такие, как Олеся, например, или княгиня Вера из «Гранатового браслета»,— это женщины добрые, жертвенные, скорее склонные к состраданию, к пониманию. Да и, в общем, более-менее они похожи на вторую его жену, которая успешно спасала его от алкоголизма и распада. Но есть у него, бывают у него и другие образы, достаточно жуткие, грозные. Это женщина, которая тоскует по силе, тоскует по сильному мужчине, женщина, которая, ну как героиня «Морской болезни», видит вокруг себя одну слабость и предательство. И вот амбивалентность этой силы, страшный второй лик этой силы — это тоже одна из купринских тем. Куприн ведь, в общем, сентиментален, бесконечно добр. Куприн — сказочник, и такие женщины, как Шурочка, которые не выпустят своего, они представляются ему, конечно, главным мировым злом. Ромашов с его бесконечно трогательной беспомощностью, с его полной неспособностью этой жизни противостоять, его обреченностью, конечно, очень Куприну приятен. Но он понимает, что Ромашовы в этом мире обречены. Здесь нужно быть либо падшим ангелом, как Назанский, либо ничего не поделаешь, нужно вырываться как-то из этой среды, потому что в этой среде ничему человеческому нет места.

Самое сильное, что есть в этой повести Куприна, конечно, это бесконечно жуткие, бесконечно безвыходные мрачные картины армейского безделья, тупой муштры, строевых смотров, офицерского абсолютного садизма, беспрерывного избиения беспомощных и бесправных солдатиков. Кстати говоря, наверно, одна из самых сильных сцен, это отмеченная Луначарским тоже как лучшая сцена в русской военной литературе,— это сцена, когда на железнодорожных путях Ромашов встречает избитого, замордованного Хлебникова, вот эту самую несчастную, самую жалкую солдатскую душу, и плачет в обнимку с ним. Вот это то самое «Я брат твой», гоголевское ощущение братства. Ведь над Хлебниковым издеваются все: и солдаты, и офицеры. Все об него ноги вытирают. Он к военной службе органически не способен. И Ромашов, единственная душа, его пожалевшая, он конечно, этим одним за все оправдан. Эта сцена, когда два обреченных человека рыдают на этой железной дороге, символизирующей, как всегда у Куприна, безвыходность, бессмысленность любого протеста,— это, конечно, одна из бесспорных его высот.

Но вот в чем символизм, вот в чем символизм происходящего. «Поединок» вышел в свет в 1905 году, когда русское общество в ужасе увидело себя. Я не скажу, что это время каких-то перемен, до перемен еще было долго, и далеко еще было до настоящей революции. Конечно, никакой революции в 1905 году не было. Была череда восстаний и стачек, охвативших полуразрушенное гниющее государство. Но среди всего этого, конечно, самое примечательное — это события осени 1905 года, это умеренная гласность, это царский Манифест, Конституция, первый русский парламент — Дума. Это дарование свободы, и общество воспользовалось на короткое время этой свободой, чтобы взглянуть на себя, чтобы подойти к зеркалу. «Поединок», конечно, никаких перемен еще не сулит. Никакого оптимизма там нет. Но это первая попытка заглянуть в самую темную, в одну из самых темных (вторая — только тюрьма) областей русского общества. Как ни странно, в тюрьму русская литература уже заглянула. Это и «Остров Сахалин» Чехова, и «Каторга» Дорошевича, это и «Воскресение» Толстого, главный, конечно, направленный туда сноп лучей, прожектор настоящий.

А вот об армии почти ничего. После «Севастопольских рассказов» — ну «Война и мир» не в счет, это совсем про другое,— в русской литературе военной настоящих прорывов не было. Вот Куприн — это первая попытка объективно взглянуть на царскую армию; армию, которая только что пережила унизительное поражение в Японии. Армия, в которой к солдату относятся как к пушечному мясу, как к сырью, как к материалу. Армия, в которой до сих пор господствуют приемы шагистики, восходящие чуть ли не к Павлу I, к Николаю I, к ружейной дисциплине. Страшная армия. Армия, которая совершенно не мотивирована, в которой солдаты не понимают, что они делают, когда они тупо затверживают… Помните: «С нами есть священная херугва, херугва, которая…»? Ничего они не могут повторить, ничего не понимают. И, конечно, сцена строевого смотра, где Ромашов смешался и увел свою роту не туда, тоже выписана Куприным с блестящей сатирической силой. И вот почему-то, наверно (а очень понятно, кстати, почему), и в советской армии все это было узнаваемо один в один. Та же тупость, та же шагистика, та же жестокость и то же отсутствие мотивации. По сути дела, людей удерживал вместе только страх. Такая армия могла воевать хорошо либо ценой колоссальных потерь, либо ценой иногда чудом обретенной самостоятельности, как во время Великой Отечественной войны, когда начальству в критический момент стало не до того. В библиотеках советской армии «Поединок» регулярно изымался.

Надо сказать, что обстоятельства написания этой повести были для Куприна более чем символичны. Мы знаем Куприна, знаем его удивительную плодовитость, невероятную творческую силу, знаем, что у него не всегда было хорошо со вкусом, потому что он увлекается, забывается. Он действительно сентиментальный сказочник, иногда давит слезу. Мы знаем и то, что Куприн обладал удивительной, дикой чуткостью и жадностью к жизни. Вот это: запахи, которые его дразнят и дурманят, страшная жажда до любых впечатлений, безумный интерес ко всему… Перепробовал массу профессий: работал зубным врачом, цирковым борцом (личным тренером его был Гиляровский), пожарником, суфлером, актером, бурлаком — всем. И единственное… Как он говорил всегда: «Больше всего жалею о том, что никогда не смогу родить, а ведь как интересно, что при этом чувствуют!». Вот эта страстная жажда впечатлений купринская, она играла с ним иногда дурную шутку, потому что ему для того, чтобы писать, нужно было как-то немного успокоиться, для того, чтобы заглушить это постоянное чутье, внутренние борения и тревогу. Его все время раздирают на части какие-то страшные ощущения, ему надо пить очень много. И он пьет не для того, чтобы обострить восприятие, как делают многие, а для того, чтобы притупить его слегка, иначе все слишком остро, все как ожог.

Куприн здорово пил, начиная еще с армейских своих лет, когда это было единственным развлечением, затем практически регулярно уходил в запой после каждой большой работы. Завсегдатай «Вены», ресторана петербуржских репортеров и писателей, он и «Поединок» пишет, в общем, в довольно мучительной жажде напиться. Это первая его действительно большая вещь: «Молох» — сравнительно небольшая повесть, а это все-таки масштабное, почти романное произведение. Первая жена Куприна, Елена Карловна, которая держала его в достаточно черном теле, постановила, что пока он не напишет в день определенного числа страниц, он не выйдет из запертой комнаты. И вот Куприн, этот гигант, обладавший бычьей силой… Все вспоминают, что это поздний Куприн был не похож на себя, его ветром шатало. А ранний Куприн, который действительно мог потягаться силой с любым цирковым борцом, в том числе с Заикиным,— этот Куприн кротко, как дитя, высиживал в комнате, писал, под дверь подсовывал очередную порцию страниц, и после этого его выпускали. Так продолжалось полтора месяца, и был написан к сроку, к сдаче в печать «Поединок».

Правда, блистательный его финал, рапорт штабс-капитана Дица, где в холодной, сухой стилистике описана гибель Ромашова: «Пуля попала ему в верхнюю часть живота, и он умер мучительно» — это все появилось именно благодаря купринской необузданной жажде выйти наконец из этого дисциплинарного режима. У него придумана была потрясающая последняя глава, долгие размышления Ромашова на поляне, долгий, предшествующий этому поединку страх, и сознание своей обреченности, и дорога… Все это было придумано, но написать все это он уже не сумел, потому что есть предел всякому терпению. Он написал одну финальную вот эту страничку рапорта, выломал дверь и ушел. И думаю, что правильно сделал. Вот так иногда все-таки писатель лучше жены знает, как ему закончить произведение.

Горький был от «Поединка» в восторге. Он сказал, что эта вещь заставит встряхнуться всех офицеров. Но нам, конечно, важно там не вот это чувство социального протеста и не то, чтобы офицеры встряхнулись. Нам важно ощущение дремучей, страшной казарменной тоски, которым эта вещь переполнена. Армия, которая не знает, за что она воюет; армия, которая набрана по рекрутскому набору, а вовсе не потому, что кто-то хочет в ней служить; армия, в которой всё принудительно, всё зазубрено, всё замуштровано,— вот эта армия не боеспособна, не жизнеспособна. И об этом рассказывает нам Куприн.

Что же касается Назанского, который был, наверное, одним из самых обаятельных его героев, это портрет второй части его души, части мечтательной, джеклондонской, несколько, пожалуй, ницшеанский. И в монологах Назанского хорошо по-настоящему только одно: вот это преклонение перед силой жизни, перед слепой всепобеждающей силой жизни. Помните, когда Назанский говорит: «Даже если попаду я под поезд и внутренности мои намотаются на его колеса, я все равно повторю, что жизнь прекрасна». Это, конечно, страшное преувеличение и верить этому нельзя, но ничего не поделаешь. Главная мысль «Поединка» — это мысль о том, что жизнь все-таки прекрасна. Это то, что мы с ней сделали, чудовищно и отвратительно, а фоном этой мрачной повести все равно идут весенние закаты, первая листва, влюбленность. И всё равно всё, что остается у нас на память о Шурочке, помните, когда она в предпоследней главе уходит от Ромашова, это «запах духов и свежего крепкого молодого тела». Куприн понимает, что жизнь беспощадна, но Куприн не может предъявить к ней счёта, потому что по нему, по-толстовски жизнь всегда права. Полно то, что молодо, свежо, сильно, полно всё, что счастливо.

И по-настоящему вот эта полнота проживания жизни, тоска по настоящей жизни, она страстно слышна в «Поединке». Может быть, поэтому из всех писателей своей эпохи одного Куприна выделял Толстой. У него была учительская манера ставить отметки под понравившимися ему художественными текстами. Вот он под «Молчанием» Андреева поставил пятерку. Он Куприну ставил пятерки беспрерывно, ему только «Яма» не понравилась, потому что действительно дрябловато написана первая часть, а до второй он не дожил. Но вот Куприн ужасно нравился Толстому этой силой переживания, этой стихийной радостной силой жизни. И «Поединок» вызвал у него, с одной стороны, ужас, потому что такую армию он не помнил, он служил в мотивированной армии, в совершенно другой, а с другой стороны, восторг тем, как это все-таки крепко и здорово написано. Я думаю, большая ошибка Куприна, что он всю жизнь боялся приехать к Толстому. Мне кажется, что их разговор мог бы быть чрезвычайно увлекательным.

Ну и последнее, что мне хочется о «Поединке» сказать. Нельзя отказать Куприну в одной очень важной способности. Когда он описывает страдания Ромашова, описывает муштру во время этих смотров и избиение солдат, описывает скуку и пошлость офицерских интрижек, все-таки нельзя отказать ему в том, что по большей части это еще и смешно. Эта повесть вся проникнута циничным сардоническим армейским юмором, который очень облегчает ее чтение. Она, казалось бы, такая безысходная, но роман Ромашова с Раисой Петерсон, которая присылает ему записки «Владеть кинжалом я умею, я близ Кавказа рождена!!!» и поцелуйчики беспрерывные… Когда он описывает эти балы, эти беспрерывные долги, этот алкоголизм, погром в публичном доме, который устроил Бек-Агамалов, мы не можем отвлечься от того, что все-таки это очень весело. Это действительно смешно, и это примета молодого Куприна, молодого, еще тридцатисемилетнего Куприна, для которого ужас жизни еще не заслонил ее абсурда. И вот поэтому «Поединок» пользовался таким успехом у советских военных, потому что он показывал весь абсурд этой службы. И когда мы читаем Куприна, у нас есть ощущение, что мы победили все это, потому что мы над всем этим посмеялись. И даже проиграв в этом поединке, Ромашов остается победителем, потому что ему все это смешно.

Ну и, конечно, важный урок заключается в том, чтобы, когда вам встретилась в жизни такая Шурочка, нужно поступить с ней, как литератор Куприн: насладиться, описать её и быстро дать деру, потому что иначе вы превратитесь в ступеньку на ее пути к счастью и богатству.

Очень хороший вопрос:

«Кто согласно вашей теории повторов в русской литературе первый наследник Куприна?»

Если брать биографические сходства, а именно вот стихийную изобразительную силу, сентиментальность и военный опыт, то мне на ум приходит только один писатель, но очень неожиданный. Это Владимир Богомолов. Потому что умение увлекательно рассказывать сюжет, умение любить армейскую службу и ненавидеть муштру, умение чувствовать смешное… Ведь на самом деле купринское в Богомолове оно не только в «В августе сорок четвертого», потому что «Момент истины» — очень купринский роман по свежести деталей и по динамике сюжета. Но главное, конечно, это «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…», второй и главный роман Богомолова, который напечатан посмертно, поэтому прошел почти незамеченным. Это огромная книга, 800 страниц. Вот там есть и сентиментальность, там есть и юмор, там есть и невероятная точность.

Это роман о смершевце, который после войны оказывается сначала в Японии, потом служит на Дальнем Востоке. Это довольно мрачная книга, тоже об армейском идиотизме, об армейском юморе и о мирной жизни потом. Я думаю, Богомолов, потому что та же точность в деталях, та же невероятная жажда жизни, та же сентиментальность, которая особенно заметна в «Иване» и в «Зосе». Просто Богомолов, я не знаю, в силу каких причин, может быть, в силу своеобразной душевной патологии, может быть, еще почему-то, говорят, что у него много было нервных заболеваний, целый букет. Он написал гораздо меньше Куприна, но в любом случае интонация его последнего романа «Жизнь моя, иль ты приснилась мне…» абсолютно купринская. Ну достаточно вспомнить этого его друга, лейтенанта, которому оторвало обе ноги и который пишет другу своему письмо, полное бодрого циничного юмора: «А если у вас оторвалась пуговица, не надо плакать, не надо испугиваться». Это чистый Куприн. Богомолов и, может быть, в какой-то степени Кондратьев, тоже гениальный военный писатель с удивительной силой, с удивительной сентиментальностью, с чувством детали. Куприн был, конечно, может быть, помасштабнее, но вот я думаю, что такие вещи, как «Штабс-капитан Рыбников», например — в них будущий Богомолов очень узнается. И вообще читайте последний богомоловский роман.

Я думаю, это лучшее, что написано о послевоенных годах. Сила письма там удивительная, и сила отчаяния удивительная. Вот, думаю – это такая странная реинкарнация Куприна, которая во всем, вплоть до мелочей, вплоть до страшной вот этой физической силы и способности в одиночку выпить 2,5 литра. Причем Богомолов с гордостью в романе говорит, что после этого пьяным себя не чувствует. Та же бешеная сила, и должен я сказать, что Богомолов, когда на него в девяносто, кажется, восьмом году напали два грабителя в подъезде, вспомнив свои смершевские навыки, уложил обоих. Пусть не до смерти, слава тебе господи, но поломал хорошо. Это вот, ребята, это по-купрински. И то, что в нем столько циничного юмора в сочетании с абсолютно детской нежностью — это, на мой взгляд, тоже очень Куприн. Вот, помните знаменитую реплику в «В августе сорок четвертого»: «Если он и не бог, то по крайней мере его заместитель по разведке»? Вот это уважение, любовь к любому профессионалу, к человеку, любящему свое дело, она очень купринская. Да и внешне Богомолов такой тугой, сильный, напряженный, мрачный, с маленькими глазками-щелочками был на него очень похож.

Узнай цену консультации

"Да забей ты на эти дипломы и экзамены!” (дворник Кузьмич)