Александр Крон — Бессонница

Не очень понятно, вообще не очень понятно все с этой книгой, но не очень понятно главным образом, почему она стала так широко обсуждаться. Во-первых, конечно, колоссальная неожиданность. Было два таких автора флотской темы: Крон и Штейн. Естественно, что их называли кронштейн. Штейн писал пьесы о моряках, Крон писал пьесы и романы, повести, из которых наиболее известной была «Капитан дальнего плавания». Пьесы его были чудовищно ходульные, и ни одна из них своего времени не пережила. Он был профессиональный мастеровитый человек, но казалось, безнадежный такой ремесленник одной довольно легкой, чего уж там говорить, довольно удобной в те времена флотской военной темы. И вдруг ба-бах, он печатает огромный, явно занявший ни один год труда, интеллектуальный роман, из быта ученых.

И вот здесь странное дело, в советской литературе же все, не сговариваясь, всегда осуществляли одни и те же мета-сюжеты. Вот это очень интересно, как магнитные линии вот эти, как опилки в магнитном поле, всегда располагаются по четким совершенно линиям. Так и здесь, не сговариваясь, Грекова с «Кафедрой», Каверин с «Двухчасовой прогулкой», Крон с «Бессонницей», Рыбаков с «Летом в сосняках» неожиданно написали по роману о выдающейся вот этой новой генерации, о советских ученых. Это четыре таких, а их было гораздо больше на самом деле, романа о карьеризме, о вырождении отечественной науки, о беспрерывном подсиживании, вообще о том, как этой науки в сущности больше нет, а есть опять-таки тотальная имитация на ее месте.

О том, что еще Сталин уничтожил советскую генетику и кибернетику, а последующие времена, если не считать кратковременного ренессанса физического в шестидесятые годы, в семидесятые уже привели опять к полному вырождению, запрету на инакомыслие. У Крона есть замечательная как раз сцена, где докладчик-демагог громит одного из ведущих ученых этого вымышленного института за то, что тот пытается стащить советскую физиологию со столбовой дороги, а над ним золотыми буквами цитата из Маркса о том, что в науке нет столбовых дорог. Это довольно характерная вещь.

О чем же роман Крона? Тут тоже, кстати надо сказать, он вписывается еще в один ряд, в 1977 году вышла «Бессонница», а в 1982 году — фильм Ланского «Летаргия». Вот проблема сна и постепенного пробуждения для советской культуры в это время стояла довольно остро.

Герой романа «Бессонница» — такой 49-летний на тот момент Олег Юдин, физиолог, занимающийся проблемами старения. Эти проблемы старения актуальны очень для стареющего режима. Он сын революционера-ленинца, который с Лениным был, видимо, даже знаком, Антона Юдина. Родился он поэтому в Париже, отсюда у него такой прекрасный с детства французский. Впоследствии он воевал, и воевал очень успешно, дослужился до генерала медицинской службы, ну и вот до Берлина дошел. Казалось бы, это классический советский положительный герой.

В романе происходят два таких что ли сдирания всех масок: сначала, во-первых, герой Крона, вот этот Юдин, во многих отношениях альтер эго, убеждается в том, что его позитивная научная и советская жизнь на поверку далеко не так удачна и далеко не так счастлива. Его лучший друг Павел Успенский, со смерти которого начинается роман, и смерть которого является как бы толчком, разбудившим Юдина, на самом деле украл, умыкнул у него возлюбленную, аспирантку Бету, Эльжбету, Елизавету. Потом выясняется, что и вся жизнь Успенского была, несмотря на их тесную дружбу, чередой предательств и научных компромиссов. И деятельность его в науке во многом была опять-таки результатом, как сегодня сказали бы, пиара, а по большому счету, конечно, он занимался в основном, как очень многие тогдашние ученые, больше административно-хозяйственной деятельностью, нежели научной. И талантливых людей не защищал, а иногда, когда мог, покровительствовал, когда не мог, сдавал. И в общем, это первый слой, который снимается в первых двух частях романа.

Ну и в третьей части выясняется, что административно-хозяйственная деятельность была на самом деле не так плоха, потому что она очень многим приличным людям позволяла выжить. Что Бета не так-то уж любила главного героя, и он много раз оскорблял ее равнодушием. И вообще в своем холостяцком одиночестве он закостенел и других людей разучился понимать. Главное же выясняется, что плохие люди не так уж плохи, а хорошим, вот что самое печальное, не так уж нужна творческая свобода, вообще не очень нужна им свобода. Им довольно уютно выживать в том мире, который описывает Крон, в мире клеветы, подсиживания, опять-таки имитации вместо науки, что это гораздо более в человеческой природе, нежели бескорыстное служение.

Больше того, выясняется, что, когда случился ХХ съезд, разоблачивший тогдашнюю антинауку, это привело к новому взлету карьеризма. И на этой разоблачительности поднялись новые фальсификаторы, которые ничем не отличались от Лысенко, то есть корень сидел гораздо глубже. И кстати говоря, Крон честно пытается, помните, как Томас Манн и Фауст, он пытается нащупать точку, развилку, с которой все пошло не так. Он доходит даже до того, что, там довольно обширный в романе кусок о том, как главный герой, попав в Париж на конференцию, едет в музей-квартиру Ленина. Этот кусок невыносимо ходульный, конечно, и там посещают они этот музей, посещают парк, где гулял Ленин, и герою начинает даже казаться, что в детстве, может быть, его и видел, когда ему было три года, и какой-то с высоким лбом с рыжими усами человек к нему нагнулся и веселыми глазами на него посмотрел.

Может быть, с Ленина все пошло. Может, он пытается так, очень по-шестидесятнически в Ленине нащупать какой-то источник вдохновения, но этого не получается. Получается, что вообще человеческая природа гораздо больше приспособлена к лжи, к конформизму и имитации, чем к научному поиску и какому-либо служению. Получается, что состояние сна для всех гораздо удобнее, чем состояние бессонницы.

То, что у героя начинается бессонница, а до этого он всегда спал идеально крепко, и вообще он очень здоров, все время подчеркивается его физическое здоровье, его молодость, его удивительная бодрость для 49 лет, когда он все время говорит: «Старость от меня еще далеко». Но на самом деле бессонница у него начинается тогда, когда он осознает собственную слепоту, плоскость собственного взгляда на мир. И тогда выясняются две вещи: сначала, что советская власть чрезвычайно далеко отошла от изначальных образцов, а потом, я не буду спойлерить, там прочтете, там очень много срывается опять-таки покровов по ходу романа, а потом выясняется, что людям того и надо, потому что людям не нужны ни революции, ни радикальные реформы, людям нужна рутинная жизнь, в которой они могут комфортно побыть ничтожествами, и им очень от этого хорошо.

И тогда он начинает понимать, что вот тот Павел Успенский, которого он знал, был гораздо мудрее, чем ему казалось, потому что он позволял людям такими быть, позволял им и карьеризм, и фальсификации, и уклонение. Он не требовал от них большего. И вот этот механизм перерождения советской власти под нужды обывателя особенно мучителен и нагляден, когда речь заходит о науке. Потому что в науке, казалось бы, требуется правда, и тут выясняется, что правда никому не нужна. Там же, кстати, там есть такой гардеробщик, легенда этого института выдуманного, старик Антоневич, вот он вообще промышляет, даже не промышляет, он ничего с этого не имеет, но это как такой чеховский швейцар Паисий, который от катара посоветовал употреблять сулему, он лечит травками. И тут вдруг оказывается, что травки Антоневича куда более целительны, куда более полезны, чем вся передовая медицина.

Но не будем забывать, что это же роман 1977 года, то есть это о времени увлечения всей этой парамедициной, паранаукой, йогой, инопланетянами, уринотерапией, всякой ерундой. И вдруг оказывается, что для людей это целительно, и что людям это нужнее, чем идеалы. В общем, как это ни страшно, по роману Крона возникает страшное ощущение, что идеальное состояние человека — это мещанин. И не надо его трогать, и не надо его извлекать из этого состояния, потому что любые попытки его оттуда извлечь, они приводят к трагедии.

Этот роман в традиции 1977 года, и вообще в традиции поздних семидесятых, он довольно сильно зашифрован. Во-первых, он очень велик, чрезвычайно он перетяжелён по объему. Во-вторых, он страшно многословен. Это, в общем, так нужно, потому что действительно автор драматург, ему нужна речевая характеристика героя, и поэтому самоупоённая, изобильная, тяжеловесная, с массой вставных конструкций речь Юдина, она ему такая нужна. Тогда действительно время таких самоуспокоенных эгоистов, о которых замечательно писал Крелин, хирург, врач и ученый, тоже, кстати, в одной из своих тогдашних повестей, что кому на Руси жить хорошо, так это сорокалетним одиноким холостякам-эгоистам. Это время эгоизма, время душевного сна. И если для этого человека наступает время бессонницы, то и то уже чрезвычайно хорошо, потому в его самоуспокоенности появляется хоть какая-то брешь.

Уже тогда в «Двухчасовой прогулке» каверинской была абсолютно точная мысль о том, что советская наука, то есть искание истины, какой наука задумана, отменена. Наука ищет не истины, а выгоды. Об этом, кстати, и Зиновьев писал в книге, о которой мы говорили в прошлый раз. Продолжается вот это вот искание позиции наиболее удобной, а искание истины, оно отошло на второй план. И в «Лете в сосняках» у Рыбакова это уже совершенно отчетливо, и уж особенно отчетливо у Грековой в «Кафедре», где тоже умирает старый ученый, замечательный, с прозрениями, с открытиями, а на место его, руководить кафедрой, приходит «сухарь», абсолютный бюрократ. Правда, этот бюрократ человек необычайно трогательный и, как выясняется в конце, даже добрый.

Вот видите, у Грековой герой проходит тот же путь, и когда сначала приходит на место классического ученого классический партийный деятель, мы начинаем его ненавидеть. Он еще требует со всех отчета, как они время тратят, а потом мы узнаем, что он добрый, что он ухаживает за парализованной тещей, что он сотрудникам кафедры помогает в каких-то бытовых вещах. И оказывается, что все не так ужасно, оказывается, что, может быть, требования истины и таланта, они и не нужны, а нужен не гений, а человек, который умеет жить, и дает жить другим. Вот как это ни ужасно, к этому выводу начали в конце семидесятых годов приходить очень многие.

Я, правда, не льщу себя надеждой, что после нашего разговора о полузабытой книге Крона, все кинутся эту книгу искать. Да и читать ее трудно, даже мне вот сейчас перечитывать ее перед этим разговором было трудно. Она затянута, тяжела, и в ней очень тоже ощущается, знаете, такая позднесоветская избыточность, когда вроде и стиль красив и гладок, и цитаты присутствуют, и намеки ловятся, но при этом, в отличие от сухой, лаконичной, горячей прозы Трифонова, это какое-то такое студенистое, медузообразное нечто. Но в этом желеобразном тексте заложена очень важная мысль, и в истории его создания тоже.

Ведь от Крона никто не ждал, что этот советский маринист военный вдруг возьмет и напишет такую точную вещь о пороках советского мышления. Вот и здесь так же, и герои его тоже, с которых постепенно срываются маски, оказываются не теми. В общем, во времена застоя, таких, как сейчас, надо, мне кажется, избегать чересчур однозначных оценок и суждений. И застой только тем и хорош, что он все-таки предполагает некоторую задумчивость, некоторую многозначность, некоторую возможность пристально разглядеть вещи. Потому что потом, когда все опять побежит, эти открытия забудутся, и все опять радикально упростится.

И неслучайно поэтому, что книга Крона, которая была сенсацией 1977 года, уже в 1987 году, во время гораздо более радикальных разоблачений, никому ничего не говорила. А у нас сейчас есть, на самом деле, идеальный повод задуматься о природе человека, и о том, к чему она, собственно, более склонна.

Вообще для конца семидесятых годов еще, помимо обращения к научным всяким темам и кругам, то, что само по себе, ученые стали героями литературы — это само по себе уже очень характерно, потому что наука, в идеале, должна быть совестью общества.

Но особенно интересно, что это время таких, новых женских образов, прежде всего в кино. Понимаете, вот «Время желаний», «Старые стены», «Москва слезам не верит», «Странная женщина», «Сладкая женщина», «Тема», в особенности, конечно, «Прошу слова» панфиловская, появление на первом плане женщины. Это горькая довольно и трагическая вещь. Почему женщина становится главной героиней? Потому что мужчины уходят на второй план. Еще Добролюбов писал, что женщины в России становятся сильными, когда мужчина слишком гибко и робко встраивается в социальную иерархию.

Вот в этой книге, пожалуй, самый интересный образ — это Бета. Почему она Бета? Не только потому, что она Эльжбета, а потому что бета традиционно следует за альфой, и как бы всегда остается на втором плане. А вот Бета, с ее решительным мужским шагом, с ее высоким ростом, с ее радикализмом в суждениях, она наиболее здесь симпатичный человек.

И важно, что из жизни героя она вытесняет совершенно влюбленную в него Ольгу. Ольга просто влюблена, она добра, она трогательна, но она просто влюблена, она легко сдается на его ухаживания, ее не надо уговаривать. А когда выгорает ее чувство, она так же легко его покидает, уезжает, выходит замуж за военного и рожает дочку у себя в Саратове. То есть у нее нет на самом деле вот этой глубины.

А Бету надо осаждать долго, она женщина сильная, принимающая точные решения, нравственно точные в том числе. Поэтому, вот это обращение к образу сильной женщины, это еще одна важная черта эпохи. Я боюсь, что из всего романа в читательской памяти остаются прежде всего вот эта Бета в ее черном свитере и пуховом платке, потому что это вот тот образ сильной героини, по которому всегда так тосковала преимущественно мужская русская литература.