1903 – Валерий Брюсов — Urbi et orbi (03.10.2015)

Здравствуйте, дорогие друзья! Продолжаем наш цикл разговоров «100 книг русской литературы», 100 книг XX века. 1903 год, «Urbi et Orbi» Валерия Яковлевича Брюсова.

Трудно найти в русской литературе репутацию хуже брюсовской. Больше того, в юношеском своем дневнике от тысяча восемьсот, кажется, девяносто четвертого года он записал: «Моя юность была юностью гения, ибо только гениальностью можно оправдать все, что я делал». Справедливо. Дневник Брюсова пестрит эротическими воспоминаниями, воспоминаниями о влюбленностях, изменах, весьма жестоких расправах с друзьями, врагами, возлюбленными. Вообще Брюсов имел репутацию звероватую, демоническую, и это особенно странно сочеталось, пишет Ходасевич, с его купеческим домашним бытом, супругой Иоанной, пирожками с морковью. Но Ходасевич-то перед Брюсовым, будем откровенны, ходил на цыпочках, и по инскриптам можно судить, что он преклонялся перед ним глубоко. Это уже он с ним задним числом сводит счеты, когда Брюсов умер.

Правду сказать, перед Брюсовым многие преклонялись. Репутация ужасная, а ощущение величия, безусловно, от него исходило. Блок, главный русский поэт XX века, писал ему, что считает себя недостойным его рецензировать и печататься с ним в одном журнале, и это не брезгливость. Он пишет наоборот: «Перечитав «Urbi et Orbi», понял, что величие этой книги таково, что не могу, не смею о ней писать ». Больше того, Тиняков, конечно, очень дурной человек и не самый сильный поэт, Брюсова обожествлял, говорил, что видит его грядущим по водам. Да и женщины русской литературы, такие даже, как весьма талантливая Надя Львова, из-за него покончившая с собой, боготворили его и каждое его мнение считали драгоценным. Да и правду сказать, более талантливого литературного критика, чем Брюсов, который различил, первым почувствовал всех величайших людей в русской литературе XX века, трудно найти в это время.

Пожалуй, знаете, вот есть у меня такая теория, что каждому крупному литературному явлению предшествует какой-то предтеча, какая-то не очень удачная, но близкая репетиция. Вот Брюсов — это как бы первое явление Гумилева, блистательного, волевого, формалиста такого, цеховика в хорошем, разумеется, смысле, а не в том, в каком это слово приобрело при русской теневой экономике. Конечно, «Цех поэтов» — лучшая школа для новичков и лучшая литературная организация, самая дисциплинированная, самая чеканная, самая, пожалуй, плодотворная, которая в русском начале XX века существовала. Брюсов — предтеча акмеистов с их значащим словом.

Конечно, его знаменитый сборник «Русские символисты» — это начало русского символизма, и он, конечно, первый русский символист. Но по большому-то счету, с Брюсова началось в русской литературе почти все. Началась гумилевская романтика: «Дремлет Москва, словно самка спящего страуса…» или «Моя любовь — палящий полдень Явы…». Из всего этого вырос «Путь конквистадоров». Брюсов — предтеча русского киплингианства, Тихонова, например. В огромной степени предтеча русского сюрреализма, потому что сколько у него было стихов абсолютно безумных! И, конечно, можно найти массу брюсовских стихов у Мандельштама, скажем, «Вскрою двери ржавые столетий, / Вслед за Данте семь кругов пройду…». Это же почти абсолютный «Ламарк»: «Мы прошли разряды насекомых. / С наливными рюмочками глаз».

Очень много брюсовских отзвуков, брюсовского голоса в русской поэзии. Влиятельность его была огромна, потому что он сам был бесконечно разнообразен, и не случайно «Все напевы» — это его неосуществленный великий замысел, попытка написать стихи в духе всей абсолютно поэзии мировой! Написать рондель, вирелэ, сонет, написать сестину*, написать английскую балладу! Пытался стилизовать даже фольклор, даже народные песни: «Кенгуру бежали быстро, / Я ещё быстрей. / Кенгуру был очень жирен, / А я его съел». Конечно, ни о чем, кроме пародии, при этом не вспоминаешь, но что поделать. Да, «Все напевы», стать такой радугой, воспроизвести всё.

За величайшим трудолюбием Брюсова, которое заставило Цветаеву назвать его «героем труда»**, за величайшей осведомленностью и эрудицией Брюсова очень многие забывают главное в его поэзии. Вот это главное, пожалуй, впервые было сформулировано, явлено в наибольшей полноте в сборнике «Urbi et Orbi». Что же тридцатилетний к тому моменту Брюсов, Брюсов на пике своих возможностей, что же он предлагает urbi et orbi, граду и миру? Мне кажется, что главная брюсовская лирическая тема — это тема садомазохистская. Не только в эротическом плане, хотя надо сказать, что Брюсов — это и великий эротический поэт, давайте будем откровенны. Что мы, действительно, всё ведем себя, как писал Набоков, как в воскресной школе?

Признаем, что именно с Брюсова в русской поэзии начинается эротика, до него этого просто не было. Он поэт небывалой откровенности, кстати говоря, он и в переписке невероятно откровенен. Ну, вспомните, например, его переписку с Ниной Петровской, прототип безумной Ренаты в «Огненном ангеле». Конечно, сама по себе Нина Петровская — это настоящая демоническая, элитарная женщина Серебряного века с такой же страшной трагической судьбой. Нужно сказать, что переписка Брюсова с Ниной Петровской — гораздо более захватывающий роман, чем «Огненный ангел». И вот некоторые воспоминания, ну, о том, как в варшавской гостинице они лежат, соприкасаясь коленями — это, пожалуй, одно из самых пронзительных и горячих любовных писем вообще в русской литературе. Удивительный человеческий документ!

Любовь эта мучительная, после которой и Брюсов был разрушен необратимо, потому что Нина его подсадила на наркотики, и Нина оказалась практически разрушена, потому что никто не мог ей его заменить. Эта любовь породила в огромной степени лучшие лирические стихи Брюсова, и главная тема этих стихов — взаимное мучительство, потому что и Ходасевич правильно процитировал: «Где же мы: на страстном ложе / Иль на смертном колесе?». Действительно, взаимное мучительство двух равных душ, двух равных и равно непримиренных личностей. Для Брюсова любовь существовала только как покорение, завоевание. Он был в этом смысле большим конквистадором, чем Гумилев, потому что для Гумилева, например, с его мальчишеским озорным темпераментом возможно было и сотворчество, и равенство, и партнерство, как довольно долго было в его отношениях с Ахматовой, например. Все эти взаимные игры, в том числе литературные. Брюсов в этом смысле гораздо радикальнее. Гумилев все-таки товарищ, скорее товарищ по играм. Ему необязательно подчинять, необязательно доминировать. Больше того, когда он понимает, что проигрывает, он ведет себя совершенно как мальчишка, например, в истории с Черубиной де Габриак. Обиженный мальчишка, который по-мальчишески мстит.

Совсем другое дело Брюсов. Брюсов — это действительно абсолютно доминантная фигура, поставившая перед собой великую задачу. Тогда, когда-то Надежда Львова, еще пытаясь сопротивляться его демоническому обаянию, сказала, что стихи его холодноваты, он сказал: «Да, может быть. Но они будут в программе гимназии, и такие девочки, как вы, будут их затверживать наизусть». Брюсов знал, что хотя бы тремя строчками, но он останется в истории литературы. У него тоже есть высокий демонический порыв, ницшеанский порыв: любой ценой осуществиться, любой ценой остаться. Художник, мастер железной самодисциплины, и «Urbi et Orbi» — это стихи, в огромной степени посвященные тому, как мастер ладит собственный постамент. Это потом уже в стихах Брюсова появятся общественные темы, напишет он гениального «Каменщика», на мой взгляд, замечательного, напишет вообще довольно много политических стихов, всегда у него очень слабых.

Но Брюсов 1903 года, Брюсов времен «Граду и миру» — это еще человек, которого больше всего занимает он сам, занимает его миссия поэта. И для него вот эта самодисциплина, огранка стиха, чеканка, сверхчеловечность, подчинение себе и читателей, и женщин, и времени, всего — это выдающаяся задача! И должен я сказать, что если бы сегодня Россия читала Брюсова, она бы, конечно, не смирилась с нынешним своим положением, потому что поэзия Брюсова — это поэзия именно сверхчеловеческой дисциплины, максимальной требовательности к себе. «Вперед, мечта***, мой верный вол! / Неволей, если не охотой! / <…> / Я сам тружусь, и ты работай!». После этого, конечно, очень жидкими выглядят стихи Заболоцкого: «Душа обязана трудиться / И день и ночь, и день и ночь!». Ну обязана трудиться, ну и что? Ради чего? Брюсов не боится сказать — ради памяти, ради славы, ради вечности, да, ради самоутверждения в этой вечности. И он не только лучший переводчик Верхарна, он еще и такой в некотором смысле русский Верхарн, который утверждает торжество железного города, каменных зданий. Это все для него памятник человеческой мощи, могуществу человеческого духа, и сам он только частный случай этого могущества.

Естественно, любовь такого человека — это мучительная, смертельная борьба между привязанностью и тщеславием, между похотью, которая делает его слабее и опять-таки железной самодисциплиной. Она обречена всегда заканчиваться разрывом, потому что нельзя много тратить времени на эту слабость, надо всегда преодолевать. И этот пафос преодоления в «Urbi et Orbi» невероятно силен. Уже ранний Брюсов возглашал: «Я — вождь земных царей и царь, Ассаргадон. / Владыки и вожди, вам говорю я: горе!». Он действительно пришел как лидер, пришел как вождь. И он был вождем русской поэзии. И, безусловно, лучшие стихи нулевых годов, лучшие стихи 1900-х годов написаны Брюсовым.

Мы понимаем, конечно, гениальность, воздушность Блока, понимаем его мелодизм, понимаем его универсальность, потому что в стихи Блока каждый может поместить себя, в них нет определенности. Каждый может произнести это от собственного лица. А вот Брюсов не то, Брюсов — поэт не для всех. Как сказал Пиотровский о Ленинграде, о Петербурге: «Сильный город, построенный для сильных людей сильным человеком». Вот так и Брюсов. Это поэт силы, конечно, самодисциплины, чеканки, логики. Может быть, его стихи выглядят слишком головными, хотя в них все время скрежещет вот эта потаенная страсть, все время умоляет о сопротивлении, умоляет о милосердии задавленное человеческое. Это внутренняя его драма, это главное его противоречие, но при всем при том мы должны признать, что ведь поэтика дисциплины — это тоже, знаете, не самое плохое, потому что русская душа недисциплинированна. Русская душа вяловата, она — мечтательна. Брюсов, который как Медный всадник на дыбы поднимает собственную лирику, все время взнуздывает ее, Брюсов, который требует от читателя такой же железной логики и четкости — это хорошее противоядие от безволия. И «Urbi et Orbi» — книга стихов, которые в массе своей предлагают нам, пожалуй, самый полезный, самый спасительный императив.

Еще о чем нельзя не сказать? Конечно, Брюсова всю жизнь упрекают за то, что он рациональный, за то, что он головной. Но вспомним «Коня блед». «Конь блед», один из всадников апокалипсиса, вот это страшное городское видение, которое написано такой длинной захлебывающейся строкой с не очень четко заявленным размером. На самом деле, мне кажется, это такой семистопный ямб. «Мчались омнибусы, кебы и автомобили, / Был неисчерпаем яростный людской поток». Вот это стихотворение настолько страшное, что в детстве, я помню, я его пролистывал поскорее, я очень его боялся. Вот это апокалиптическое видение — откуда оно вдруг у рационального трезвого Брюсова? Можно объяснить.

Брюсов — это поэт всегда предощущаемой расплаты, великих потрясений. За что? Да вот за то, что люди расслаблены, за то, что он один такой высится утесом среди людского моря, которое вечно принимает любые формы. Город, среди которого появляется конь блед — это город конформистов. Рискнем сказать, что это город попустительства, как помните, по формуле Анненского, текучего и повального попустительства людей своим слабостям. Два человека в этом городе равны себе: безумный, убежавший из больницы, и проститутка. Она растоптала себя ради людей (или ради выживания), но тем не менее сумела себя отринуть, а он безумец. Вот к ним по-настоящему обращается Брюсов, потому что Брюсов взыскует на самом деле бескомпромиссности и подлинности. Именно поэтому он оказался первым, кто высоко оценил Маяковского и Хлебникова. Я думаю, что сегодня чтение Брюсова — это тот необходимый витамин, который способен придать аморфности нашей жизни, аморфности нашей души некую кристаллическую строгость и напомнить нам о том, что «Царство Небесное силою берется».

Попробуем ответить на несколько довольно забавных вопросов. Вопрос первый был, конечно, о взаимном влиянии Брюсова и Блока, и было ли оно? Конечно, Брюсов повлиял, но повлиял очень странно. Блок находится с ним в довольно жесткой полемике. Вот возьмем классическое стихотворение из «Urbi et Orbi» «Побег», очень мне, кстати, нравящееся:

Мой трубный зов, ты мной заслышан

Сквозь утомленный, сладкий сон!

Альков, таинственен и пышен,

Нас облегал со всех сторон.

И в этой мгле прошли — не знаю,—

Быть может, годы и века.

И я был странно близок раю,

И жизнь шумела, далека.

Но вздрогнул я, и вдруг воспрянул,

И разорвал кольцо из рук.

Как молния, мне в сердце глянул

Победно возраставший звук.

И сон, который был так долог,

Вдруг кратким стал, как всё во сне.

Я распахнул тяжелый полог

И потонул в палящем дне.

И я — в слезах, что снова, снова

Душе открылся мир другой,

Бегу от пышного алькова,

Безумный, вольный и нагой!

Зрелище, конечно, ужасное, но у символистов бывали и не такие крайности. «Соловьиный сад», конечно: «Я ломаю слоистые скалы…». Помните, вот эта история о том, как он тоже век или день провел в чужом саду, «Заглушить рокотание моря / Соловьиная песнь не вольна!». Он выбрался из алькова, бежал и что же? А встретил его «рабочий с киркою, / Погоняя чужого осла». И мораль Блока очень проста: там бы ты и спал! Не ходил бы ты в эту реальность! Что тебе вот этот безумный полдень, который палящий, «И потонул в палящем дне», тоже мне отрада! Конечно, вот в этом-то главная разница между Брюсовым и Блоком. Брюсов бежит от мечты к реальности, «бегу от пышного алькова», а Блок говорит: да что в жизни-то? Не стоит жизнь соловьиного сада. Останься в соловьином саду, и будет тебе счастье. Прекрасно.

Вот вам, пожалуйста, гимн брюсовский:

Здравствуй, тяжкая работа,

Плуг, лопата и кирка!

Освежают капли пота,

Ноет сладостно рука!

Прочь венки, дары царевны,

Упадай порфира с плеч!

Здравствуй, жизни повседневной

Грубо кованная речь!

<…>

В час, когда устанет тело

И ночлегом будет хлев,—

Мне под кровлей закоптелой

Что приснится за напев?

<…>

А когда и в дождь и в холод,

Зазвенит кирка моя,

Буду ль верить, что я молод,

Буду ль знать, что силен я?

Понимаете, вот этот гимн работе такой странный в русской литературе, в мечтательной русской литературе, которая всю жизнь, как Обломов, бережет свою сердечную чистоту. В этом принципиальное брюсовское новаторство. Кто бы вообще пел такие гимны труду и дисциплине? Даже Горький, вечный труженик, говорил, что вот труд — проклятие человека, мука человека, его первородный грех. А для Брюсова это милое дело. Это удивительная, на самом деле, штука.

Естественно, что у него случались, конечно, и совершенно другие темы, и мы сейчас их коснемся, но вместе с тем, по большому-то счету, для него единственное, что противостоит смерти, отчаянию, одиночеству — это работа, самодисциплина. Конечно, это слишком прозаический вывод, но в общем надо признать, что это работает, понимаете? Ужасно, но работает.

Помоги мне, мать-земля!

С тишиной меня сосватай!

Глыбы черные деля,

Я стучусь к тебе лопатой.

Ты всему живому — мать,

Ты всему живому — сваха!

Перстень свадебный сыскать

Помоги мне в комьях праха!

Помоги сыскать кольцо!..

Я об нем без слез тоскую

И, упав, твое лицо

В губы черные целую.

Посмотрите, как поздно потом, как странно это откликнулось у Смелякова: «…эту черную землю сырую, / эту милую землю мою». Это почти эротическое чувство к земле, которую герой так по-фрейдистски копает лопатой. «Что ее подымал я лопатой и валил на колени кайлом» — у того же Смелякова. У Смелякова аукнулось через 70 лет! Надо сказать, что это очень характерно для советской именно литературы — брюсовский культ труда. Конечно, мы с вами «гуляки праздные» и нам гораздо приятнее вдохновение, нам, поэтам, но Брюсов напоминает нам о том, что работа — это самый сильный гипноз.

И чтобы уж закончить на совсем веселой ноте, невозможно, конечно, не спеть, не напомнить его городские романсы: «Есть улица в нашей столице, / Есть домик, и в домике том / Ты пятую ночь в огневице / Лежишь на одре роковом». Тоже такой садизм по полной программе. «И каждую ночь регулярно…». Воткнуть в стихи слово «регулярно» до Брюсова вообще никто бы не попробовал!

И каждую ночь регулярно

Я здесь под окошком стою,

И сердце мое благодарно,

Что видит лампадку твою.

Ах, если б ты чуяла, знала,

Чье сердце стучит у окна!

Ах, если б в бреду угадала,

Чья тень поминутно видна!

 

Твой муж, задремавши на стуле,

Проспит, что ты шепчешь а бреду;

А я до зари караулю

И только при солнце уйду.

Мне вечером дворники скажут,

Что ты поутру отошла,

И молча в окошко укажут

Тебя посредине стола.

Войти я к тебе не посмею,

Но, земный поклон положив,

Пойду из столицы в Расею

Рыдать на раздолиях нив.

Я в камнях промучился долго,

И в них загубил я свой век.

Прими меня, матушка-Волга,

Царица великая рек.

Это ужас, конечно, но это и стилизация же. На самом деле это обычный городской романс, и он прекрасно чувствует этот городской романс. Брюсову неважно, хороший это вкус, дурной. Ему важна точность стилизации. И, конечно, это можно петь в любом кабаке. Правда, здесь есть абсолютно брюсовская нота: он смотрит, как она умирает, и это для него естественно, потому что он обречен быть губителем (несколько так по-уайльдовски) всего, что любит. Кстати, лучший перевод «Баллады Редингской тюрьмы» все-таки исполнен Брюсовым.

Вот когда на все это смотришь, тогда и понимаешь, наверное, с особенной полнотой, что все-таки поэтика работы, точности, дисциплины — это, братцы, не последняя вещь. И даже когда Брюсову изменяет вкус, ему не изменяет культура, потому что для культуры по большому счету не важно, хорошо там со вкусом или плохо, а важно, насколько это точно. И Брюсов в некотором состоянии, безусловно, точен. И это состояние хорошее. Ну а мы с вами увидимся через неделю.

Узнай цену консультации

"Да забей ты на эти дипломы и экзамены!” (дворник Кузьмич)