1902 – Максим Горький — На дне (26.09.2015)

Здравствуйте, дорогие друзья. Продолжаем наш проект «Сто книг XX века», сто русских книг, что особенно важно. И конечно, вряд ли можно пропустить самую популярную русскую пьесу 1902 года, премьера которой прошла в декабре — это, конечно, «На дне». Пьеса пользовалась такой славой во всём мире, во всём мире больше даже, чем в России, потому что в России она была разрешена единственному театру — а именно, МХТ. Во всём мире её ставили так, что только на немецкие, скажем, постановки, РСДРП существовало с 1903 по 1905 годы, поэтому Горького в партии весьма ценили.

Пьеса первоначально называлась «На дне жизни», Леонид Андреев* убрал лишнее из названия — и так стало, конечно, гораздо лучше. Пьесу Горький начал писать с 1901 года и первоначальный её замысел очень резко отличался от того, что получилось. Горький, надо сказать, вообще пьесы писать не очень умел, как это ни ужасно звучит.

Во-первых, все персонажи разговаривают его голосом, с его бесконечными тире. Ну, надо сказать, в его мемуарах так тоже разговаривают все, даже Толстой у него разговаривает по-горьковски. Во-вторых, драматургическое напряжение, сюжет ему даются трудно. Горький сам о себе неоднократно говорил, что он «скорее очеркист, чем писатель», настоящего лаконизма он добился только в рассказах 20-х годов, в основном пользуется собственными жизненными наблюдениями, а жизнь, как известно, не так богата сюжетами, как пахучими деталями, вот именно в строительстве фабулы драматической Горький не силён. Пожалуй, у него 2 по-настоящему сильных пьесы — именно как пьесы, это «Старик» и «Фальшивая монета», ну это там, где есть собственно фабула, они как раз самые малоизвестные. «На дне» — это в достаточной степени результат случайного развития, в двух словах расскажем, как это получилось.

Он задумал написать пьесу с совершено святочным, идиллическим сюжетом. Есть ночлежка, в ней озлобленных друг на друга, как он называл их, «бывшие люди». Они ругаются, теснят друг друга, грубят, негодуют, но тут наступает весна… И они выходят из своей ночлежки, начинают благоустраивать как-то свой участок, и на фоне этой весенней идиллии начинают разговаривать друг с другом и даже любить друг друга, и в общем всё заканчивается, каким-то не скажу — катарсисом, но почти примирением. Первый акт этой пьесы он стал читать Толстому, Толстой относился к Горькому сложно. Поначалу, ему очень понравился молодой писатель, потом он начал относиться к нему всё более скептически, может быть, тут был какой-то элемент литературной ревности с его стороны, потому что слава Горького очень быстро затмила славу Толстого. Горький, это был такой своего рода Прилепин конца XIX столетия, и его считали таким проросшим из гущи жизни, и тоже слава его росла стремительно, и многие коллеги-профессионалы, надо сказать, к этой славе очень сильно ревновали. Не ревновал, пожалуй, один Чехов, который сам о себе был достаточно высокого мнения. Что касается Толстого, то Толстой был как раз в этом отношении очень ревнив и даже, может быть, немного тщеславен, что для гения обычно, может быть для гения — хорошо. И его Горький стал очень быстро раздражать. Не случайно он сказал о нём Сулержицкому удивительно точные слова: «Горький ходит, смотрит на людей, записывает, всё запоминает и докладывает какому-то своему невиданному страшному богу, а бог у него — урод». Довольно жёсткие слова, и в общем верные.

И вот, через некоторое время, когда уже в 1901 году уже знаменитый, прославленный Горький читает Толстому первые сцены из пьесы, это вызвало у Толстого ярость, раздражение, он говорит: «Зачем, зачем вы копаетесь в этой грязи? Кому нужен весь этот, так называемый, реализм? Зачем вы описываете уродство, нищету, болезнь, пьянство, ведь это какое-то наслаждение пороком, какое-то смакование его?» — и он даже не дослушал. И Горький обиделся. А как мы знаем, например, из истории пушкинского «Евгения Онегина», из истории того же Толстого — из обид, из личной мести очень часто получается высококлассная литература, ведь весь «Онегин» — это месть Раевскому, да и вообще светской молодёжи, которая над Пушкиным гадко издевалась. Вот Пушкин им отомстил раз и навсегда, всем этим пародиям на Наполеона, всем этим ничтожествам. Надо сказать, что и «На дне» — это тоже акт мести, только акт мести Толстому. Благодаря Толстому в пьесе появился Лука, единственное живое по-настоящему действующее лицо.

Что такое «На дне», ведь это довольно странная история, о чём пьеса? Действительно, следы первоначального замысла остались в первом акте: остался ужас жизни, осталось презрение, негодование, осталось очень горьковское ощущение, что эти отвергнутые обществом люди и есть на самом деле настоящие, новые люди, босячество, ну, вещь-то переломная. Надо сказать, что к этому моменту отношение Горького к босякам, по мере его подъёма по социальной лестнице, стало меняться: если в очерках «Бывшие люди» ему ещё казалось, что это зерно нового человека, сверхчеловека, ну такой Челкаш, да — отверг общество и стал суперменом, то к 1902 году Горький уже думает иначе — для него это именно ил, придонный слой, и он ничего хорошего в ночлежных людях уже не видит. Они мучают Анну, которая умирает, они издеваются над Бароном, издеваются над Настей — ничего святого, бывшие, действительно. Но Лука — это, пожалуй, персонаж посерьёзней.

И тут в пьесу входит главная, очень важная для Горького мысль: «Нужна ли человеку правда?» Потому что Лука — это утешитель, Лука — это такой в некотором смысле конечно «толстовец». Горький ведь уверен, что Толстой — это именно утешитель человечества: Толстой всё время цитирует Марка Аврелия, о том, что «человек свободен и даже в темнице он может чувствовать себя свободным». Толстой примиряет человека с его участью, он говорит, что настоящий переворот, настоящая перемена происходит внутри, а не в социальной реальности, это очень для Толстого важно. И как раз восприятие Толстого, как утешителя — оно для Горького чрезвычайно типично. Ну вот смотрите, казалось бы, мы привыкли из Ленина, из ленинской критики, что Толстой — это бесстрашный реалист. Действительно, он поднес к лицу России зеркало с очень высокой разрешающей способностью, это так; но он сам страшится собственного искусства. И Толстой придумывает для человека массу утешений: то, что действительно можно быть свободным внутри несвободы; то, что человеку много не надо. Помните знаменитый очерк «Много ли человеку земли нужно?», оказалось, что нужен-то ему всего один аршин — на гроб. Это, кстати говоря, Чехов против этого очень сильно негодовал: «Это мертвецу нужен один-два аршина, а живому нужен весь мир».

И, кстати говоря, из полемики с Толстым получилось лучшее произведение Чехова, на мой взгляд — получилась «Палата №6», где Рагин — как раз толстовец, пытающийся быть свободным в палате №6, где собраны все главные русские типы. «Вся Россия — палата №6»,— писал Ленин совершенно точно. Можно там быть свободным? Да никоим образом, тебя убьёт сторож Никита. Вот об этом-то, собственно говоря, и вопрос, и главная проблема горьковской пьесы — нужна ли человеку правда? Способен ли он выдержать правду? Или ему надо самоутешаться, примиряться? Или ему надо выдумать ту концепцию, которая позволяет с этим жить. Ну, как выдумывают её ночлежники: один мечтает подняться и начать опять работать, и вернуться в нормальную жизнь, другая выдумывает себе фантастические любовные приключения, третий всё время, как Актёр, мечтает, что он вылечится, поедет в лечебницу, есть такие лечебницы — его там вылечат. Эта такая пьеса об эскапизме на самом деле. А потом приходит реальность и бьет этих людей по голове — и Актёр вешается. И вывод Горького предельно прост — нет никакого бегства, нет никакого утешения, человеку нужна правда — и самая жестокая, и человеку нужно только одно — сознание своей гордости, достоинства, величия; человек ни с чем не должен примиряться, не должен примиряться со своей участью. Вот этот-то пафос речей Сатина всех больше всего и напугал.

Драматургическое мастерство здесь в том, что между Сатиным и Лукой происходит всего один незначительный диалог: два главных антагониста практически никак не сталкиваются — Сатин молча слушает Луку, Лука молча слушает Сатина. Но, говорит Сатин: «Старик подействовал на меня, как кислота на старую монету». И действительно — контакт с Лукой, встреча с ним, заставила Сатина многое понять о себе самом, заставила понять, на чём он держится. Тут для нас, кстати говоря, очень важно, что этот апологет правды: «Правда — бог свободного человека, ложь — религия рабов и хозяев! Правда — бог свободного человека!» Для нас очень важно, что этот человек — он шулер, карточный, этот апологет правды — жулик. Но это очень важная для Горького мысль, которую подчёркивает всё время, например, Ходасевич, когда о нём говорит, и Бунин — в воспоминаниях: Горький очень уважал воров, для него воровство, шулерство, жульничество было одной из форм искусства. Это, если угодно, тоже вариант творчества, и Сатин — то, что называется «свободный художник». Вообще-то он телеграфист, но он вступился за честь сестры, убил человека — случайно убил, не хотел убивать. И в результате, он после тюрьмы стал шулером — живёт в ночлежке. Он в принципе образованный человек, знает какие-то слова: «Сикамбр!» — произносит он. Вот эта одежда из былых слов для него, как воспоминания Барона о той одежде, которую он всю жизнь менял. Они все действительно всё отринули, голые люди на голой земле. Но вот что удивительно важно, что именно в уста жулика вложены слова: «Правда — бог свободного человека!»

Почему так? Потому что для Горького художник и есть прежде всего человек, это такое ницшеанское понимание свободы, ведь сверхчеловек — тоже прежде всего художник. Сатин — именно художник, и Горький ощущает себя в девятьсот втором году именно так — художник, говорящий человеку правду, художник, который пытается человек возвысить. Актёр всё время произносит надсоновские** слова: «Честь безумцу, который навеет человечеству сон золотой». Горький отрицает золотой сон, утешение — это не его правда. И вот смотрите, что интересно — в последнее время, в последние лет этак десять, самый популярный, наверное, персонаж в русской общественной жизни — это психолог — модно иметь своего психолога, читать психолога; самый популярный врач, ну, помимо диетологов, конечно — это доктор Курпатов. Это такой важный довольно принцип для современной русской культуры, потому что прав тот, кто умеет вас примирить с реальностью. Кто умеет вам внушить правильный модус поведения: «Не надо менять мир, надо изменить своё отношение к нему». Вот так и Лука собственно, Лука ведь как говорит: «Во что веришь — то и есть. Ни одна блоха не плоха — всё чёрненькие, все прыгают» — пафос примирения с реальностью.

Вот он Горькому особенно отвратителен, потому что для него это хуже самой отъявленной лжи: для него это мещанство, для него это, если угодно — предательство, потому что для Горького задача человека — это не примериваться к обстоятельствам, а бороться любой ценой. Бубнов же, в конце-концов, как единственный человек, который пытается что-то делать, Бубнов — он же тоже примеривается: пытается выбраться из этой ночлежки ради чего — просто ради другого рабства, ради работы за гроши, а вот Сатин — он бунтарь, он вообще отказывается от этой жизни, он не хочет жить по их законам, он лучше шулером будет, чем пойдёт работать. Помните, там замечательный монолог: «Сделайте для меня труд удовольствием и тогда я, может быть, буду работать». Ну и что это такое? Горький считал физический труд проклятием для человека и считал унижением. Зачем одно рабство, рабство ночлежное, менять на другое? Для него победитель, настоящий, тот, кто вообще отверг правила этого мира, кто не хочет ни в чём приспосабливаться к нему, а Лука — это именно гений приспособления.

Кстати говоря, речь Луки очень точно, точнее даже, чем горьковские мемуары, воспроизводит дробный старческий говорок Толстого, мы всё время узнаём его интонацию — интонацию довольно циничной шутки, и это очень точный портрет. И самое удивительное, что это портрет, в котором сочетается ненависть с огромной любовью: Горький любит Луку, Горький любуется Лукой, и что особенно важно, обратите внимание — Горький сделал Луку беглым каторжником, очень может быть, что убийцей. И как раз первым, первым после убийства Костылёва, первым исчезает Лука. Это дало повод некоторым толкователям пьесы говорить, что может и убил-то не Пепел, а он. Но, во всяком случае, Лука очень хитрый старик — он умеет всегда удрать первым. То, что Толстой у Горького сделан беглым каторжником — вот это высшая месть, конечно — он почуял в Толстом вот этот страшноватый писательский цинизм, который в нём был конечно, и очень не случайно, что в комментариях, автокомментариях к пьесе, Горький пишет: «Такие утешители, как Лука, утешают только, чтобы от них отвязались, чтобы,— дословно — не тревожили покоя ко всему притерпевшейся холодной души». Это очень жестокие слова о Толстом, потому что «холодная душа».

Один мой студент когда-то здравую мысль высказал, он сказал: «А что же, Лука не верит в человека, это верно. Значит, и Толстой не верил в человека?» И вот здесь я глубоко задумался — ребята, а ведь не верил. На самом деле, по Толстому, человек состоит из похоти и тщеславия, и для того, чтобы существовать, ему нужны два костыля обязательно — либо вера, либо семья, а лучше бы вместе. И потому, кстати, когда Толстой узнавал, что у какого-то нового знакомого нет семьи, нет детей, он тут же к нему охладевал, вот это та причина, по которой он не взял к себе Вересаева домашним врачом — детей нет, «а почему»? Для него — или семья, или церковь, необязательно официальная церковь — внутренняя церковь, душевная, вера, Бог. Без этого человек конечно не существует, он разваливается; он превращается либо в гедониста, вроде Стивы, либо в телёнка, вроде Вронского, либо в злую машину, вроде Каренина. Человеку необходим этот внутренний стержень, эти подпорки, если их нет — то нет ничего. А в общем, Лука — это именно манифест неверия в человека.

Почему эта пьеса так прогремела? Потому что девятьсот второй год — это время довольно глубокой общественной депрессии, революция пятого года ещё впереди, будущее неясно, Россия зависла в безвременьи. Впереди и японская трагедия, впереди и трагедия четырнадцатого года, есть предощущение великих бед и разваливающихся опор, и вот в это время Сатин провозглашает именно вот эти слова: «Человек — это звучит гордо!»

Есть знаменитая история о том, как Евстигнеев, играя Сатина… Была вообще большая смелость, чтобы взять на такую роль не авантажного Евстигнеева, ведь его в первой постановке играл красавец Алексеев-Станиславский, а здесь Евстигнеев — маленький, лысый, и вот когда он произносил этот знаменитый монолог, он иногда, случалось, вот эти слова: «Человек — это звучит гордо!» — вообще произносил как-то в проброс, как мычание, казалось, что он их забыл. «Человек… Это… Мм-м» — и вот Вайда, увидев эту постановку, сказал: «Вот это — самая точная трактовка», потому что правда, которую пытается выразить Сатин больше, чем сам Сатин, вот это очень важно. Сказать в девятьсот втором году обществу, которое недостойно этих слов, сказать: «Человек — это звучит гордо!», в этом есть величайший вымысел. Кто это говорит? Босяк в ночлежке, шулер, которого побили страшно — и он говорит: «Человек — это звучит гордо!».

Да, наверно в этом есть свой комизм, своё унижение, свой бред, но, при всём при этом, надо сказать, в этом есть величайший вызов — в том, что в ничтожестве человек это о себе понимает, в этом заключается, наверное, главное горьковское открытие, применительно ко второму году, вот почему эта пьеса заканчивалась такими демонстрациями. Нужно сказать ещё одну довольно занятную штуку: Ленин эту пьесу не любил. А он, там можно по-разному относиться к его социальным воззрениям, литературный критик он был неплохой, он был в общем человек, наделённый литературным вкусом и эмпатией, эмпатией литературной — он представлял себе о чём идёт речь. Он говорил: «Ночлежка у него какая-то уж слишком культурная». Это так, теоретические рассуждения в ночлежках — ну, это как-то, понимаете слишком. Интересно, что вся труппа МХАТа, МХТ тогда, для того, чтобы поближе ознакомиться с бытом ночлежки, пошла на Хитров рынок, повёл их туда Гиляровский, замечательный знаток этой среды. Там их чуть не побили, потому что кто-то из ночлежников показал им хранимый на груди рисунок, вырезанный из иллюстрированного журнала — «Возвращение блудного сына», где блудный сын возвращается, а отец тут же составляет на него завещание. Общий восторг, слёзы, и кто-то из художников МХТ рискнул усмехнуться при виде этого рисунка. Тут же все эти люди, как писал Гиляровский, «похожие на сосуды, наполненные мутным алкоголем», начали драться и тут уже кто-то замахнулся табуреткой. Гиляровский их остановил, сумев произнести оглушительным матом столь забористую фразу, что все остановились восхищённые. Действительно, Гиляй умел.

Так вот, в ночлежках разговаривали скорее так, а ночлежка Горького действительно очень похожа на Афинскую школу, где каждый развивает свою философию. Ленин был, наверное, прав отчасти, но всё-таки есть некая сценическая условность, сценическая реальность, поэтому публика верила в это. Я думаю, что актуальность этой пьесы для нас сегодня в том, что любые формы утешения и примирения уже нас пресытили, хватит терпеть, нужно сказать однажды себе: «Правда — это бог свободного человека!» Неважно, кто это говорит, пусть это говорит Сатин: лучше Сатин, который это говорит, чем Лука, который нас утешает — и в конечном итоге доводит нас до самоубийства.

«Каким правилам подчиняется человек, выломившийся из системы социальных отношений?»

Братцы, вот это очень осмысленный вопрос, очень правильный — если он уже не в системе этих отношений, каким правилам он подчиняется? Я скажу жестокую вещь, очень, и мне самому эта вещь очень неприятна — он подчиняется только собственным критериям, он должен выдержать те критерии, которые он взял на себя, эта самая страшная борьба. «С кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой!» — законы общества уже над ним не властно, он должен соответствовать собственному уровню, а это самое трудное. Вот Горький сломался, например, я даже знаю, почему он сломался — для него стала слишком много значить репутация. Он в последние годы всё время говорил: «Биографию испортишь». И испортил себе биографию, хуже всех испортил себе биографию; хуже, чем Мережковский, потому что сталинизм вещь непростительная для художника, а он был верный сталинист, тут Солженицын прав абсолютно. Я не знаю, мне трудно найти художника, слушайте, Вы этим вопросом меня поставили несколько в тупик, мне трудно найти художника, который выломился бы из общества и соответствовал своим критериям.

Братцы, я вам назову два очень неожиданных имени: один — Оскар Уайльд, это эстет, который жил по своим законам. И он эти законы выдержал, и он умер, потому что — вот, надо было умереть. Второй — Шаламов. Поставить рядом Уайльда и Шаламова, я вам скажу — это почти невозможная наглость, но это так и есть. Шаламов соответствовал своим критериям, жил и умер в соответствии с ними. Одну слабину допустил — отрёкся от «Колымских рассказов», но расплатился за это полностью. Один жил, один умер.

Могу ещё одного назвать, кстати, человека довольно интересного. Вы знаете, вот Богомолов, абсолютный одиночка, Владимир Богомолов. Нигде не состоял, жил один как хотел; десять лет писал «В августе 44-го» — написал как хотел. Двадцать лет писал «Жизнь моя, иль ты приснилась мне» — написал как хотел. Написал два образцовых романа, великих. Нигде не состоял, ни в чём не участвовал, ничьей помощи не просил — абсолютный волк-одиночка, вот, да — выломился из социума. Он не просто выломился из социума — я его знал немного, с ним разговаривать вообще было нельзя, он функционировал в режиме монолога. И он никому не верил, никого не любил. Вот Василь Быков мне рассказывал, что человека более трудного в общении, чем Богомолов, он вообще не видел — наверно так, но в этом была своя правда. И у него были убеждения, достаточно людоедские — чекистов любил, смершевцев, да, но принципиально абсолютно следовал этим убеждениям; ни с кем не водился, ничего не добился, умер абсолютно одиноким — ну, хорошо жена была понимающая.

Вот таких трёх писателей могу назвать. Может быть, Цветаева отчасти, хотя у неё были случаи увлечений чужими техниками, чужими правдами. Да, может быть, Цветаева. Но в принципе, человек, выломившийся из социума — это огромная редкость в литературе, и они заслуживают максимального уважения.

И тоже очень хороший вопрос:

«Пушкин, Некрасов, Достоевский, Толстой, сам Горький — сплошное примирение и борьба с собой, стыд за внутренний конформизм. Где настоящие борцы?»

Я попытался их назвать, но есть и другие, были. Знаете, вот Хлебников, тоже ни на чём не примирялся. Писатель нон-конформист — это большая редкость, знаете почему? Потому что писатель, он же всем сопереживает, и очень часто он признаёт чужую правду, он становится на чужие позиции, это бывает. Даже Бродский почти дал себя уговорить, приехать в Ленинград. Слава Богу, не уговорился. Писателю свойственно понимать чужую правду, конформизм — нормальная вещь для литературы, и у Горького был этот конформизм, и у Толстого он иногда бывал. Толстой, кстати, наименее конформист из русских классиков, но вот великие безумцы вроде Хармса, Введенского, Хлебникова — вот это примеры человека, звучащего гордо: нигде не состояли, ни в чём не участвовали, и делали то, что хотели.

Есть и свой Сатин, наверное, в русской литературе — это Грин, который всю свою жизнь доказывал, что «человек — это звучит гордо», и человек у него — это всегда победитель. Не сверхчеловек, как в «Блуждающем мире»***, а человек, что очень важно. И поэтому, я настаиваю на том, что Грин ближе к жизни, чем все его реалистические сверстники.

Узнай цену консультации

"Да забей ты на эти дипломы и экзамены!” (дворник Кузьмич)