1965 – Евгений Евтушенко — Братская ГЭС (04.02.2017)

Автор, конечно, не вкладывал в неё такого смысла, не взглядывал на историю с такой высоты. И вообще Евтушенко хотел сказать другое. А получился симптом. Получился знак эпохи.

Начнём с того (эта мысль довольно сложная, но тем не менее мы за 65 лекций привыкли друг к другу и легко говорим о сложных вещах), что поэма – это вообще жанр ретардации, жанр отступления, перестроения, паузы. Эта мысль впервые высказанная Львом Аннинским, мысль достаточно глубокая. Потому что лирика – это такие маленькие летучие отряды, работающие на передовых рубежах. Поэма – это в общем скорее жанр капитуляции, потому что лирическое усилие исчерпывается и начинается то, что стиху вредит – повествование.

Советская повествовательная поэзия, советский роман в стихах – это, братцы,  конечно, кошмар… Страшно представить великого Антокольского, который сочинял свою натужную эпическую поэму «В переулке за Арбатом», которую он сам ненавидел.

Пастернак мучился с поэмой «Зарево», с попыткой написать роман в стихах о конце войны. И, кстати, первая глава у него получилась, но дальше дело не пошло.

Сколько было этих романов в стихах сейчас не вспомнишь. «Добровольцы» Долматовского. Даже у Анатолия Софронова был роман в стихах «В глубь времени», который невозможно вспомнить без судорог. В общем, повествовательный жанр – он поэзии сильно вредит. Для того, чтобы писать роман в стихах, как Пушкин писал «Онегина», нужно всё-таки иметь мысль или, по крайней мере, героя перед глазами. А советская поэзия занималась таким пережёвыванием, перекладыванием прозы в занудные соцреалистические суконные стихи.

И вот тут в шестидесятые годы появляется принципиально новая концепция поэмы. «Братская ГЭС» в известном смысле была такой попыткой возродить поэму двадцатых годов, поэму, ну, скажем, Маяковского «Хорошо».

Надо сказать, что «Хорошо» – это довольно серьёзный вклад Маяковского в жанровую специфику, в попытку выстроить новую поэму. Там нет сквозного сюжета. «Хорошо» – это в сущности цикл стихов, цикл личных воспоминаний автора о десятилетии семнадцать-двадцать семь. Попытка выцепить какие-то главные эпизоды первого советского десятилетия. Ретроспектива. Это не сюжетная поэма. Это именно лирический цикл, в котором есть единое настроение. И настроение это – вовсе не «хорошо». Ведь «хорошо», как мы знаем из этой же поэмы, – это последние слова Блока, которые Маяковский от него слышал. И в этом «хорошо», – говорит он, – слилась и сожжённая библиотека, и эти костры перед Зимним.

То есть, это – благословение, но благословение умирающего.

Вот «Братская ГЭС» – это набор картинок из русской жизни, из русской истории. Для Евтушенко вершиной этой истории в 1965 году является Братская ГЭС. Довольно натужна главная идея поэмы, которая, естественно, ко второй примерно её половине (а поэма огромная, страниц 150) начинает выдыхаться, перестаёт быть сколько-нибудь интересной, – это диалог Братской ГЭС и египетской пирамиды, вы не поверите…

Египетская пирамида – это масштабное сооружение древних, памятник древнему величию. Она на всё смотрит с крайним скепсисом, она устарела, она не  верит в то, что может получиться коммунистический эксперимент. Братская ГЭС – это наш ответ египетской пирамиде, это наш бессмертный памятник – памятник именно братству, памятник свободе. И не случайно там как раз есть такая глава про учительницу Элькину – “учителку” – которая приехала учить селян. И потом она красноармейцев учит, пытается им что-то вдолбить. Один из них там и “выдохнул мучительно” перед смертью:

«Мы не рабы,

 учителка,

 Рабы не мы…»

Вот такой же памятник свободе – это Братская ГЭС.

Евтушенко – это первый живой автор, которого мы анализируем в этом цикле. И он уже, конечно, отчасти тоже сам памятник эпохе. И забавно было бы Евгения Александровича спросить как-нибудь на досуге, понимал ли он, насколько самоубийственна эта метафора? Насколько он, в общем, “опустил” Братскую ГЭС, сделав её такой своего рода “египетской пирамидой зрелого социализма”? Ясно же совершенно, что Братская ГЭС – это столь же мёртвое железо-бетонное сооружение, как и египетская пирамида. И, в общем, – такой же памятник мёртвому режиму. Она, конечно, продолжает работать, продолжает давать ток. Но того братства, в честь которого она поставлена, больше нет. И города Братска в его прежнем виде больше нет. А есть нищий далёкий сибирский город, где давно уже смеются над этой поэмой и над этой мифологией.

Но, тем не менее, этот диалог уходит потом как-то с первого плана, и на первый выступают те главные персонажи, которых Евтушенко видит в российской истории. Удивительно здесь то, что первая глава, зачин поэмы: За тридцать мне. Мне страшно по ночам. Здесь есть какая-то определённая искренность, определённая точность.

Я вообще Евтушенко очень люблю, должен я с горечью сказать. С горечью, потому что этот человек очень часто эту любовь обманывает и пишет вещи, которые этой любви совершенно недостойны. Но вот какая интересная вышла штука: когда “Таинственная страсть” по экранам прогремела, прокатилась, все стали читать стихи шестидесятых годов. И оказалось, что бо´льшая часть этих стихов никуда не годится. Уцелел Вознесенский (мы о нём говорили только что),  в огромной степени уцелел благодаря своей радости разрушения – очень русской радости при виде того, что что-нибудь горит или рушится, и начинается новое. И уцелел Евтушенко. Вот это – странное дело. Евтушенко, которого столько упрекали в пошлости, в отсутствии вкуса. Но у него есть две вещи, которых нет больше ни у кого в такой степени: он абсолютно честен, он всё время говорит о себе, и говорит о себе правду – да, он кокетлив, иногда он кокетничает, конечно, да, он не говорит о себе последней, самой горькой правды, но он, по крайней мере, искренен и он умеет признаваться в поражении. «Как стыдно одному ходить в кинотеатры»  – это фраза, которую не каждый про себя скажет. Замечательный тоже символ одиночества и любовного поражения. У него много любовных стихов, продиктованных настоящей злобой, настоящей ревностью и абсолютной честностью. И вторая вещь, которая Евтушенко выделяет среди многих – он мыслит. Его поэзия – это поэзия ума. И такие стихи, как «Монолог голубого песца», которые я искренне считаю гениальными, невероятно точные. Более сильного, более точного стихотворения о советской интеллигенции не на писал никто.

Кто меня кормит [— тем я буду предан.

Кто меня гладит] — тот меня убьет.

Это прекрасные слова о песце, который сбежал из клетки и не может без клетки. Это гениальные стихи. Как раз об этом ему Катаев сказал: “Женя, перестаньте писать стихи, радующие нашу либеральную интеллигенцию. Начните писать стихи, радующие начальство, или я не поручусь за вашу будущность”.

[«Я ему сказал: Женя, перестаньте писать стихи, радующие нашу интеллигенцию. На этом пути вы погибнете. Пишите то, чего от вас требует высшее руководство»]

И тем не менее Евтушенко, надо отдать ему должное, не пошёл по этому пути. Он продолжал писать стихи, радующие во многом всё-таки либеральную интеллигенцию. Потому что он говорил правду.

И вот эта мысль, опыт мысли и искренности – он, надо сказать, в «Братской ГЭС» есть.

Там есть несколько фрагментов удивительно точных.

Там есть попытка спасти ленинизм – это глава про ходоков “Идут ходоки к Ленину” – довольно, по-моему, наивная даже для этой вещи.

Там есть чрезвычайно наивные революционные главы – “Жарки”, например.

Там есть много попыток фальшивого умиления перед трудовым пафосом – описание свадьбы, среди которой вдруг на плотине тревога и все бегут срочно её исправлять.

Но самая фальшивая, с одной стороны, а с другой стороны – самая прорывная там глава – это, конечно “Нюрка” – глава про бетонщицу Нюрку. Конечно, сегодня она выглядит смешно:

чуть вибратор на миг положу —

ничего я как будто не вешу,

оттолкнусь от земли — полечу!

[лишь вибратор на миг положу —

ничего я на деле не вешу,

отделюсь от земли — полечу!]

Ну кто ж думал, что вибратор будет для постсоветского человека означать совсем не то. Тогда это такой прибор, с помощью которого строится бетонная конструкция.

Но дело не только в этих смешных и в общем не важных эпизодах. Дело в том, что Нюрка – это такой довольно точный психологический анализ. Там что происходит? Эта Нюрка забеременела. Её, естественно, обрюхатил инженер – интеллигентный человек, потому что все гадости совершаются интеллигентными людьми и секса хотят только они. А потом он отказался признавать ребёнка. Он сказал:

«Я, конечно, был первым,

 но ведь кто-то мог быть и вторым…»

Щемящим анапестом написана вещь.

И вот эта Нюрка решила броситься с плотины.

И когда она поднялась на эту плотину с намерением броситься оттуда, она увидела широкую панораму стройки. И эта панорама произвела на неё такое впечатление, что она передумала кончать с собой и решила вырастить советского гражданина.

Знаете, на самом деле не так это глупо. И я скажу – почему. Дело в том, что всё-таки в советской мифологии и в советской культуре был один очень важный посыл: если у тебя ничего не получается, как у человека (в личной жизни, в карьере, в любви, неважно), у тебя есть утешение – ты участвуешь в великом деле. И в этом смысле “Нюрка” это прорывный текст, потому что огромное количество фильмов этого времени, начиная с “Иркутской истории” (экранизации арбузовской пьесы) и кончая комедиями вроде “Карьеры Димы Горина” или “Девчата”, несут очень простую мысль: если в личной жизни ты всегда неудачник (потому что любовь кончается, потому что все смертны, в конце концов), но у тебя есть Дело, масштабное, величественное Дело. И благодаря этому делу ты уже не просто “я простая бетонщица Нюрка”, а ты уже кирпич в огромной и величественной стене, ты участник великого проекта. Это психологически срабатывает. Я понимаю, что это наивно, но это срабатывает. Возьмите чулюкинский (а Чулюкин – хороший режиссёр) фильм “Девчата” – удивительно откровенный, где есть вот эта недотёпа бедная, которую играет Надя Румянцева, и есть влюблённый в неё Рыбников. Девочка она глупая до чистоты – она не понимает, как люди целуются, им же носы должны мешать. Но на фоне периодически возникающих сибирских пейзажей, гигантских просек, великих гор и снегов возникает ощущение причастности к великому. Не так всё плохо! Да мы, оказывается, строим тут будущее!

И поэтому в «Братской ГЭС» все эти эпизоды, посвящённые её строительству, конечно, звучат большим отступлением для крупного поэта-лирика, который вдруг начал воспевать социалистическое строительство. Но с другой стороны это же в известном смысле выход из всех лирических противоречий. Потому что… Что позволяет нам преодолеть частный страх смерти? Что позволяет нам преодолеть идиотизм нашего эгоизма, нашего страха, нашей оглядки на начальство, что нам позволяет перерасти себя? Только великое общее дело.

Это – толстовская мысль, кстати говоря, вполне работающая у Евтушенко. И поэтому «Братская ГЭС» это, с одной стороны, братская могила (как многие тогда шутили) – братская могила персонажей, культурных цитат, великих намерений самого Евтушенко, а с другой – это очень недурной символ Советского Союза, как такового. Ведь Советский Союз строили люди в основном с неудавшейся, с трагической личной жизнью. Можно понять, почему Лариса Рейснер, любовница Гумилёва и возлюбленная Троцкого, с таким отчаянием бросается в коммунистические проекты. Эта девушка русского декаданса. Потому что весь декаданс построен на мысли о недостаточности частной жизни. И поэтому «Братская ГЭС» это довольно достойный венец вечного спора о смысле, который египетская пирамида и ведёт.

Пирамида говорит: “Всё бессмысленно. Все смертны”.

“Нет! Ничего подобного!” – и «Братская ГЭС» со свои идиотским пафосом общего труда как ни странно какую-то свежесть взгляда несёт.

Там есть неплохие исторические главы, там есть очень приличные личные зарисовки. Там нет финала, потому что его и не может быть. Там есть такой уход в общий фальшивый пафос. Но, вот удивительное дело, из всех поэм шестидесятых годов «Братская ГЭС» жива. Живы две больших поэмы Евтушенко – «Братская ГЭС» и «Казанский университет», потому что дальше, как он сам писал, “как в Братской ГЭС Россия мне открылась [раскрылась] в тебе, Казанский университет”. И вот сейчас эпилог «Казанского университета» звучит очень величественно:

Люблю тебя, Отечество мое,

не только за частушки и природу –

за пушкинскую тайную свободу,

за сокровенных рыцарей её,

за вечный пугачевский дух в народе,

за пушкинский свободный вечный стих,

[за доблестный гражданский русский стих,]

за твоего Ульянова Володю,

за будущих Ульяновых твоих.

В 70-м году сказать “за будущих Ульяновых твоих”, да ещё и написать главу [Первый арест] “да стена-то ткни гнилая, ткни развалится она” [“Перед вами же стена…”,//а в ответ звучит: “Гнилая…//Ткни — развалится она”.] – вот эти слова и заставили Каверина на лыжной прогулке спросить у Евтушенко: “Женечка, у нас власть поменялась?”

Вот как он, действительно, умудрился это написать? Ведь в 1965 году воспеть русскую революцию в «Братской ГЭС», а в 1970 воспеть Володю Ульянова, как разрушителя гнилых стен, – значит довольно точно чувствовать эпоху.

Остальные поэмы шестидесятых («Письмо в тридцатый век» Рождественского, поэмы большинства молодых авторов, которые подражали этим) были, как правило, категорически неудачными. Даже «Оза» Вознесенского довольно неровная вещь. А вот «Братская ГЭС» при всех своих шероховатостях, пошлостях и глупостях, сохранила важную мысль – важную веру в то, что общее дело может искупить личную драму.

Поэтому, когда я сегодня перечитываю эту вещь, я думаю: многому и здесь суждено возвращение, когда мы опять будем пытаться в России что-то строить, а не только эксплуатировать построенное, свежий и чистый пафос этого сочинения может нас многому научить.

Узнай цену консультации

"Да забей ты на эти дипломы и экзамены!” (дворник Кузьмич)