1915 – Иван Бунин — Господин из Сан-Франциско (26.12.2015)

Пятнадцать… вот эти пятнадцать книг увенчиваются, пожалуй, самым удивительным произведением русской новеллистики. Мы говорили уже о том, что русская литература всегда ищет синтез прозы и поэзии. Не только русская –  и мировая. Но русская – особенно. И вот, мне кажется, что первым найти этот синтез посчастливилось Андрею Белому – он предложил свой вариант, довольно трудно читаемый. А второй вариант, как бы альтернативный, – это Бунин, который Андрея Белого терпеть не мог.

У Бунина это довольно странный такой дискурс и странное место, что ли, в русской литературе – он считается модернистом. Тогда как сам он модернистов ненавидел, утверждал, что он представляет классическую толстовско-чеховско-тургеневскую даже традицию, и все разговоры о том, что он новатор отметал с негодованием. Но тем не менее его проза новаторская именно потому, что вещество прозы бунинской – “парчовая проза”, как называл её Набоков – оно стало иным. Он значительно расширил изобразительные возможности прозы. Он нашёл компромисс удивительный между поэмой и новеллой, организовав впервые новеллу теми средствами, теми способами и приёмами, какими обычно организуют поэму. Он сумел с помощью рефренов, лейтмотивов, игры с библейскими аллюзиями и цитатами создать рассказ подлинной библейской мощи. Хотя мне, например, “Господин из Сан-Франциско” никогда не нравился. Может быть потому, что он включён в школьную программу. А может быть он потому и включён в школьную программу, что слишком он наглядный, слишком простой, довольно азбучный при всей талантливости исполнения. Но чего нельзя отнять у этого рассказа так это невероятной пластической выразительности, запоминаемости. Запоминается в нём всё. Он поэтому так и разошёлся на цитаты. И все, конечно, помнят эпиграф к нему: “Горе тебе, Вавилон, город крепкий”. Ценно в этом рассказе – вот это удивительное дело – ценно в этом рассказе даже не то, что в нём написано. Ценен он, когда помещается в контекст. Если бы этот рассказ был написан в третьем году или ещё в девятнадцатом веке, может быть резонанс был бы не так велик. Но он написан в пятнадцатом, и полон предчувствий всемирной катастрофы. Катастрофы не только русской, не только революционной. Это катастрофа европейского масштаба. Кончается старая Европа. Как известно, тот не жил, кто не жил в предвоенной Европе – с её культом комфорта, с её венскими пирожными, с её парижскими кафе-шантанами, с её русской купеческой широтой, с её английской приверженностью закону и морали, с её немецкой пунктуальностью и военщиной. Но как бы мы не относились к предвоенной Европе, она обречена. И чувство этой обречённости комфортного, светлого и сбыточного мира – оно и лежит в основе “Господина из Сан-Франциско”. И здесь-то и зарождается роковая амбивалентность, без которой рассказа не было бы, и без которой не бывает хорошей литературы. С одной стороны, хочется подобно Блоку (а он в это время многое писал в этом духе) сказать

Так! Погибайте! Что в вас толку?

Потому что когда Блок описывает, например, катастрофу “Титаника” в своём дневнике, он добавляет: “Слава Богу, есть ещё океан”. Для него этот лайнер океанский – средоточие всей мировой пошлости, мировой лжи, техники, которая несёт миру упрощение. И вот природная сила океана всё это погубила. Этому надо только радоваться. Жестоко, нечеловечески радоваться, как радуется Блок. А с другой стороны Бунин – традиционалист, человек, которому жалко. И вот на этом стыке чувств злорадства и жалости стоит этот удивительный рассказ.

Господин из Сан-Франциско – это американский миллионер, который всю жизнь работал, и грабил, и обманывал. И вот он, наконец, накопил на трансокеанское путешествие в Европу. Он едет с женой и дочкой на красавце-океанском лайнере, в котором угадывается “Титаник”. На этом лайнере всё дышит ложью, притворством. И танцует красивая пара, как пара змей – он в чёрном фраке, она в открытом платье. И никто не знает на пароходе, что это нанятые танцоры, что никакой любви между ними нет, а они изображают за деньги счастливых любовников. И всё на этом пароходе так же ложно. И на фоне бушующего океана так жалок его блеск и всё его могущество. И вот этот корабль – как сказано у Бунина, тяжко одолевающий шторм, мрак, бурю, долгие, тяжёлые, как волны, катятся эти мелодические периоды – этот корабль прибывает в конце концов в Европу и там, в Италии, перед тем, как сойти на берег, господин из Сан-Франциско (кстати, безымянный герой), перед которым раболепно пресмыкалась вся прислуга, умирает.

Неожиданно умирает от удара, пытаясь застегнуть пуговицу на рубашке. И сразу вся его жизнь становится бессмысленной, и сразу он становится просто обременительным телом, обременительным для всего этого корабля. Его прячут в ящике со льдом в трюм, чтобы он никому не напоминал. И его жена и несчастная дочь, которые приехали веселиться и развлекаться, они становятся для всех досадным напоминанием о смерти, и все смотрят на них с презрением. А на пароходе продолжается вот эта жизнь, полная фальши. И, казалось бы, должен бы Бунин позлорадствовать, глядя на внезапную смерть могущественного капиталиста (я думаю, что с этой целью рассказ и включали в своё время в школьную программу).

Но, с другой стороны, Бунину равно неприятен и слуга, который издевается над мёртвым хозяином: “На sonato, signore?” (Вы звонили, синьор),  изображающий скорбь и почтительность. Но он же остаётся в этой своей насмешке рабом. Он раб par exellence – это самое отвратительное. И все остальные, которые прячут себя, в “Господине из Сан-Франциско” ничем не лучше. И что же? Этот человек, который помер, только тем и виноват, что он помер? Конечно, собирайте свои сокровища не на земле, а на небе. Конечно, Бунин презирает богатство. Но он жалеет господина из Сан-Франциско – в этом-то и прелесть этого рассказа, – и жалко ему это лайнер, который пересекает шторм, мрак и бурю, который дрожит от страшного напряжения на всех этих волнах, который тоже обречён и который погибнет. Но разве то, что его губит, лучше? Разве эта стихийность, эти грядущие перевороты, эти страшные низовые силы, которые всплывут откуда-то, разве они лучше, чем этот корабль? Нет, конечно. И, наверное, лучше ложь мировой цивилизации, чем та стихийная сила, которая на неё поднимается.

В результате, конечно, рассказ Бунина не о том, что гибнет старая Европа. Рассказ Бунина о том, что жизнь человеческая сама по себе – как в любимом его старом персидском афоризме – “подобна рубашке ребёнка: коротка и загажена” . Ведь именно тогда же, в четырнадцатом-пятнадцатом годах, Бунин пишет по сути дела целую трилогию – “Господина из Сан-Франциско”, “Братьев” и “Сны Чанга”. “Сны Чанга” – рассказ от лица собаки о том, как бессмысленна жизнь капитана корабля, который любил женщину, был брошен ею и теперь доживает в одиночестве. Это о собаке, которая трепещет в ожидании прихода Главного Хозяина, который скоро придёт за ней, об умирающей собаке. Здесь же “Братья” – рассказ о маленьком кули, который возит в Коломбо богатых путешественников, а его любимая отдалась одному из таких богатых путешественников.