Роман В. А. Кочетова Чего же ты хочешь как зеркало идеологических процессов эпохи оттепели

Уникальность Всеволода Анисимовича Кочетова (1912–1973) в контексте современной ему литературы определяется пророческим значением его творчества, а также беспрецедентной прямотой в оценках общественных явлений. Начиная с романа «Братья Ершовы» (1958) писатель критиковал тенденции «хрущевской оттепели» и, по сути, предсказал, что они могут обернуться крахом Советского Союза. Тогда никто не мог поверить, что «общечеловеческие» ценности, направленные против выстраданных отечественных ценностей, приведут к развалу сверхдержавы.

Приведем в качестве характерного примера диалог в брюссельском аэропорту из романа Кочетова «Чего же ты хочешь?» (1969):

« – Я ее знаю, – сказала мисс Браун. – Звезда ночных нью-йоркских кабаков. Эротические песенки, феноменальный секс. (…)

– Разве русским это тоже так необходимо? – спросил Сабуров.

– Очевидно. – Мисс Браун шевельнула плечом. – Они охотно ангажируют подобных ей.

Сабуров удивленно смотрел на то, как пестрая людская вереница, подымаясь по трапу, неторопливо втягивалась в дверцу самолета. Тогда, следовательно, – сказал он, – те четыре нестриженых молодца с постными мордами гомосексуалистов и с гитарами на ремнях тоже в Москву?

– Конечно, – ответил Клауберг. – Отсюда до самой Москвы посадок у этого самолета не будет. (…) Свободный диалог Запада с Востоком. Кто кого. Или они нас своими скрипачками и пианистами, или мы их нашими секс-бомбами! Человек всегда останется человеком. Природа в нем сильнее привнесенного идеологической обработкой. Инстинкт самца и инстинкт самки…»

Процитированный фрагмент отражает, что западная поп-культура, насаждавшаяся в России с 1960-х годов, построена на
представлении о человеке, как о животном, управляемом инстинктами, опирается на самые примитивные стороны человеческой природы и обеспечивает ее популярность.

Другая важнейшая составляющая пропаганды – принципы личного стяжательства,культ комфорта, противопоставленные традиционным для России и более сложным принципам жертвенности и духовности.

Такова суть «общечеловеческих» ценностей, которые начиная с «оттепели» экспортировались в СССР его противниками.

Кочетов писал о культурной экспансии на Россию и моральном разложении ее элиты как прямо, так и косвенно, рассчитывая, что он будет услышан, но творческая интеллигенция, которую он порицал, выступила против писателя единым фронтом, организовав идеологическую травлю. Высшее партийное руководство не защитило слишком смелого автора, оно занималось осторожной реабилитацией Сталина (и собственной), а также сокрытием социальных болезней, разлагающих общество (появления теневой экономики, формирования новой буржуазии и партийной аристократии). Замалчиванию правды писатель противопоставлял ее во всей неприглядности, вследствие чего критика обвиняла его в сгущении красок. Кочетов был одинок в своей честной бескомпромиссной позиции, подобно гомеровской пророчице Кассандре, наделенной одновременно даром предвидения и тем, что ее вещим словам никто не верил.

Интересно
Успех Кочетову принес опубликованный в 1952 году роман «Журбины», который был переведен на многие языки и неоднократно переиздавался, однако наибольший резонанс вызвал процитированный выше роман «Чего же ты хочешь?», который и спровоцировал травлю – публичные обвинения в печати и анонимные письма с оскорблениями и угрозами, даже нападение и разгром квартиры писателя. Власть эти нападки не предотвращала, хотя несколько писателей выступили в защиту Кочетова.

Автор провокационного романа, вызвавший на себя небывало яростные нападки западников, в 1973 году покончил с собой,
застрелившись из охотничьего ружья (по официальной версии, чтобы избежать страданий, вызванных развивающимся раком).

В романе «Чего же ты хочешь?» Кочетов описал механику идеологической борьбы против СССР, а также сатирически раскрыл образы знаменитых авторов «оттепели», противопоставлявших советское русскому (в частности, писателя В. А. Солоухина и художника И. С. Глазунова). Он открыто показал ангажированность Западом как этих деятелей искусства, так и партийцев и ученых, сделавших себе карьеру на обличении «культа личности».

В качестве примера того, к чему призывал писатель, рассмотрим диалог отца с сыном, время – конец 1960-х годов:

«– Я обязан думать. Если бы мы об угрозе со стороны немецкого фашизма не думали, начиная с первой половины тридцатых годов, итог Второй мировой войны мог бы быть совсем иным. Причем думали все – от Политбюро партии, от Сталина до пионерского отряда, до октябренка, не уповая на кого-то одного, главного, единолично обо всем думающего. Надо задуматься и сегодня… А вы, ребятки, беспечничаете. Все силенки свои сосредоточили на удовольствиях, на развлечениях, то есть на потреблении. Пафос потребления! Это, конечно, мило, приятно. Развлекайтесь. Мы тоже не только, как говорится, завинчивали что-то железное. Тоже не были монахами: вас-то вот народили сколько. Но беспечности у нас, Феликс, говорю тебе, не было: и днем, и ночью, и в будни, и в праздники готовились, готовились к тому, что на нас рано или поздно нападут, учились воевать, отстаивать свою власть, свой строй, свое настоящее и ваше будущее.

– И все равно напали на нас внезапно, все равно, как всюду пишется, Сталин не подготовился к войне, растерялся.

– Я понимаю, что ты сознательно обостряешь разговор и подливаешь масла в огонь спора, Феликс. Ты ведь неглупый, ты умный. И ты не можешь не понимать, что, если бы было действительно так, как вот ты сказал, то есть как ты где-то вычитал, мы бы с тобой не сидели сегодня у окошечка с газетками в руках. Твой отец и твоя мать были бы сожжены в одном из стационарных крематориев, предназначенных для планомерного истребления советских людей. А ты, мой друг, с твоими товарищами, пока бы у вас были силенки, работали бы на немцев как восточные рабы. Не повторяй, Феликс, сознательной клеветы одних и обывательской пошлости других. Было сделано главнейшее: к выпуску самого современного оружия в массовых масштабах была подготовлена наша промышленность, и необыкновенную прочность приобрело производящее хлеб сельское хозяйство, оттого, что было оно полностью коллективизировано. И не было никакой “пятой колонны”, оттого, что был своевременно ликвидирован кулак и разгромлены все виды оппозиции в партии. Вот это было главное, чего никто не прозевал, Феликс.

– Значит?..

– Да, значит, так. Ваше дело – действовать в таком направлении, чтобы нам и впредь быть необычайно сильными экономически, необычайно превосходить врага идейно, необычайно быть убежденными в правоте, в верности своего дела и быть совершенно бескомпромиссными в борьбе против тех, кто убежденность нашу пытается поколебать, подорвать, ослабить».

Неудивительно, что, как писал Ф. И. Раззаков, «в горбачевскую перестройку имя и творческое наследие Всеволода Кочетова были подвергнуты огульному шельмованию и поношению со стороны либерал-перестройщиков». Наследие писателя
не поддерживается и нынешней властью, поскольку в главном его романе сатирически представляется религиозность антисоветски настроенной интеллигенции, а также открыто говорится о фактах сотрудничества некоторых православных священников с фашистскими захватчиками во время Великой Отечественной войны.

Основная заслуга Кочетова состоит в том, что он в сюжетном романе раскрыл ментальные изменения советского общества и предупредил об их ожидаемом итоге (однако пророческое значение его книги слишком поздно стало очевидным). При этом Кочетов показал, что искусственное разделение советского и русского – главное идеологическое оружие противников России во второй половине ХХ века.

В завершение рассмотрим фрагмент из романа, в котором белоэмигрант Сабуров (который, как и многие другие белоэмигранты, работал на фашистов), вспоминает о своей беседе с главным идеологом Третьего рейха:

«Альфред Розенберг любил щегольнуть знанием теории искусств. “Значение русской школы, – в раздумье сказал он в какой-то день, уже во время войны против Советской России, – в должной мере еще не понято, нет. Дело в том, что русская икона отражает не только духовный мир русского человека, но и духовный идеал всего народа. Идеал этот, как мы сейчас убеждаемся, заключен в том, что народ всегда должен быть сжат в кулак. Вот вы привезли репродукции с новгородских фресок. Что изображено в главном куполе собора Святой Софии? Образ Вседержителя, Пантократора. Обратили вы внимание, господин Гофман, на правую руку этого русского господа бога? Кисть ее сжата в кулак! А утверждают, что древние живописцы, которые расписывали собор, изо всех сил старались, чтобы рука эта была благословляющей. Днем они сделают так – она благословляет, утром приходят – пальцы сжаты вновь! Ничего не могли поделать, оставили кулак. Что же он означает для новгородцев? То, что в руке их спасителя зажат сам град Великий Новгород. Когда рука разожмется, город погибнет. Кстати, он, кажется, уже погиб? Нет? Еще кое-что сохраняется? Ну, а дальше, когда мы займем город Владимир, то в одном из его соборов вы можете увидеть… Ах, вы там бывали в детстве! Детские впечатления обманчивы. Вы должны будете вновь все осмыслить. Так вот, господин Гофман, на древней фреске того собора во Владимире древний русский живописец Рублев изобразил множество святых, которые все вместе, где-то на вершине небесного свода, зажаты в одной могучей руке. К этой руке со всех сторон стремятся сонмы праведников, созываемые трубами ангелов, трубящих кверху и книзу. – Собеседник Сабурова помолчал, как бы готовясь сказать главное.

– Ну, поняли теперь весь смысл этих знаменитых русских икон, вы, знаток русского искусства? – продолжал он. – Эти трубачи провозглашают собор, объединение всего живущего на земле, как грядущий мир вселенной, объемлющий и ангелов и человеков, объединение, которое должно победить разделение человечества на нации, на расы, на классы. Отсюда и идея коммунизма, дорогой мой друг! Надо истребить, до конца, до ровного, гладкого места все русское. Тогда будет истреблен и коммунизм”.

Сабуров поражался, слушая речь Розенберга. Не могло так быть, чтобы это пришло ему самому в голову, уж слишком сложным было такое наисовременнейшее чтение древних русских икон. И кроме того, память, в свою очередь, забеспокоила Сабурова. Где-то, когда-то он нечто подобное уже слышал или читал. Он порылся в русских изданиях и нашел брошюру, выпущенную в Петербурге во время первой мировой войны. Князь Трубецкой писал в ней о русских иконах именно то, что, как свое собственное, изложил Сабурову доктор Розенберг. Только, конечно, у русского князя ни слова не было о коммунизме. Старый князь проливал слезы умиления по поводу того, что русский человек “и мухи не обидит”, и если ему надо объять мир вот таким общим великим собором, единым вселенским храмом, то лишь для того, чтобы агнец мог идти рядом со львом и дитятя поглаживал бы их по шерстке.

И тогда вспомнились слова, сказанные о Трубецком бароном Врангелем за столом у них, у Сабуровых, в Кобурге:

“Евгений Николаевич умер где-то на Кубани, когда мы отступили от Краснодара. Его скосил сыпной тиф, царство ему небесное! В последний раз я видел его во здравии в Кисловодске, когда Покровский вешал большевиков. Мы имели удовольствие вместе созерцать это, прямо скажем, наиприятнейшее из зрелищ”.

Тогда, оказывается, чтобы отстоять Россию с ее иконами, надо было вешать большевиков. Теперь, чтобы спасти мир от
коммунизма, надо, выходит, не только вешать большевиков, но и истреблять до ровного, гладкого места все русское. Работы
прибавилось. Сабурова коробило от слов Розенберга. Как может тот говорить все это ему, русскому! Он же знает, что господин Гофман никакой не Гофман, а самый что ни на есть русский человек Сабуров. Но вот говорит. Почему? Потому, несомненно, что если Сабуров … согласился стать эсэсовцем Гофманом, то он отрекся от своей России и уже никакой он не русский.

Узнай цену консультации

"Да забей ты на эти дипломы и экзамены!” (дворник Кузьмич)